.. его отличает по-юношески смелый и вызывающий противоречивые чувства художественный стиль." — Макс снова взглянул на картину. — Да... теперь я вижу эту самую юношескую смелость. А уж противоречий здесь хоть отбавляй. Ты чем обычно созжаешь свои шедевры? Уж не совковой ли лопатой?
— Теперь я вижу, что вы в этом ни черта не смыслите, — ответил художник-уборщик.
В другое время Макс может быть и сам признал это, но только не сегодня, будучи положительно уверенным, что где-то он уже видел этого парня. Казались знакомыми и вставленная в ухо серьга с крохотным бриллиаником, эти волосы, эта его манера поведения, эти аккуратные усики.
— А что это за люди? — спросил Макс, указал на картину.
— Из моей жизни, — ответило новоиспеченое дарование, — они ищут аути, чтобы навсегда уйти из нее.
Макс подошел поближе.
— Тут кажется что-то приклеено, да? А я-то сперва подумал, что это все намазано краской. Похоже как будто на листья.
— Сахарный тростник. Я представляю жизнь как поле сахарного тростника, на котором мы заблудились и откуда нужно выбраться.
— Насколько мне известно, в Хайалиа не растет тростник. И если вот это твоя жезнь, — Макс перевел взгляд с картины на её создателя, — то почему я не вижу тут ничего, чтобы могло ассоциироваться с кражей со взломом? Разве не я несколько лет тому назад оформлял на тебя поручительство? Кажется, тогда тебя посадили за грабеж?
— Вы что, с ума сошли?
— Разве твое имя не Дэвид Ортега?
— Мое имя написано здесь. Можете прочитать.
— Что? Де ла Вилья? Так это же твой псевдоним. В те времена, когда мне пришлось впервые с тобой познакомиться, ты был обыкновенным Дэвидом Ортегой. Ты попался на хранении краденного и отсидел примерно шесть месяцев.
Дэвид Ортега де ла Вилья развернулся и собрался было уйти.
— И что, кто-нибудь платит деньги за такую мазню?
Художник, в прошлом ресторанный уборщик, остановился и обернулся.
— Теперь мне понятно, почему она ушла от вас.
— Так берут у вас это или нет? Я хочу знать, как идут дела у моей жены, если уж на то пошло.
— Теперь ясно, почему она даже не разговаривает с вами. За две недели она продала уже пять таких работ. От трех до трех с половиной долларов за каждую.
— Ты что, смеешься? И сколько же у Рене выходит за месяц?
— Это её дело. И вас это не касается.
Макс промолчал. Дело-то, конечно, её, но только до сего времени это ему приходилось из своего кармана оплачивать счета за аренду и за телефон — ну, хоть за эти её дурацкие горшки он не стал платить, за эти трехфутовые железные пепельницы, оторвать которые от пола было по силам лишь двум физически крепким мужчинам. Ему очень хотелось, чтобы сейчас она вошла сюда, неся пакетик с бутербродами для своего Да-вида — тогда он провел бы её в кабинет, и уже там объявил бы, что все, хватит, пусть теперь живет своим умом и как ей заблагорассудится. А он к чертовой матери бросает заниматься своими залогами-поручительствами и подает на развод.
Он разглядывал картину, стоявшую перед ним.
А может быть все же пока не стоит с ней разводиться.
Просто решительно объявить, что оплачиваить её счета он больше не собирается.
Да-вид, художник-взломщик сказал:
— Видите вот эту фигуру? — с этими словами он подошел поближе к картине. — Посмотрите на неё хорошенько. Вы в ней никого не узнаете?
— Начать с того, что я здесь никого не вижу.
— Вот в этой части. Здесь.
Макс пригляделся повнимательнее. Там явно угадывались очертания похожей на человеческую фигуры. Мальчик? Щурась, он подошел поближе. Короткая мальчишеская стрижка, но это была женщина, двумя точками была обозначена её обнаженная грудь и ещё этот крохотный темный треугольничек... Бледно-зеленая женщина среди темно-зеленых листьев, приклеенных и раскрашенных.
— Это, надо полагать, Рене?
— Ну вы даете! Не узнаете свою собственную жену? Да, это она. Она всегда позирует мне обнаженной.
Это было трудно себе представить. Когда они ещё жили вместе, Рене обычно загораживалась от него дверцей шкафа, всякий раз, когда надевала ночную рубашку. И каким образом удалось этому тощему паршивцу заставить её снять одежду перед ним?.. Хотя...
— А что Рене делает в тростниковых полях? — спросил Макс.
— Это поле символизирует её угнетенное состояние, от которого она всей душой желает избавиться, — объяснил доморощенный живописец. — Ее годы рабства, зависимости от вас. Когда вы не давали ей пожить для себя.
