Видение не исчезало, и Курио поспешно покинул спальню — ему было необходимо немного подышать свежим воздухом.
Но в большой комнате он увидел Мариалву, высокую и спокойную, она словно поджидала его. Он улыбнулся ей. Мариалва смотрела в глаза Курио, как бы вопрошая и в то же время догадываясь обо всем, что происходило в его сердце. И вот ее взгляд стал робким, умоляющим, просящим защиты и дружбы; так может смотреть только чистая женщина, одинокая и покинутая, никем не понятая. Бедняжка! Разве не рассказывал ему Массу, как утром Мартин прикрикнул на нее? Стоило для этого привозить ее из провинции и жениться на ней! А грустные глаза все глядели на Курио, как бы умоляя его о капле нежности, о чистой, платонинеской дружбе, братской ласке и дружеском понимании. Но губы Мариалвы почему-то были приоткрыты, показывая белые зубы и красный кончик языка, полные губы, которые так хорошо, должно быть, целовать…
Курио даже поднес руку ко рту, словно испугавшись своих мыслей, но не смог удержаться от вздоха, вздохнула и Мариалва, и оба эти вздоха как бы соединились и умерли вместе. В комнату вошли остальные. Ах, если бы Курио мог, он распростерся бы перед Мариалвой, как перед святой, он целовал бы следы ее ног.
Все, кроме Курио, сели, Мартин расположился в своей качалке.
— А вы знаете, — спросил Ветрогон — что в глубине моря есть небо, точно такое же, как над землей? Со звездами, солнцем и луной. Только в нем звезд еще больше и все время полнолуние.
Мариалва стала разносить пирог. Курио наполнил темно-синюю рюмку и выпил ее залпом.
10
«Ах, Мартин, брат мой! Ты мне не только брат по вере, ибо мы оба сыновья Ошалы, но и друг, верный в радости и в горе, ради тебя я пойду на все. И разве могу я смотреть на твою жену, твою настоящую жену, хозяйку твоего дома иначе чем друг, разве могу я питать к ней иные чувства, кроме чистых братских чувств? Мартин, брат мой, твой брат — подлец!» Такие мысли начали терзать Курио сразу же после его визита к Мартину и терзали вплоть до празднества в честь дня рождения Тиберии.
Горькие, мрачные думы, неясные, противоречивые чувства одолевали его. В последний раз он видел Мариалву как-то утром в воскресенье, она кивнула ему из окна и неизвестно зачем показала свой язычок. Курио охватила холодная дрожь. «Ах, брат мой, у меня нет больше сил! Ошала, отец мой, спаси меня! Я попрошу молиться за меня, чтобы быть сильнее, чтобы не поддаваться колдовству этой женщины». Он стоял в дверях магазина «Дешевый мир», но работа у него не ладилась. Курио прекрасно понимал, что поведение Мариалвы и его лихорадочный трепет говорят о чувствах отнюдь не братских; они лишены чистоты, присущей отношениям между братом и сестрой и, больше того, носят сомнительный, греховный характер. «Ах, брат мой, где же это видано, чтобы сестра кивала брату, показывая кончик красного языка между полуоткрытыми в страстном ожидании устами? А брат чтобы дрожал, точно в ознобе, ощущая, как кровь приливает к лицу при виде полных губ сестры и ее языка, который шевелится подобно змеиному?» Если Курио и Мариалва — брат и сестра, как они называют друг друга, то подобные чувства можно счесть кровосмесительными. Курио сжимал голову руками. Как быть?
Мы уже упоминали о чрезмерном романтизме, отличавшем Курио, о его бесчисленных увлечениях, сопровождавшихся пылкими посланиями и обещаниями жениться; он постоянно был у ног той или иной красавицы, которую, как правило, вскоре покидал. Так что не было ничего удивительного в том, что он влюбился в Мариалву. Все, за исключением Ветрогона, в большей или меньшей степени были увлечены женой Капрала. Ветрогон же был чрезвычайно требовательным по отношению к мулаткам. Слишком светлая Мариалва оказалась вне узкого круга настоящих мулаток, который был очерчен ветрогоном. И все же он сделал для нее небольшую уступку, предложив ей белую мышку и пообещав зеленую жабу.
Все были влюблены в Мариалву, но платонически, даже не помышляя о греховной связи. Ведь Мариалва жена Мартина. Это было лишь немое обожание преданных рабов, готовых выполнить любое ее приказание, но не больше. Они приходили навестить ее, выпить немного кашасы, послушать Мариалву, полюбоваться темной родинкой на ее плече, ее телом, но дальше этого не шли.
