Синьора вышла счастливая.
– Я вас слушаю, – сказал директор Бурджио.
– Мне удалось установить, в какой период произошло убийство.
– А-а. И когда это случилось?
– Наверняка между началом сорок третьего и октябрем того же года.
– Как вам удалось до этого дойти?
– Просто. Собака из терракоты, как нам сказал бухгалтер Бурруано, была продана после Рождества сорок второго года и, значит, предположительно, уже после Крещения сорок третьего; монеты, найденные в миске, вышли из оборота в октябре того же года.
Комиссар сделал паузу.
– И это означает только одно, – добавил он.
Но что именно, не сказал. Подождал терпеливо, пока Бурджио соберется с мыслями, поднимется, сделает несколько шагов по комнате, заговорит.
– Я понял, доктор. Вы меня хотите навести на мысль, что в это время пещера принадлежала Риццитано.
– Вот именно. Уже тогда, вы мне сами говорили, пещера была завалена плитой, потому что Риццитано держали там добро для продажи на черном рынке. Они хочешь не хочешь должны были знать о существовании второй пещеры, той, куда были перенесены убитые.
Директор глянул на него, остолбенев:
– Почему вы говорите перенесены?
– Потому что убили их в другом месте, это совершенно точно.
– Но какой в этом смысл? Зачем переносить их туда, укладывать их там, будто они спят, вместе с корчагой, плошкой с деньгами, собакой?
– Вот и я себя об этом спрашиваю. Единственный человек, который мог бы что-нибудь нам сказать, это, похоже, Лилло Риццитано, ваш друг.
Вошла синьора Анджелина:
– Прошу к столу.
Листья и молодые побеги особенной сицилийской тыквы – длинной, гладкой, белой, слегка отливающей зеленцой, были отварены в самый раз и дошли до такой нежности, такой мягкости, которую Монтальбано нашел прямо-таки пронзительной, щемящей. С каждым куском он чувствовал, как чистится его желудок, как начинает сиять, словно у некоторых факиров, которых ему случалось видеть по телевизору.
– Как вы находите тыкву? – спросила синьора Анджелина.
– Возвышенной, – сказал Монтальбано. И к изумлению обоих старичков, покраснел, а потом объяснил: – Прошу меня простить, иногда я страдаю неудачным употреблением прилагательных.
Морские петушки, отваренные, политые маслом с лимоном и посыпанные петрушечкой, были столь же невесомыми, что и тыква. Только за десертом директор вернулся к вопросу, который задал ему Монтальбано, но не раньше, чем закончил говорить о проблемах школы, о реформе, которую решил осуществить министр нового правительства, упразднявшей, среди прочего, также и лицей.
– В России, – сказал директор, – во времена царя существовали лицеи, хотя и назывались они на русский лад. Лицеем у нас его окрестил Джентиле, когда провел свою реформу, которая идеалистически ставила превыше всего гуманитарное образование. У коммунистов Ленина, которые были коммунистами со всеми их плюсами и минусами, на лицей рука не поднялась. Только нувориш, парвеню, полуграмотный и невысокого полета птица, как этот министр, может додуматься до подобной мысли. Как там его, Гуастелла?
– Нет, Вастелла, – сказала синьора Анджелина.
На самом деле звали его иначе, но комиссар воздержался от уточнений.
– С Лилло мы были товарищами во всем, но только не по школе, потому что там он был старше меня. Когда мне еще оставалось два года до окончания лицея, он уже защитил диплом. В ночь высадки американцев дом Лилло, который стоял у подножия Красто, был разрушен. Из того, что мне удалось узнать, когда утихла буря, в ту ночь Лилло был один в доме и его тяжело ранило. Один крестьянин видел, как итальянские солдаты сажали его в грузовик, он истекал кровью. Это последнее, что я знаю о Лилло. С тех пор у меня больше не было от него известий, а уж сколько я его искал!
– Неужели нет никого, кто уцелел бы в этой семье?
– Не знаю.
Директор заметил, что мысли жены были далеко, она сидела с прикрытыми глазами, совершенно отсутствующая.
– Анджелина! – позвал директор.
Старушка встрепенулась, заулыбалась Монтальбано.
– Вы должны меня извинить. Мой муж говорит, что я всегда была женщиной фантастической, но это не похвала, просто означает, что время от времени на меня нападает фантазия.
Глава пятнадцатая
После ужина с Бурджио он очутился дома, когда не было еще и десяти, слишком рано, чтоб идти ложиться. По телевизору показывали передачу о мафии, другую – об итальянской внешней политике, третью – об экономической ситуации; круглый стол на тему: состояние сумасшедшего дома в Монтелузе; дискуссию о свободе информации; документальный фильм о преступности несовершеннолетних в Москве, еще одну документальную ленту о морских котиках, третью – о возделывании табака; картину о гангстерах, действие которой происходило в Чикаго в тридцатые годы; ежедневную программу, где один бывший критик и историк искусств, ныне депутат и политический обозреватель, брызжа слюной, поносил судей, левых политиков и политических противников, воображая себя маленьким Сен-Жюстом , а на самом деле принадлежа к когорте торговцев коврами, мозольных операторов, колдунов и стриптизерш, которые все чаще и чаще появлялись на голубом экране. Выключив телевизор, он зажег на веранде свет и отправился на скамейку с журналом, который выписывал. Хорошая печать, интересные статьи, – журнал редактировала группа молодых защитников окружающей среды из его же провинции. Проглядел оглавление и, не найдя ничего интересного, принялся рассматривать фотографии, которые часто представляли собой хронику, но с претензией на обобщение, что, впрочем, иногда и удавалось.
Звонок в дверь его удивил, я никого не жду, сказал он себе, но тут же припомнил, что после обеда ему звонила Анна. На ее предложение заглянуть в гости он не сумел ответить «нет», перед этой девушкой он чувствовал себя в долгу, потому что воспользовался ею, причем бессовестно, это он готов был признать, в сочиненной им истории, чтоб избавить Ингрид от домогательств свекра.
Анна поцеловала его в обе щеки и протянула ему пакет:
– Смотри, что я тебе принесла.
Это была особая нуга – миндаль в жженом сахаре, совершенно каменная, разыскать которую теперь было непросто. Монтальбано она нравилась очень, но, бог знает почему, кондитеры ее больше не делали.
– По работе ездила в Миттику, увидела в одной витрине и взяла для тебя. Смотри, зубы не сломай.
Эта нуга чем тверже становилась, тем делалась вкуснее.
– Чем ты занимался?
– Ничем, читал один журнал. Пошли со мной на веранду.
Они уселись на скамейку, Монтальбано опять принялся разглядывать фотографии, Анна же, подперев голову руками, стала смотреть на море.
– Как у тебя тут красиво!
– Ага.
– Слышно только шум волн.
– Ага.
– Тебе не мешает, что я говорю?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61