— Годы рабства? — переспросил Макс.
И замолчал. И что теперь? Начать оправдываться перед этим молокососом за все двадцать семь лет своей супружеской жизни? Нет уж, к тому же ему на ум пришла идея куда лучше этой. И тогда Макс сказал:
— Будь так любезен, окажи мне одну услугу, ладно?
— А что делать? — с опаской переспросил Дэвид.
— Уж не сочти за труд, нарисуй и меня. Вот здесь, нашедшего путь на волю из поля тростника.
* * *
Орделлу нравилось бывать в этом центре. Это был самый крупный торговый центр изо всех, где ему когда-либо приходилось бывать: современное великолепие с деревьями, фонтанами, с высокими остекленными сводами и куполами над головой, сквозь которые было видно небо, самые дорогие магазины... Здесь находился и «Сакс Пятой Авеню», где Орделл так любил подбирать себе одежду; «Мейсиз»; «Блумиз»; «Бердайнз»; «Сиерз» более приемлемый для Луиса. На втором этаже располагалось множество прилавков самых различных кафе, где можно было выбрать еду, а затем выйти в просторный зал, где были расставлены столики, и сесть, если, конечно, там были свободные места. Теперь, с началом сезона, здесь каждый день было многолюдно. Джеки сказала, что передачу денег можно было бы организовать здесь. Может быть даже именно в этом месте удастся и подменить сумки, и передать деньги; тут было всегда много народу, да и расположение помещений можно было назвать довольно замысловатым, Джеки сказала, что здесь это настоящий лабиринт.
Она все ещё сидела за столиком и доедала питу — греческую булку с не менее греческой начинкой. Орделла же не прельстило ничего из еды, и так как с делами к тому времени было уже покончено, он собрался уходить — вот только ещё позвонит в больницу, чтобы навести справки о состоянии Куджо. В палате у Куджо телефона не было, и поэтому нужно было просить подойти к телефону кого-нибудь, кто владел этим вопросом. Вчера вечером в телефону подошел мужчина, настойчиво интересовавшийся, кто это звонит; поэтому вчера вечером Орделл позвонил снова, и медсестра сказала, что Халон чувствует себя хорошо — кто-кто? — и дней через несколько будет выписан домой. Она сказала «домой», имея в виду тюрьму, хотя вполне может статься, что она вообще не была посвящена в подробности этого дела. В газетном репортаже написали, что Халон Миллер-младший «уложил» выстрелом из пистолета сотрудника Депертамента по борьбе с преступностью, прежде, чем сам был «ранен и задержан» федеральным агентом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
— Теперь я вижу, что вы в этом ни черта не смыслите, — ответил художник-уборщик.
В другое время Макс может быть и сам признал это, но только не сегодня, будучи положительно уверенным, что где-то он уже видел этого парня. Казались знакомыми и вставленная в ухо серьга с крохотным бриллиаником, эти волосы, эта его манера поведения, эти аккуратные усики.
— А что это за люди? — спросил Макс, указал на картину.
— Из моей жизни, — ответило новоиспеченое дарование, — они ищут аути, чтобы навсегда уйти из нее.
Макс подошел поближе.
— Тут кажется что-то приклеено, да? А я-то сперва подумал, что это все намазано краской. Похоже как будто на листья.
— Сахарный тростник. Я представляю жизнь как поле сахарного тростника, на котором мы заблудились и откуда нужно выбраться.
— Насколько мне известно, в Хайалиа не растет тростник. И если вот это твоя жезнь, — Макс перевел взгляд с картины на её создателя, — то почему я не вижу тут ничего, чтобы могло ассоциироваться с кражей со взломом? Разве не я несколько лет тому назад оформлял на тебя поручительство? Кажется, тогда тебя посадили за грабеж?
— Вы что, с ума сошли?
— Разве твое имя не Дэвид Ортега?
— Мое имя написано здесь. Можете прочитать.
— Что? Де ла Вилья? Так это же твой псевдоним. В те времена, когда мне пришлось впервые с тобой познакомиться, ты был обыкновенным Дэвидом Ортегой. Ты попался на хранении краденного и отсидел примерно шесть месяцев.
Дэвид Ортега де ла Вилья развернулся и собрался было уйти.
— И что, кто-нибудь платит деньги за такую мазню?
Художник, в прошлом ресторанный уборщик, остановился и обернулся.
— Теперь мне понятно, почему она ушла от вас.
— Так берут у вас это или нет? Я хочу знать, как идут дела у моей жены, если уж на то пошло.
— Теперь ясно, почему она даже не разговаривает с вами. За две недели она продала уже пять таких работ. От трех до трех с половиной долларов за каждую.
— Ты что, смеешься? И сколько же у Рене выходит за месяц?
— Это её дело. И вас это не касается.