С Курио было иначе, страсть сломала границы дружеского долга. Курио понимал, что пересекает линию, за которой начинаются неблагодарность, вероломство, ложь. Он переживал страшные дни, голова раскалывалась от противоречивых мыслей, сжималась грудь, болело сердце. Он чувствовал себя как утопающий, отчетливо видящий и сознающий, что происходит, но неспособный удержаться на поверхности и погружающийся на дно. Где его честь? Он клялся себе, что не сдастся, ведь на свете много других женщин, клялся быть достойным дружбы Мартина, однако достаточно было одного взгляда Мариалвы, чтобы разрушить всю его решимость. Он становился совершенно безвольным.
Подавленное состояние Курио сказывалось на работе, и Мамеду приходилось требовать, чтобы он энергичнее рекламировал товары.
— Эй, Курио, ты кажется, думаешь зарабатывать деньги, ничего не делая? Где покупатели?
Ах, Мамед, разве ты можешь понять мои переживания? Курио хотелось прислонить голову к плечу араба, рассказать ему все, выплакать свои горести.
Для привлечения покупателей Мамед иногда нанимал Курио — профессионального зазывалу, или «шефа коммерческой пропаганды». Он становился у дверей магазина, выходящих на Байша-до-Сапатейро, и принимался расхваливать замечательные достоинства грубошерстных или хлопчатобумажных брюк, продаваемых в «Дешевом мире» по весьма дорогой цене. В поношенном фраке, в цилиндре, с лицом, раскрашенным, как у клоуна, Курио вопил на всю улицу, превознося бесчисленные преимущества сенсационной распродажи, о которой сообщалось на огромном полотнище, украшавшем фасад дома:
РАСПРОДАЖА ВЕКА! ВСЕ ДАРОМ!
По крайней мере два раза в год под самыми различными предлогами Мамед избавлялся от завалявшегося товара, обновляя свои запасы. И Курио играл не последнюю роль в этой коммерческой операции. На нем лежала обязанность сообщать публике о доброте араба, столь невероятной, что она казалась безумием, о возможности приобрести великолепные товары по смехотворно низким ценам, почти даром. Люди, проходившие мимо с безразличным видом, не выказывали ни малейшей заинтересованности, ни признательности к щедрому Мамеду. Поэтому Курио должен был изощряться в шумной рекламе, пытаясь остановить прохожих. Иногда он пересаливал, хватая кого-нибудь и насильно затаскивая в магазин. Впрочем, его рвение объяснялось прежде всего желанием заработать.
Вот почему Мамед удивлялся, видя Курио таким унылым. Куда девалось его обычное остроумие, его бесчисленные присказки и прибаутки, которые заставляли прохожих задерживаться, собираться вокруг него, а некоторых даже заходить в магазин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
Но в большой комнате он увидел Мариалву, высокую и спокойную, она словно поджидала его. Он улыбнулся ей. Мариалва смотрела в глаза Курио, как бы вопрошая и в то же время догадываясь обо всем, что происходило в его сердце. И вот ее взгляд стал робким, умоляющим, просящим защиты и дружбы; так может смотреть только чистая женщина, одинокая и покинутая, никем не понятая. Бедняжка! Разве не рассказывал ему Массу, как утром Мартин прикрикнул на нее? Стоило для этого привозить ее из провинции и жениться на ней! А грустные глаза все глядели на Курио, как бы умоляя его о капле нежности, о чистой, платонинеской дружбе, братской ласке и дружеском понимании. Но губы Мариалвы почему-то были приоткрыты, показывая белые зубы и красный кончик языка, полные губы, которые так хорошо, должно быть, целовать…
Курио даже поднес руку ко рту, словно испугавшись своих мыслей, но не смог удержаться от вздоха, вздохнула и Мариалва, и оба эти вздоха как бы соединились и умерли вместе. В комнату вошли остальные. Ах, если бы Курио мог, он распростерся бы перед Мариалвой, как перед святой, он целовал бы следы ее ног.
Все, кроме Курио, сели, Мартин расположился в своей качалке.
— А вы знаете, — спросил Ветрогон — что в глубине моря есть небо, точно такое же, как над землей? Со звездами, солнцем и луной. Только в нем звезд еще больше и все время полнолуние.
Мариалва стала разносить пирог. Курио наполнил темно-синюю рюмку и выпил ее залпом.
10
«Ах, Мартин, брат мой! Ты мне не только брат по вере, ибо мы оба сыновья Ошалы, но и друг, верный в радости и в горе, ради тебя я пойду на все. И разве могу я смотреть на твою жену, твою настоящую жену, хозяйку твоего дома иначе чем друг, разве могу я питать к ней иные чувства, кроме чистых братских чувств? Мартин, брат мой, твой брат — подлец!» Такие мысли начали терзать Курио сразу же после его визита к Мартину и терзали вплоть до празднества в честь дня рождения Тиберии.
