Тем не менее по плавающей туше можно было ходить, не дожидаясь, пока вода спадет и она целиком ляжет на отмель.
При жизни этот левиафан был покрыт лоснящейся серой кожей. Теперь же его туша была желтого цвета, словно изрыта оспинами, а по консистенции представляла собой нечто среднее между резиной и взбитым сухим английским омлетом. Из нее непрерывно сочился прозрачный янтарный жир, скапливаясь в ямках и впадинах лужицами глубиной в несколько дюймов. По мере того как вода отступала с отливом, из нее показывался сначала громадный лопатообразный плавник, затем небольшая дырочка (мы знали, что это ушное отверстие) и, наконец, глаз, прищуренный с несколько неуместным выражением веселого лукавства. Море быстро отхлынуло, и мы получили возможность обойти вокруг и хорошенько рассмотреть животное. Мы измерили его – он оказался в длину от носа до хвоста пятьдесят футов, однако пропорции кашалота (Physeter macrocephalus) – самое поразительное явление в животном мире. К примеру, глаз от уголка до уголка был всего десять дюймов длиной, передний плавник – всего четыре фута, а хвостовой плавник, единственный «двигатель» этой живой подводной лодки, был не больше семи футов в поперечнике. Самое замечательное у этого животного – голова. В ней было семнадцать футов от точки над глазом до дыхала, как ни странно сильно смещенного влево от середины морды. Таким образом, целая треть длины животного и по сути дела почти треть его массы приходились на голову – она по форме близка к цилиндру, спереди как бы обрублена и больше пяти футов высотой. В голове у кашалота находится резервуар, наполненный пропитанной жиром тканью.
Наш кашалот погиб не меньше чем месяц назад, а может, и того раньше – при таком изобилии жира и в соленой морской воде разложение идет очень медленно. Даже для самой природы освободить прибрежную отмель от огромной груды плотного, крепкого мяса – непростое дело. Насколько же китовое мясо неподатливо, нам предстояло испытать в ближайшее время. Мы приехали на этот раз только для того, чтобы определить объем предстоящих работ, сделать измерения и фотографии, проверить состояние туши, наметить, на какой стадии отлива удобнее всего сделать главные разрезы и расчленить тушу.
У нас в наличии имелось полдюжины мачете для резки сахарного тростника, привязанных к длинным шестам, два больших ножа для свежевания крупной дичи, крепкая пила-ножовка и точильный камень. Альма, невзирая на мои возражения, решила помогать нам.
К тому времени, как мы завершили предварительный осмотр, море отступило к самому горизонту. Перед нами расстилалось поле бурой грязи шириной в две мили, перепаханное бороздами и гребнями – работа пахаря-великана. Полуденное солнце палило нас сверху, а кит издавал самое тошнотворное зловоние – когда ты голоден и хочешь пить, это всепроникающее густое зловоние кажется до крайности отвратительным.
Чтобы вернуться в наш лагерь, надо было пересечь полосу ила шириной в три четверти мили – в залив впадали две «речки», а идти в обход берегом, как вы увидите из дальнейшего, было невозможно.
Мы погрузили в ялик инструменты, посадили Альму и резво заскользили по жидкой грязи. У берега это не представляло особого труда – борозды были неглубокие, – но по мере продвижения вглубь залива борозды становились все глубже, гребни – круче, а ил – все жиже, так что мы – четверо живых двигателей – с каждым шагом увязали глубже, пока не стало казаться, что у нас вовсе нет ног. Глинистая жижа была до отчаяния вязкой: стоило остановиться, как вас тут же начинало засасывать глубже и глубже; передвигать ноги, как при ходьбе, было почти невозможно. Если бы мы не держались за лодку, я уверен, мы все увязли бы по шею в грязи не в силах двинуть ни рукой, ни ногой. Грязь была даже не бурая: поверху растекалась тонкая пленка буровато-зеленого ила, состоящего, очевидно, из диатомовых водорослей и других мельчайших организмов. Под илистой пленкой грязь имела чистый графитно-голубой цвет, а высыхая, становилась бледной, белесовато-серой.
С неимоверными усилиями, оступаясь и барахтаясь в грязи, мы наконец добрались до отмели, где все наши пожитки были свалены как попало, когда их сгрузили с моторки. Мы отмылись и отчистились, по мере возможности, живописно задрапировались в купальные полотенца и пестрые пареос и, подкрепившись тем, что удалось достать из ящиков, приступили к сооружению жилья на новом месте.