Макс промолчал. Дело-то, конечно, её, но только до сего времени это ему приходилось из своего кармана оплачивать счета за аренду и за телефон — ну, хоть за эти её дурацкие горшки он не стал платить, за эти трехфутовые железные пепельницы, оторвать которые от пола было по силам лишь двум физически крепким мужчинам. Ему очень хотелось, чтобы сейчас она вошла сюда, неся пакетик с бутербродами для своего Да-вида — тогда он провел бы её в кабинет, и уже там объявил бы, что все, хватит, пусть теперь живет своим умом и как ей заблагорассудится. А он к чертовой матери бросает заниматься своими залогами-поручительствами и подает на развод.
Он разглядывал картину, стоявшую перед ним.
А может быть все же пока не стоит с ней разводиться.
Просто решительно объявить, что оплачиваить её счета он больше не собирается.
Да-вид, художник-взломщик сказал:
— Видите вот эту фигуру? — с этими словами он подошел поближе к картине. — Посмотрите на неё хорошенько. Вы в ней никого не узнаете?
— Начать с того, что я здесь никого не вижу.
— Вот в этой части. Здесь.
Макс пригляделся повнимательнее. Там явно угадывались очертания похожей на человеческую фигуры. Мальчик? Щурась, он подошел поближе. Короткая мальчишеская стрижка, но это была женщина, двумя точками была обозначена её обнаженная грудь и ещё этот крохотный темный треугольничек... Бледно-зеленая женщина среди темно-зеленых листьев, приклеенных и раскрашенных.
— Это, надо полагать, Рене?
— Ну вы даете! Не узнаете свою собственную жену? Да, это она. Она всегда позирует мне обнаженной.
Это было трудно себе представить. Когда они ещё жили вместе, Рене обычно загораживалась от него дверцей шкафа, всякий раз, когда надевала ночную рубашку. И каким образом удалось этому тощему паршивцу заставить её снять одежду перед ним?.. Хотя...
— А что Рене делает в тростниковых полях? — спросил Макс.
— Это поле символизирует её угнетенное состояние, от которого она всей душой желает избавиться, — объяснил доморощенный живописец. — Ее годы рабства, зависимости от вас. Когда вы не давали ей пожить для себя.
— Годы рабства? — переспросил Макс.
И замолчал. И что теперь? Начать оправдываться перед этим молокососом за все двадцать семь лет своей супружеской жизни? Нет уж, к тому же ему на ум пришла идея куда лучше этой. И тогда Макс сказал:
— Будь так любезен, окажи мне одну услугу, ладно?
— А что делать? — с опаской переспросил Дэвид.
— Уж не сочти за труд, нарисуй и меня. Вот здесь, нашедшего путь на волю из поля тростника.
* * *
Орделлу нравилось бывать в этом центре. Это был самый крупный торговый центр изо всех, где ему когда-либо приходилось бывать: современное великолепие с деревьями, фонтанами, с высокими остекленными сводами и куполами над головой, сквозь которые было видно небо, самые дорогие магазины... Здесь находился и «Сакс Пятой Авеню», где Орделл так любил подбирать себе одежду; «Мейсиз»; «Блумиз»; «Бердайнз»; «Сиерз» более приемлемый для Луиса. На втором этаже располагалось множество прилавков самых различных кафе, где можно было выбрать еду, а затем выйти в просторный зал, где были расставлены столики, и сесть, если, конечно, там были свободные места. Теперь, с началом сезона, здесь каждый день было многолюдно. Джеки сказала, что передачу денег можно было бы организовать здесь. Может быть даже именно в этом месте удастся и подменить сумки, и передать деньги; тут было всегда много народу, да и расположение помещений можно было назвать довольно замысловатым, Джеки сказала, что здесь это настоящий лабиринт.
Она все ещё сидела за столиком и доедала питу — греческую булку с не менее греческой начинкой. Орделла же не прельстило ничего из еды, и так как с делами к тому времени было уже покончено, он собрался уходить — вот только ещё позвонит в больницу, чтобы навести справки о состоянии Куджо. В палате у Куджо телефона не было, и поэтому нужно было просить подойти к телефону кого-нибудь, кто владел этим вопросом. Вчера вечером в телефону подошел мужчина, настойчиво интересовавшийся, кто это звонит; поэтому вчера вечером Орделл позвонил снова, и медсестра сказала, что Халон чувствует себя хорошо — кто-кто? — и дней через несколько будет выписан домой. Она сказала «домой», имея в виду тюрьму, хотя вполне может статься, что она вообще не была посвящена в подробности этого дела. В газетном репортаже написали, что Халон Миллер-младший «уложил» выстрелом из пистолета сотрудника Депертамента по борьбе с преступностью, прежде, чем сам был «ранен и задержан» федеральным агентом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83