Горькие, мрачные думы, неясные, противоречивые чувства одолевали его. В последний раз он видел Мариалву как-то утром в воскресенье, она кивнула ему из окна и неизвестно зачем показала свой язычок. Курио охватила холодная дрожь. «Ах, брат мой, у меня нет больше сил! Ошала, отец мой, спаси меня! Я попрошу молиться за меня, чтобы быть сильнее, чтобы не поддаваться колдовству этой женщины». Он стоял в дверях магазина «Дешевый мир», но работа у него не ладилась. Курио прекрасно понимал, что поведение Мариалвы и его лихорадочный трепет говорят о чувствах отнюдь не братских; они лишены чистоты, присущей отношениям между братом и сестрой и, больше того, носят сомнительный, греховный характер. «Ах, брат мой, где же это видано, чтобы сестра кивала брату, показывая кончик красного языка между полуоткрытыми в страстном ожидании устами? А брат чтобы дрожал, точно в ознобе, ощущая, как кровь приливает к лицу при виде полных губ сестры и ее языка, который шевелится подобно змеиному?» Если Курио и Мариалва — брат и сестра, как они называют друг друга, то подобные чувства можно счесть кровосмесительными. Курио сжимал голову руками. Как быть?
Мы уже упоминали о чрезмерном романтизме, отличавшем Курио, о его бесчисленных увлечениях, сопровождавшихся пылкими посланиями и обещаниями жениться; он постоянно был у ног той или иной красавицы, которую, как правило, вскоре покидал. Так что не было ничего удивительного в том, что он влюбился в Мариалву. Все, за исключением Ветрогона, в большей или меньшей степени были увлечены женой Капрала. Ветрогон же был чрезвычайно требовательным по отношению к мулаткам. Слишком светлая Мариалва оказалась вне узкого круга настоящих мулаток, который был очерчен ветрогоном. И все же он сделал для нее небольшую уступку, предложив ей белую мышку и пообещав зеленую жабу.
Все были влюблены в Мариалву, но платонически, даже не помышляя о греховной связи. Ведь Мариалва жена Мартина. Это было лишь немое обожание преданных рабов, готовых выполнить любое ее приказание, но не больше. Они приходили навестить ее, выпить немного кашасы, послушать Мариалву, полюбоваться темной родинкой на ее плече, ее телом, но дальше этого не шли.
С Курио было иначе, страсть сломала границы дружеского долга. Курио понимал, что пересекает линию, за которой начинаются неблагодарность, вероломство, ложь. Он переживал страшные дни, голова раскалывалась от противоречивых мыслей, сжималась грудь, болело сердце. Он чувствовал себя как утопающий, отчетливо видящий и сознающий, что происходит, но неспособный удержаться на поверхности и погружающийся на дно. Где его честь? Он клялся себе, что не сдастся, ведь на свете много других женщин, клялся быть достойным дружбы Мартина, однако достаточно было одного взгляда Мариалвы, чтобы разрушить всю его решимость. Он становился совершенно безвольным.
Подавленное состояние Курио сказывалось на работе, и Мамеду приходилось требовать, чтобы он энергичнее рекламировал товары.
— Эй, Курио, ты кажется, думаешь зарабатывать деньги, ничего не делая? Где покупатели?
Ах, Мамед, разве ты можешь понять мои переживания? Курио хотелось прислонить голову к плечу араба, рассказать ему все, выплакать свои горести.
Для привлечения покупателей Мамед иногда нанимал Курио — профессионального зазывалу, или «шефа коммерческой пропаганды». Он становился у дверей магазина, выходящих на Байша-до-Сапатейро, и принимался расхваливать замечательные достоинства грубошерстных или хлопчатобумажных брюк, продаваемых в «Дешевом мире» по весьма дорогой цене. В поношенном фраке, в цилиндре, с лицом, раскрашенным, как у клоуна, Курио вопил на всю улицу, превознося бесчисленные преимущества сенсационной распродажи, о которой сообщалось на огромном полотнище, украшавшем фасад дома:
РАСПРОДАЖА ВЕКА! ВСЕ ДАРОМ!
По крайней мере два раза в год под самыми различными предлогами Мамед избавлялся от завалявшегося товара, обновляя свои запасы. И Курио играл не последнюю роль в этой коммерческой операции. На нем лежала обязанность сообщать публике о доброте араба, столь невероятной, что она казалась безумием, о возможности приобрести великолепные товары по смехотворно низким ценам, почти даром. Люди, проходившие мимо с безразличным видом, не выказывали ни малейшей заинтересованности, ни признательности к щедрому Мамеду. Поэтому Курио должен был изощряться в шумной рекламе, пытаясь остановить прохожих. Иногда он пересаливал, хватая кого-нибудь и насильно затаскивая в магазин. Впрочем, его рвение объяснялось прежде всего желанием заработать.
Вот почему Мамед удивлялся, видя Курио таким унылым. Куда девалось его обычное остроумие, его бесчисленные присказки и прибаутки, которые заставляли прохожих задерживаться, собираться вокруг него, а некоторых даже заходить в магазин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97