Когда я всего-навсего лишь объясняю, что со мной произошло…
Итак, 20 января 1917 года я, одетый с иголочки - в пальто от модного портного и новом котелке, - взошел на трап немецкого грузопассажирского парохода «Любенау», имея в кормане паспорт коммивояжера швейцарской фирмы «Павел Буре» и бумаги от шведского филиала, свидетельствующие, что их предъявитель направляется в Гельсингфорс для заключения контракта с русскими властями о поставке партии часов со светящимися циферблатами и непромокаемыми корпусами, могущими быть весьма полезными вахтенным офицерам, морским летчикам и подводникам. В моем саквояже лежала дюжина подобных новинок, одну из которых я должен был вручить лично адмиралу Непенину. При первой же попытке подзавода из тыльной крышки выскакивала игла, отравленная сильнодействующим ядом, и вонзалась в запястье обреченного владельца оригинальных часов.
«Если сувенир передать не удастся, - напутствовал меня мой новый шеф, - вам придется стрелять в Непенина при первом удобном случае. Сроку вам - месяц».
Через трое суток «Любенау», попетляв по шведским шхерам, благополучно ошвартовался в порту Умео, а еще через сутки морским паромом я перебрался через Ботнический залив в финскую Вазу, где в тот же день мне удалось сесть на гельсингфорсский поезд.
Я снял номер в «Фении» - привокзальной гостинице. Почему-то в привокзальных гостиницах я всегда чувствую себя в наибольшей безопасности. Может быть, потому, что рядом пути бегства и в вокзальной толпе легче затеряться… Но в этот раз я действовал как автомат. И все вокруг меня творилось так, как будто тоже подчинялось злой воле черноглазой Нефертити. Иначе чем объяснить, что едва я купил городскую газету, как в разделе светской хроники прочитал о том, что 27 января в Успенском соборе Гельсингфорса состоится венчание командующего Балтийским флотом вице-адмирала Непенина с вдовой старшего офицера «Паллады».
В ушах все еще стоял тягучий ведьминский голос: «В глазах моих ты видишь свет моего спасения… Иди и убей его!»
Я ничего не страшился, не переживал, не раздумывал. Я не испытывал никакой вражды к Непенину. Меня не смущало, что я должен пролить кровь в церкви, да еще во Вселенскую родительскую субботу. Передо мной был только удобный случай. Я понимал лишь это.
Утром, сунув револьвер в карман новенького пальто, я зашагал из «Фении» в Успенский собор…»
Санкт-Петербург. Декабрь 1991 года
Как и обещал Евграф, мои новые обязанности в роли вестового у Оракула не показались мне в тягость. И то невольное благоговение, которое студент прятал под иронией, потешаясь над чудаковатым бытом старика, вскоре передалось и мне. Всякий раз, принося ему поднос с овсянкой и тертой морковью или подавая чай с кагором, я ощущал себя послушником, услужающим своему гуру в надежде на откровения тайн бытия, духа, истории.
Экран компьютерного монитора в сочетании с могучим сферическим лбом старца производил впечатление ожившего мифа о творце машины времени. В механическом кресле, за диковинным бюро-комодом, напоминавшим древнюю колесницу, он, наверное, и в самом деле носился по волнам времени - из века в век, из океана в океан, с флота во флот… Но более всего, в черном своем балахоне, в очках с толстыми, вываливающимися стеклами, Веди Ведиевич походил на алхимика, выращивающего в электронной реторте компьютера некий «философский камень» истории, информационный кристалл магического свойства.
Однажды, задержавшись у его стола с чайным прибором, я увидел краем глаза строчки, расчерченные на дисплее по красным, голубым и желтым графам: «Контр-адмиралы российского императорского флота. Судьбы.
Умерли в изгнании:
Коломейцев Николай Николаевич - погиб в Париже в 1944 году.
Вяткин Федор Алексеевич - умер в Загребе.
Посохов Сергей Андреевич - умер в Париже в 1935 году.
Ворожейкин Сергей Николаевич - умер в Бизерте 26 марта 1939 года.
Князь Трубецкой Владимир Владимирович - умер в 1932 году в Париже.
Вердеревский Дмитрий Николаевич - умер в 1946 году в Париже.
Погуляев Сергей Сергеевич - умер в 1941 году в Париже.
Кедров Михаил Александрович - умер 29 октября 1945 года в Париже.
Бубнов Александр Дмитриевич - умер в 1963 году в югославском местечке Кранье, под Дубровником.
Убиты большевиками:
Зарубаев Сергей Валерианович - расстрелян в 1921 году.
Шульц Михаил Федорович - расстрелян в 1919 году.
Граф Капнист Алексей Павлович - зарублен в числе заложников под Пятигорском в 1918 году.
Развозов Александр Владимирович - умер в 1920 году в тюрьме «Кресты».
