Все же тридцатые годы были очень благоприятными для сапожников в лондонском Ист-Энде. Люди тогда не могли позволить себе часто покупать новую обувь, так что из года в год они ремонтировали старую. Мы никогда не были богаты, но все же у нас было чуть больше денег, чем у окружающих. И. конечно, вся семья постоянно давила на отца, чтобы он расширил свое дело — открыл вторую мастерскую, нанял помощника.
Сузи протянула ему чашку с кофе.
— С молоком, с сахаром?
— Только с сахаром, без молока. Спасибо.
— Так, продолжайте. — Он был из другого мира. о котором она ничего не знала: ей никогда не приходило в голову, что времена депрессии могли стать благословением для сапожников.
— Торговцы кожей считали моего отца очень трудным покупателем — им никогда не удавалось всучить ему ничего, кроме высшего сорта. Если встречался второсортный Материал, они говорили между собой: «Даже не пытайтесь предлагать его Дикштейну. он вам его тут же вернет». Так, во всяком случае. мне рассказывали. — На его лице снова мелькнула легкая улыбка.
— Он ещё жив? — спросила Сузи.
— Умер перед войной.
— Что с ним случилось?
— Видите ли… Тридцатые годы были временем расцвета фашистского движения в Англии. Каждый вечер они устраивали шумные митинги на открытом воздухе. Ораторы сообщали, что евреи правят миром, высасывая кровь из простого народа. Эти ораторы и организаторы митингов являлись уважаемыми представителями среднего класса, но толпы состояли из откровенных бандитов и шпаны. После митингов они маршировали по улицам, били стекла и задирали прохожих. И наш дом, конечно, стал заманчивой целью для них. Мы были евреями: у моего отца была мастерская, и тем самым он — кровопийца, и. в полном соответствии с их пропагандой, мы жили немного лучше остальных соседей.
Он замолчал, уставившись куда-то в пространство. Сузи ждала, когда он продолжит повествование. Рассказывая, он вроде бы съежился — скрестил ноги, плотно обхватил локти руками, опустил плечи.
— Мы жили над мастерской. И каждую эту проклятую ночь я просыпался, ожидая, когда они пойдут мимо нас. Меня Не покидало чувство жуткого страха, главным образом, потому, что я видел, как испуган мой отец. Порой они ничего не делали, просто проходили. Обычно они орали свои лозунги и призывы. Часто, очень часто, они били у нас стекла. Пару раз они врывались в мастерскую и все там крушили. Я думал, они вот-вот взберутся по лестнице. Я прятал голову под подушку, плакал и проклинал Бога за то, что он сподобил меня родиться евреем.
— Разве полиция ничего не делала?
— Что она могла? Если они оказывались поблизости, то останавливали погромщиков. Но в то время им было чем заниматься. Коммунисты были единственными, кто помогал нам сопротивляться, но мой отец не хотел их помощи. Конечно, все политические партии выступали против фашистов, но только красные готовили заточки, палки и строили баррикады. Я пытался вступить в партию, но меня не приняли — слишком молод.
— И ваш отец?
— Он как-то пал духом. После того, как мастерскую разгромили второй раз, у него уже не осталось ни денег, ни энергии на её восстановление. Он погрузился в скорбь, видя, что все потеряно. И умер в 1938 году.
— А вы?
— Я быстро взрослел. Вступил в армию, как только представилась такая возможность. Попал в плен. После войны поступил в Оксфорд, потом бросил его и уехал в Израиль.
— У вас есть там семья?
— Моя семья — это весь кибуц… но я никогда не был женат.
— Из-за моей матери?
— Может быть. В какой-то мере. Вы очень любопытны.
— Простите.
— Не стоит извиняться. Я редко говорю на такие темы. Вся эта поездка полна воспоминаниями о прошлом. Есть даже такое слово… запах памяти.
— Оно напоминает запах смерти.
Дикштейн пожал плечами.
Наступило молчание. Мне очень нравится этот человек, подумала Сузи. Мне нравится, как он говорит и как молчит, его большие глаза и его старый пиджак, мне интересны его воспоминания. Я надеюсь, что он немного побудет у нас.
Она собрала кофейные чашки и загрузила их в посудомоечную машину. Звякнула упавшая ложка, которая залетела под холодильник. — Вот черт! — вырвалось у нее.
Дикштейн встал на колени и заглянул в щель.
— Теперь она уже там навечно, — махнула рукой Сузи. — Эта махина слишком тяжелая, чтобы её передвигать.
Правой рукой Дикштейн приподнял холодильник за угол, а левой стал шарить под ним. Опустив его на пол, он выпрямился и преподнес ложку Сузи.
Она уставилась на него.
— Вы кто — Капитан Америка? Да он же жутко тяжелый.
— Я много работал на земле.
— В самом деле? — она улыбнулась. Он походил скорее на клерка, чем на землепашца.
— Конечно.
— Продавец вина, у которого в самом деле грязь под ногтями после виноградника. Странно.
— Только не в Израиле. Мы слишком… преданы, я бы сказал… земле.
Глянув на часики, Сузи удивилась, что прошло столько времени, а она и не заметила.
— Папа будет с минуты на минуту. Вы поедите с нами, не так ли? Но я боюсь, что у нас есть только сандвичи.
— Что может быть лучше?
Она нарезала французскую булку и стала делать салат. Дикштейн вызвался помыть лук, и она вручила ему передник. Спустя несколько минут она заметила, что он, улыбаясь, смотрит на нее.
— О чем вы думаете?
— То, что я вспомнил, может вас смутить.
— Все равно расскажите.
— Как-то я зашел к вам около шести часов, — начал он. — Вашей матери не было дома. Я хотел одолжить кое-какие книги у вашего отца. Вы сидели в ванночке. Отец же говорил по телефону с Францией, не помню уж по какому поводу. Пока он говорил, вы стали плакать. Я поднялся наверх, вытащил вас из ванны, вытер насухо и надел на вас ночную рубашку. Вам, должно быть, было лет пять или около того.
Сузи засмеялась. Она внезапно представила себе Дикштейна в заполненной паром ванной, который наклоняется и без усилия поднимает её из горячей воды, всю в мыльных пузырях. Но она не ребенок, а взрослая женщина с влажными грудями и хлопьями мыльной пены меж бедер, а руки у него сильные и уверенные, когда он прижимает её к груди. И тут открылась кухонная дверь, вошел её отец, и видение исчезло, оставив по себе лишь волнующее чувство какой-то странной вины.

Нат Дикштейн подумал, что годы должны были куда больше сказаться на профессоре Эшфорде. Он был сейчас совершенно лыс, если не считать венчика белых волос, окаймлявших его тонзуру. Он несколько прибавил в весе, и его движения обрели некоторую замедленность, но в глазах по-прежнему поблескивали искорки, говорившие об интеллектуальном беспокойстве.
— А у нас неожиданный гость, папа, — встретила его Сузи. Едва только глянув на него, Эшфорд. не колеблясь, воскликнул:
— Никак, молодой Дикштейн! Ну, будь я проклят! Мой дорогой друг!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100