Поскольку окружающая местность, как и все побережье, на котором мы находились, была необычна, я решил для наглядности прибегнуть к карте – правда, это ничем не лучше, чем нудные исторические даты. Мы строили свой дом на так называемой песчаной косе, хотя ни единой песчинки в ней нет – сплошь ракушки и их обломки. Несмотря на то что на это побережье лишь изредка налетают штормы, я бы не посоветовал выбирать его для отдыха – берег нигде не превышает четырех футов над уровнем самого высокого прилива. Других недостатков у ракушечного пляжа нет, если не считать песчаных мух и полного отсутствия пресной воды. Это по-своему чудесный маленький мирок.
У нас при себе было всего два куска брезента и две клеенки – а надо было соорудить два домика. Один кусок брезента мы отдали Андре и двум «охотникам», и они устроили себе тесную, непроницаемую для воздуха коробку, где и ночевали втроем, закутавшись с головой в одеяла, как три мумии, – для защиты от монпиерр. Мы свой дом соорудили на раздвоенных деревцах, с центральной балкой – в истинно англосаксонском, гигиеничном, но крайне непрактичном стиле. Пассат продувал его насквозь, дождь заливал, накапливаясь внутри, а монпиерры вообще не вылетали наружу. Нам еще повезло: дождь за все время шел лишь два раза, пассат был ласковым, как альпийский ветерок, и только с часу ночи до четырех утра нам приходилось вылезать на берег и дымить сигаретами в тщетной надежде отогнать монпиерр. Наш кухонный очаг был защищен от произвола стихии тремя мешками и грудой ящиков.
Живя в Парамарибо, мы были так поглощены заботами о своем зоопарке, что не успели обдумать столь всеобъемлющую и важную тему, как «снаряжение». Признаться, мы самым непозволительным образом пренебрегли канонами и почти религиозными догматами экспедиционной жизни, отчего и пострадали прямо пропорционально своей небрежности. Честно говоря, мы не испытывали недостатку в самом насущном, но отсутствие некоторых очень нужных мелочей обнаружили только в день отплытия. Например, мы с прискорбием узнали, что пять жалких кур, дрожащих на открытой отмели или квохчущих загробными голосами в свисте пассата, питались нашим рисом, ввиду отсутствия корма, предназначенного для домашней птицы. Крайне неудобно было и то, что орудия для разделки кита нам пришлось упаковать вместе с нашими пижамами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
При жизни этот левиафан был покрыт лоснящейся серой кожей. Теперь же его туша была желтого цвета, словно изрыта оспинами, а по консистенции представляла собой нечто среднее между резиной и взбитым сухим английским омлетом. Из нее непрерывно сочился прозрачный янтарный жир, скапливаясь в ямках и впадинах лужицами глубиной в несколько дюймов. По мере того как вода отступала с отливом, из нее показывался сначала громадный лопатообразный плавник, затем небольшая дырочка (мы знали, что это ушное отверстие) и, наконец, глаз, прищуренный с несколько неуместным выражением веселого лукавства. Море быстро отхлынуло, и мы получили возможность обойти вокруг и хорошенько рассмотреть животное. Мы измерили его – он оказался в длину от носа до хвоста пятьдесят футов, однако пропорции кашалота (Physeter macrocephalus) – самое поразительное явление в животном мире. К примеру, глаз от уголка до уголка был всего десять дюймов длиной, передний плавник – всего четыре фута, а хвостовой плавник, единственный «двигатель» этой живой подводной лодки, был не больше семи футов в поперечнике. Самое замечательное у этого животного – голова. В ней было семнадцать футов от точки над глазом до дыхала, как ни странно сильно смещенного влево от середины морды. Таким образом, целая треть длины животного и по сути дела почти треть его массы приходились на голову – она по форме близка к цилиндру, спереди как бы обрублена и больше пяти футов высотой. В голове у кашалота находится резервуар, наполненный пропитанной жиром тканью.
Наш кашалот погиб не меньше чем месяц назад, а может, и того раньше – при таком изобилии жира и в соленой морской воде разложение идет очень медленно. Даже для самой природы освободить прибрежную отмель от огромной груды плотного, крепкого мяса – непростое дело. Насколько же китовое мясо неподатливо, нам предстояло испытать в ближайшее время. Мы приехали на этот раз только для того, чтобы определить объем предстоящих работ, сделать измерения и фотографии, проверить состояние туши, наметить, на какой стадии отлива удобнее всего сделать главные разрезы и расчленить тушу.