Щастный Алексей Михайлович - расстрелян 1918 году.
Бутаков Александр Григорьевич - убит в 1917 году в Кронштадте.
Рыков Александр Николаевич - расстрелян в числе заложников в 1918 году.
Шталь Александр Викторович - расстрелян в 30-е годы…»
Глазеть дольше становилось нескромным, и я с сожалением удалился.
Всякий раз, блуждая по своему «Бермудскому треугольнику» - Инженерный замок, Биржа, Дворцовая площадь, Морская библиотека, Морской музей, Морской архив, - я не мог отделаться от мысли, что искомые сведения об адмирале Непенине, об экспедиции Вилькицкого, о тайне гибели линкора «Пересвет», о судьбе командира подводной лодки «Святой Георгий», о многом другом, о чем никто и не подозревает, - все это хранится в «базе данных» в электронной памяти твердоземского компьютера.
Бурный год стремительно ветшал, короткие декабрьские дни летели к Рождеству, у Гостиного двора уже торговали щипаными, чахлыми елками, а Веди Ведиевич не спешил приобщать своего послушника к тайнам военного моря.
Я уже взял билет в Москву на 30 декабря и с нетерпением ждал Евграфа, который мало того что безбожно опаздывал, так еще ни разу не удосужился объявиться по телефону. Однако билет пришлось сдать. Евграф не приехал, а оставить старика одного, да еще в новогоднюю ночь, не позволяла совесть. Позвонил домой, сообщил, чтобы не ждали к праздничному столу, и выдержал телефонную бурю.
В премерзком настроении брел я через Дворцовый мост. Музей был закрыт, потому что накануне с потолка главного зала сверзился массивный кус карниза, но по счастью, никого не пришиб.
Мело.
Ростры на колоннах Стрелки забило снегом, и они белели, словно носы полярных шхун.
Двойной каменный гребень Казанского собора был воткнут в белые космы петербургской метели. Под дланью медного Кутузова стояли туристские кареты и черноусый дядя наяривал на гармошке ямщицкие песни. Он пел приятным баритоном, не щадя голоса на морозе, в расстегнутой куртке. Прохожие бросали деньги в раскрытый у ног футляр. А рядом молчаливо стыл на ветру пожилой каменноликий мужчина с плакатом на груди: «Помогите жертве репрессивной психиатрии».
Мальчишки бойко расторговывали брошюру, отпечатанную на компьютере, - «Техника дефлорации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
Итак, 20 января 1917 года я, одетый с иголочки - в пальто от модного портного и новом котелке, - взошел на трап немецкого грузопассажирского парохода «Любенау», имея в кормане паспорт коммивояжера швейцарской фирмы «Павел Буре» и бумаги от шведского филиала, свидетельствующие, что их предъявитель направляется в Гельсингфорс для заключения контракта с русскими властями о поставке партии часов со светящимися циферблатами и непромокаемыми корпусами, могущими быть весьма полезными вахтенным офицерам, морским летчикам и подводникам. В моем саквояже лежала дюжина подобных новинок, одну из которых я должен был вручить лично адмиралу Непенину. При первой же попытке подзавода из тыльной крышки выскакивала игла, отравленная сильнодействующим ядом, и вонзалась в запястье обреченного владельца оригинальных часов.
«Если сувенир передать не удастся, - напутствовал меня мой новый шеф, - вам придется стрелять в Непенина при первом удобном случае. Сроку вам - месяц».
Через трое суток «Любенау», попетляв по шведским шхерам, благополучно ошвартовался в порту Умео, а еще через сутки морским паромом я перебрался через Ботнический залив в финскую Вазу, где в тот же день мне удалось сесть на гельсингфорсский поезд.
Я снял номер в «Фении» - привокзальной гостинице. Почему-то в привокзальных гостиницах я всегда чувствую себя в наибольшей безопасности. Может быть, потому, что рядом пути бегства и в вокзальной толпе легче затеряться… Но в этот раз я действовал как автомат. И все вокруг меня творилось так, как будто тоже подчинялось злой воле черноглазой Нефертити. Иначе чем объяснить, что едва я купил городскую газету, как в разделе светской хроники прочитал о том, что 27 января в Успенском соборе Гельсингфорса состоится венчание командующего Балтийским флотом вице-адмирала Непенина с вдовой старшего офицера «Паллады».
В ушах все еще стоял тягучий ведьминский голос: «В глазах моих ты видишь свет моего спасения… Иди и убей его!»
Я ничего не страшился, не переживал, не раздумывал. Я не испытывал никакой вражды к Непенину. Меня не смущало, что я должен пролить кровь в церкви, да еще во Вселенскую родительскую субботу. Передо мной был только удобный случай. Я понимал лишь это.
