революционная политика была внове для всех. Малейшее проявление поддержки прежнего режима или лояльности ему могло стать в то время достаточным основанием, чтобы человека осудили и отправили на эшафот.
Для убийства существовали тысячи причин: это могла быть, к примеру, забава, замаскированная под правосудие, или месть во имя свободы. Про свободу же говорили, что это «девка, которая просит, чтобы ее взяли на ложе, усыпанном трупами»… Знатоки и ценители смерти занимали места в задней части сада Тюильри (то было лучшее место, чтобы наблюдать за работой гильотины на площади Революции), где нередко устраивали семейные пикники: детишки уютно сворачивались в клубок у ног взрослых или бегали вокруг, останавливаясь только для того, чтобы посмотреть, как катится в корзину очередная голова. Конечно, многие из этих знатоков позже сами оказывались на эшафоте, а за ними наблюдали уже другие.
В то долгое лето Париж захлебывался кровью. Это образное выражение можно понимать и буквально: граждане жаловались на страшное зловоние — вода в сточных канавах некоторых пригородов была окрашена кровью. Многие умирали от болезней, попив из этих медленно текущих алых ручьев.
Все это было непередаваемо мерзко. Революция была в некотором смысле благородным делом и в то же время — неизъяснимой мерзостью.
Летом 1792 года тюрьмы были переполнены — в них томилось более тысячи граждан, арестованных без достаточных оснований. Среди них — непокорные или неприсягнувшие священники, те, кто отказался принести клятву верности революции. Аресту подверглись и те, кто каким-то образом служил королевской семье, от последнего придворного лакея до мадам де Турзель, гувернантки королевы, и ее наперсницы принцессы де Ламбаль. Те аристократы, что остались во Франции, тогда как их друзья и родственники бежали, стали фишками в игре, целью которой было арестовать как можно больше членов семей ancien regime. Представителей таких семейств отправляли в разные тюрьмы, чтобы сделать еще более нестерпимо мучительной их встречу на эшафоте. Такие казни толпа предвкушала заранее. На одной из них присутствовала Мадлен: Мальзерба сначала заставили наблюдать, как гильотина лишила жизни его дочь, потом внучку, зятя и, наконец, сестру и двух ее компаньонок, — только после этого старику была дарована милость гильотинирования.
…Во сне я заблудилась…
Не знаю, какую тюрьму увидела я в своих грезах, глядя словно сквозь замочную скважину. Я видела лишь то, что двигалось в ограниченном поле моего зрения, и не могла повернуться в ту или иную сторону, чтобы определить свое местонахождение по вывескам или каким-то другим приметам.
Я видела толпу, теснившуюся, пытаясь быстрее пройти сквозь узкий тюремный вход, двери которого надзиратели распахнули настежь. Тех, кто с пиками, вытолкнули вперед. Это была чудовищная коллекция голов — мужских, женских; напудренные дамские парики, эти высокие сооружения, сбились набок, у некоторых прически растрепались. Ни одна из голов не была живой , ни одна не видела, как моя. Кроме этих ужасных голов на пики были насажены куски женских тел: гражданка, которая подняла высоко вверх лоскутья человеческой кожи, хвалилась, что это груди принцессы де Ламбаль. От отца Луи я узнала, что конец принцессы действительно был ужасен: ее выволокли из камеры, разрубили на куски, которые выставили напоказ, насадив на пики, под окнами Тампля, где все еще пребывала в заключении королева, ее подруга. Говорят, когда королева узнала какую-то драгоценность в волосах принцессы, она упала в обморок.
Я видела в поднятых руках целый арсенал оружия: больше всего было заостренных железных прутьев, столь любимых les piquers , а также пистолеты, штыки и самое страшное — самодельные тесаки, призванные выполнить мясницкую работу от имени…
Именно должностные лица Коммуны города Парижа, убежденные, что тюрьмы служат рассадником заговоров, решили отдать заключенных на растерзание народу. Суды, мол, работают слишком медленно. Так была санкционирована оргия смертоубийства, длившаяся пять дней. В результате были убиты сотни священников, истреблены узницы тюрьмы Сальпетриер — исключительно женщины.