У нас в наличии имелось полдюжины мачете для резки сахарного тростника, привязанных к длинным шестам, два больших ножа для свежевания крупной дичи, крепкая пила-ножовка и точильный камень. Альма, невзирая на мои возражения, решила помогать нам.
К тому времени, как мы завершили предварительный осмотр, море отступило к самому горизонту. Перед нами расстилалось поле бурой грязи шириной в две мили, перепаханное бороздами и гребнями – работа пахаря-великана. Полуденное солнце палило нас сверху, а кит издавал самое тошнотворное зловоние – когда ты голоден и хочешь пить, это всепроникающее густое зловоние кажется до крайности отвратительным.
Чтобы вернуться в наш лагерь, надо было пересечь полосу ила шириной в три четверти мили – в залив впадали две «речки», а идти в обход берегом, как вы увидите из дальнейшего, было невозможно.
Мы погрузили в ялик инструменты, посадили Альму и резво заскользили по жидкой грязи. У берега это не представляло особого труда – борозды были неглубокие, – но по мере продвижения вглубь залива борозды становились все глубже, гребни – круче, а ил – все жиже, так что мы – четверо живых двигателей – с каждым шагом увязали глубже, пока не стало казаться, что у нас вовсе нет ног. Глинистая жижа была до отчаяния вязкой: стоило остановиться, как вас тут же начинало засасывать глубже и глубже; передвигать ноги, как при ходьбе, было почти невозможно. Если бы мы не держались за лодку, я уверен, мы все увязли бы по шею в грязи не в силах двинуть ни рукой, ни ногой. Грязь была даже не бурая: поверху растекалась тонкая пленка буровато-зеленого ила, состоящего, очевидно, из диатомовых водорослей и других мельчайших организмов. Под илистой пленкой грязь имела чистый графитно-голубой цвет, а высыхая, становилась бледной, белесовато-серой.
С неимоверными усилиями, оступаясь и барахтаясь в грязи, мы наконец добрались до отмели, где все наши пожитки были свалены как попало, когда их сгрузили с моторки. Мы отмылись и отчистились, по мере возможности, живописно задрапировались в купальные полотенца и пестрые пареос и, подкрепившись тем, что удалось достать из ящиков, приступили к сооружению жилья на новом месте.
Поскольку окружающая местность, как и все побережье, на котором мы находились, была необычна, я решил для наглядности прибегнуть к карте – правда, это ничем не лучше, чем нудные исторические даты. Мы строили свой дом на так называемой песчаной косе, хотя ни единой песчинки в ней нет – сплошь ракушки и их обломки. Несмотря на то что на это побережье лишь изредка налетают штормы, я бы не посоветовал выбирать его для отдыха – берег нигде не превышает четырех футов над уровнем самого высокого прилива. Других недостатков у ракушечного пляжа нет, если не считать песчаных мух и полного отсутствия пресной воды. Это по-своему чудесный маленький мирок.
У нас при себе было всего два куска брезента и две клеенки – а надо было соорудить два домика. Один кусок брезента мы отдали Андре и двум «охотникам», и они устроили себе тесную, непроницаемую для воздуха коробку, где и ночевали втроем, закутавшись с головой в одеяла, как три мумии, – для защиты от монпиерр. Мы свой дом соорудили на раздвоенных деревцах, с центральной балкой – в истинно англосаксонском, гигиеничном, но крайне непрактичном стиле. Пассат продувал его насквозь, дождь заливал, накапливаясь внутри, а монпиерры вообще не вылетали наружу. Нам еще повезло: дождь за все время шел лишь два раза, пассат был ласковым, как альпийский ветерок, и только с часу ночи до четырех утра нам приходилось вылезать на берег и дымить сигаретами в тщетной надежде отогнать монпиерр. Наш кухонный очаг был защищен от произвола стихии тремя мешками и грудой ящиков.
Живя в Парамарибо, мы были так поглощены заботами о своем зоопарке, что не успели обдумать столь всеобъемлющую и важную тему, как «снаряжение». Признаться, мы самым непозволительным образом пренебрегли канонами и почти религиозными догматами экспедиционной жизни, отчего и пострадали прямо пропорционально своей небрежности. Честно говоря, мы не испытывали недостатку в самом насущном, но отсутствие некоторых очень нужных мелочей обнаружили только в день отплытия. Например, мы с прискорбием узнали, что пять жалких кур, дрожащих на открытой отмели или квохчущих загробными голосами в свисте пассата, питались нашим рисом, ввиду отсутствия корма, предназначенного для домашней птицы. Крайне неудобно было и то, что орудия для разделки кита нам пришлось упаковать вместе с нашими пижамами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77