Утром, сунув револьвер в карман новенького пальто, я зашагал из «Фении» в Успенский собор…»
Санкт-Петербург. Декабрь 1991 года
Как и обещал Евграф, мои новые обязанности в роли вестового у Оракула не показались мне в тягость. И то невольное благоговение, которое студент прятал под иронией, потешаясь над чудаковатым бытом старика, вскоре передалось и мне. Всякий раз, принося ему поднос с овсянкой и тертой морковью или подавая чай с кагором, я ощущал себя послушником, услужающим своему гуру в надежде на откровения тайн бытия, духа, истории.
Экран компьютерного монитора в сочетании с могучим сферическим лбом старца производил впечатление ожившего мифа о творце машины времени. В механическом кресле, за диковинным бюро-комодом, напоминавшим древнюю колесницу, он, наверное, и в самом деле носился по волнам времени - из века в век, из океана в океан, с флота во флот… Но более всего, в черном своем балахоне, в очках с толстыми, вываливающимися стеклами, Веди Ведиевич походил на алхимика, выращивающего в электронной реторте компьютера некий «философский камень» истории, информационный кристалл магического свойства.
Однажды, задержавшись у его стола с чайным прибором, я увидел краем глаза строчки, расчерченные на дисплее по красным, голубым и желтым графам: «Контр-адмиралы российского императорского флота. Судьбы.
Умерли в изгнании:
Коломейцев Николай Николаевич - погиб в Париже в 1944 году.
Вяткин Федор Алексеевич - умер в Загребе.
Посохов Сергей Андреевич - умер в Париже в 1935 году.
Ворожейкин Сергей Николаевич - умер в Бизерте 26 марта 1939 года.
Князь Трубецкой Владимир Владимирович - умер в 1932 году в Париже.
Вердеревский Дмитрий Николаевич - умер в 1946 году в Париже.
Погуляев Сергей Сергеевич - умер в 1941 году в Париже.
Кедров Михаил Александрович - умер 29 октября 1945 года в Париже.
Бубнов Александр Дмитриевич - умер в 1963 году в югославском местечке Кранье, под Дубровником.
Убиты большевиками:
Зарубаев Сергей Валерианович - расстрелян в 1921 году.
Шульц Михаил Федорович - расстрелян в 1919 году.
Граф Капнист Алексей Павлович - зарублен в числе заложников под Пятигорском в 1918 году.
Развозов Александр Владимирович - умер в 1920 году в тюрьме «Кресты».
Щастный Алексей Михайлович - расстрелян 1918 году.
Бутаков Александр Григорьевич - убит в 1917 году в Кронштадте.
Рыков Александр Николаевич - расстрелян в числе заложников в 1918 году.
Шталь Александр Викторович - расстрелян в 30-е годы…»
Глазеть дольше становилось нескромным, и я с сожалением удалился.
Всякий раз, блуждая по своему «Бермудскому треугольнику» - Инженерный замок, Биржа, Дворцовая площадь, Морская библиотека, Морской музей, Морской архив, - я не мог отделаться от мысли, что искомые сведения об адмирале Непенине, об экспедиции Вилькицкого, о тайне гибели линкора «Пересвет», о судьбе командира подводной лодки «Святой Георгий», о многом другом, о чем никто и не подозревает, - все это хранится в «базе данных» в электронной памяти твердоземского компьютера.
Бурный год стремительно ветшал, короткие декабрьские дни летели к Рождеству, у Гостиного двора уже торговали щипаными, чахлыми елками, а Веди Ведиевич не спешил приобщать своего послушника к тайнам военного моря.
Я уже взял билет в Москву на 30 декабря и с нетерпением ждал Евграфа, который мало того что безбожно опаздывал, так еще ни разу не удосужился объявиться по телефону. Однако билет пришлось сдать. Евграф не приехал, а оставить старика одного, да еще в новогоднюю ночь, не позволяла совесть. Позвонил домой, сообщил, чтобы не ждали к праздничному столу, и выдержал телефонную бурю.
В премерзком настроении брел я через Дворцовый мост. Музей был закрыт, потому что накануне с потолка главного зала сверзился массивный кус карниза, но по счастью, никого не пришиб.
Мело.
Ростры на колоннах Стрелки забило снегом, и они белели, словно носы полярных шхун.
Двойной каменный гребень Казанского собора был воткнут в белые космы петербургской метели. Под дланью медного Кутузова стояли туристские кареты и черноусый дядя наяривал на гармошке ямщицкие песни. Он пел приятным баритоном, не щадя голоса на морозе, в расстегнутой куртке. Прохожие бросали деньги в раскрытый у ног футляр. А рядом молчаливо стыл на ветру пожилой каменноликий мужчина с плакатом на груди: «Помогите жертве репрессивной психиатрии».
Мальчишки бойко расторговывали брошюру, отпечатанную на компьютере, - «Техника дефлорации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106