То, что я видела своими словно в замочную скважину глядевшими глазами, было не в тюрьме Сальпетриер — ведь убивали только мужчин. Молящих о пощаде, их вытаскивали из распахнутых настежь камер, открытых, несомненно, тюремщиками, с готовностью выполнявшими предписание Коммуны. Еще бы! Эта «расчистка» освобождала камеры, которые можно было вновь сдать по более высокой цене, с большей выгодой… Убийцы так торопились, что редко доводили свою работу до конца. Они размахивали своими тесаками, там отсекая конечность, здесь просто нанося глубокую рану, и бежали дальше: не многие из жертв умерли от самих ран, смерть чаще всего наступала от потери крови. Каждый камень, каждая пядь пола и стен были скользкими от крови. Убегая, убийцы поскальзывались на каменных плитах. Кровь окрасила тюрьму и весь мой сон в красный цвет, цвет смерти.
Ужасной была та легкость, с какой парижане лишали свои жертвы жизни. Конечно, и до этого у них была не одна возможность усовершенствоваться в палаческом мастерстве. Например, в предыдущий месяц, десятого августа. Именно тогда народ захватил Тюильри и потребовал голов короля и королевы. Но для начала они разгромили находившийся рядом с дворцом garde-meuble , растащив оттуда старинные алебарды, кинжалы, меч, якобы принадлежавший королю Генриху IV, и, совсем уже непонятно зачем, — инкрустированную серебром пушку, подаренную Людовику XIV королем Сиама. Ее катили из одного дворцового зала в другой, проламывая стены, хотя путь толпе преграждали всего лишь запертые тонкие лакированные двери. Король, королева, королевские дети со своей гувернанткой, принцесса де Ламбаль и еще несколько приближенных успели бежать и прятались в маленьком чулане в часовне те несколько часов, пока толпа двигалась из зала в зал, разбивая зеркала высотой в три человеческих роста, выбрасывая из окон позолоченную мебель, разрезая гобелены и картины. Никто ничего не брал: желание присвоить королевское добро недостойно революционера. Красть было нельзя, разрушать и убивать — можно.
И они убивали. Быстро пала плохо вооруженная швейцарская гвардия, потом личные охранники короля — кучка пожилых людей, известных как «рыцари кинжала». Вне зависимости от их политических симпатий были убиты королевские слуги — повара, конюхи, швеи, пажи.
В сентябре простолюдины еще не утолили свою жажду крови и обрушились на тюрьмы. Массовые убийства продолжались в октябре, ноябре и декабре; все это время члены королевской семьи оставались в заключении в замке Тампль, ожидая своей участи, которая с каждым днем становилась все более очевидной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183
Для убийства существовали тысячи причин: это могла быть, к примеру, забава, замаскированная под правосудие, или месть во имя свободы. Про свободу же говорили, что это «девка, которая просит, чтобы ее взяли на ложе, усыпанном трупами»… Знатоки и ценители смерти занимали места в задней части сада Тюильри (то было лучшее место, чтобы наблюдать за работой гильотины на площади Революции), где нередко устраивали семейные пикники: детишки уютно сворачивались в клубок у ног взрослых или бегали вокруг, останавливаясь только для того, чтобы посмотреть, как катится в корзину очередная голова. Конечно, многие из этих знатоков позже сами оказывались на эшафоте, а за ними наблюдали уже другие.
В то долгое лето Париж захлебывался кровью. Это образное выражение можно понимать и буквально: граждане жаловались на страшное зловоние — вода в сточных канавах некоторых пригородов была окрашена кровью. Многие умирали от болезней, попив из этих медленно текущих алых ручьев.
Все это было непередаваемо мерзко. Революция была в некотором смысле благородным делом и в то же время — неизъяснимой мерзостью.
Летом 1792 года тюрьмы были переполнены — в них томилось более тысячи граждан, арестованных без достаточных оснований. Среди них — непокорные или неприсягнувшие священники, те, кто отказался принести клятву верности революции. Аресту подверглись и те, кто каким-то образом служил королевской семье, от последнего придворного лакея до мадам де Турзель, гувернантки королевы, и ее наперсницы принцессы де Ламбаль. Те аристократы, что остались во Франции, тогда как их друзья и родственники бежали, стали фишками в игре, целью которой было арестовать как можно больше членов семей ancien regime. Представителей таких семейств отправляли в разные тюрьмы, чтобы сделать еще более нестерпимо мучительной их встречу на эшафоте. Такие казни толпа предвкушала заранее. На одной из них присутствовала Мадлен: Мальзерба сначала заставили наблюдать, как гильотина лишила жизни его дочь, потом внучку, зятя и, наконец, сестру и двух ее компаньонок, — только после этого старику была дарована милость гильотинирования.
…Во сне я заблудилась…
Не знаю, какую тюрьму увидела я в своих грезах, глядя словно сквозь замочную скважину. Я видела лишь то, что двигалось в ограниченном поле моего зрения, и не могла повернуться в ту или иную сторону, чтобы определить свое местонахождение по вывескам или каким-то другим приметам.
Я видела толпу, теснившуюся, пытаясь быстрее пройти сквозь узкий тюремный вход, двери которого надзиратели распахнули настежь. Тех, кто с пиками, вытолкнули вперед. Это была чудовищная коллекция голов — мужских, женских; напудренные дамские парики, эти высокие сооружения, сбились набок, у некоторых прически растрепались. Ни одна из голов не была живой , ни одна не видела, как моя. Кроме этих ужасных голов на пики были насажены куски женских тел: гражданка, которая подняла высоко вверх лоскутья человеческой кожи, хвалилась, что это груди принцессы де Ламбаль. От отца Луи я узнала, что конец принцессы действительно был ужасен: ее выволокли из камеры, разрубили на куски, которые выставили напоказ, насадив на пики, под окнами Тампля, где все еще пребывала в заключении королева, ее подруга. Говорят, когда королева узнала какую-то драгоценность в волосах принцессы, она упала в обморок.
Я видела в поднятых руках целый арсенал оружия: больше всего было заостренных железных прутьев, столь любимых les piquers , а также пистолеты, штыки и самое страшное — самодельные тесаки, призванные выполнить мясницкую работу от имени…
Именно должностные лица Коммуны города Парижа, убежденные, что тюрьмы служат рассадником заговоров, решили отдать заключенных на растерзание народу. Суды, мол, работают слишком медленно. Так была санкционирована оргия смертоубийства, длившаяся пять дней. В результате были убиты сотни священников, истреблены узницы тюрьмы Сальпетриер — исключительно женщины.
То, что я видела своими словно в замочную скважину глядевшими глазами, было не в тюрьме Сальпетриер — ведь убивали только мужчин. Молящих о пощаде, их вытаскивали из распахнутых настежь камер, открытых, несомненно, тюремщиками, с готовностью выполнявшими предписание Коммуны. Еще бы! Эта «расчистка» освобождала камеры, которые можно было вновь сдать по более высокой цене, с большей выгодой… Убийцы так торопились, что редко доводили свою работу до конца. Они размахивали своими тесаками, там отсекая конечность, здесь просто нанося глубокую рану, и бежали дальше: не многие из жертв умерли от самих ран, смерть чаще всего наступала от потери крови. Каждый камень, каждая пядь пола и стен были скользкими от крови. Убегая, убийцы поскальзывались на каменных плитах. Кровь окрасила тюрьму и весь мой сон в красный цвет, цвет смерти.
Ужасной была та легкость, с какой парижане лишали свои жертвы жизни. Конечно, и до этого у них была не одна возможность усовершенствоваться в палаческом мастерстве. Например, в предыдущий месяц, десятого августа. Именно тогда народ захватил Тюильри и потребовал голов короля и королевы. Но для начала они разгромили находившийся рядом с дворцом garde-meuble , растащив оттуда старинные алебарды, кинжалы, меч, якобы принадлежавший королю Генриху IV, и, совсем уже непонятно зачем, — инкрустированную серебром пушку, подаренную Людовику XIV королем Сиама. Ее катили из одного дворцового зала в другой, проламывая стены, хотя путь толпе преграждали всего лишь запертые тонкие лакированные двери. Король, королева, королевские дети со своей гувернанткой, принцесса де Ламбаль и еще несколько приближенных успели бежать и прятались в маленьком чулане в часовне те несколько часов, пока толпа двигалась из зала в зал, разбивая зеркала высотой в три человеческих роста, выбрасывая из окон позолоченную мебель, разрезая гобелены и картины. Никто ничего не брал: желание присвоить королевское добро недостойно революционера. Красть было нельзя, разрушать и убивать — можно.
И они убивали. Быстро пала плохо вооруженная швейцарская гвардия, потом личные охранники короля — кучка пожилых людей, известных как «рыцари кинжала». Вне зависимости от их политических симпатий были убиты королевские слуги — повара, конюхи, швеи, пажи.
В сентябре простолюдины еще не утолили свою жажду крови и обрушились на тюрьмы. Массовые убийства продолжались в октябре, ноябре и декабре; все это время члены королевской семьи оставались в заключении в замке Тампль, ожидая своей участи, которая с каждым днем становилась все более очевидной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183