.. Але, Хромушин, ты куда пропал? – И Фарафонов действительно разрыдался, противно как-то, гулко скашливая, прочищая от мокрети горло. И тут я снова, в который уже раз, возненавидел его...
6
Слава богу, опасения мои оказались напрасны. Мир еще не совсем сошел с ума, чтобы всех хватать прямо на улице по первому подозрению (рожа не понравилась) и тащить сразу в застенок на пытки. Крохотная цепь сбоев, которую.я сочинил в лихорадочном уме, отчего-то не замкнулась на моей особе, и я, вроде бы главное связующее звено в ней, незаметно выпал. А могла бы, ой могла... По воле мелких спотычек и ничтожных намеков туманное подозрение дознавателей разрослось бы в неколебимую уверенность, когда бы и я сам вдруг поверил, что виновен, да, виновен и совершил чудовищную мерзость. Тайный чувственный помысел, сжигавший мое сердце, как раскаленный угль, он каким-то неисповедимым образом, без моего прямого участия, материализовался, как случается в дешевых голливудских сериалах... Взял кухонный нож, спрятал под плащом, поехал и убил... А почему нет? Иначе дальнейшая жизнь – в наказание... Но оказалось, что в смерти Марфиньки виновны все, кроме меня. Нашелся или нет зловещий африканец, никто не известил, и Марфинька легко ушла из общей памяти, как и не была; она, будто крохотный картофельный клубенек, не вызрев и не оплодившись вновь, погрузилась невозвратно в земляные глубины, не взваливая на чужие плечи забот. Но с собою она уволокла и меня, вместе с нею я нынче блуждаю по теснинам ада и не знаю, выберусь ли когда под солнце. Воистину, люди живы, пока о них помнят.
Как все выборочно в мире, настолько причудливо, что простому уму даже не отыскать логики в том многоголосом поминанье, что затеивают порою вокруг погибшего человека, как по команде, и тогда понимаешь, насколько кичлива и продажна вся пресса... Вдруг столько стенаний со всех сторон, в какие только трубы не дудят, столько зловещих предположений, которые через минуту отвергаются, столько неискренних слез, клятв и проклятий по неведомым адресатам... И, словно по заказу, волнения затихают, в один день сходят на нет, в газетах штиль и полнейшее умолчание, и несчастного героя так же напрочь позабывают, как и простого смертного, будто закатывают в бетон забвения...
Князь тьмы подъяремную паству свою не выпускает из-под надзора даже в дни печали, боится, наверное, что в какой-то миг скотинка может отлучиться от пастуха и позабыть о его властной силе. Слава богу, что по смерти Марфинька не угодила под эти дьявольские фанфары, под любопытный, раздевающий до печенок, оскверняющий телевизионный глаз.
Фарафонов больше не звонил. Он поставил на мне крест, не найдя, наверное, для себя выгоды: я не помогал ему вытаптывать тропинки во Дворец, наискивать тайные ходы. А от зряшного, никудышного человека, закопавшего золотые яйца в погребицу, можно заполучить лишь душевную незамирающую смуту и лень. Да и то: от покойного Чехова, которого всюду чтили, от его записных книжек было куда больше прибытку. Отраженная мировая слава Чехонте хоть каким-то крохотным лучиком упадала и на членкора Фарафонова и окрашивала его в солнечные победительные тона. От чахотки Чехова, от его вселенской тоски охраняла Фарафонова золотая пыль, отслаивающаяся от миллионов изданных книг писателя-душеведа. Хотя, наверное, и не вполне, да-с, иначе зачем бы порою прилетать Фарафонову ко мне, подобно летучей мыши, настигающей полночного майского жука, и прятаться меж пыльных книжных развалов, придавливая серой головою подшивку «Нашего современника»...
Я замоховел и, казалось, окончательно поставил на себе крест. Я вычеркнул себя из нервной московской жизни, замкнулся, но не кинулся в загул, чтобы в пьяном угаре у трактирной стойки отыскать себе случайную девку; и вот тем, что погрузился в спячку, обрастая с головы до пят ленивой звериной шерстью, и на все прелести услады махнул рукою, я и спасся... Я убежал не во внешний мир, как обычно случается в отчаянии с людьми, настигнутыми внезапным горем, но закрылся в себе и переболел в одиночестве, не заражая своей тоскою окружающих.
Однажды я услышал мерный стук молотка, доносящийся с балкона. Заскрипела ножками о бетонный пол табуретка, с грохотом посыпались тесины. Поликушка умер, невольно решил я, и Катузов, пожалев денежек, сбивает ему ящик, открыв на дому гробовую мастерскую. «А что, вполне приличный и уважаемый для наших дней бизнес», – горько пошутил я скрипучим голосом, подозрительно уставясь в зеркало над кухонным столом и сверяя свой образ с портретом в переднем простенке. Да, розоватость моего лица пропала окончательно, на скулы высыпал желтый пепел, и окостенелостью облика я стал походить на покойную Марьюшку. Значит, все папашкино мать ревниво забрала с собою, чтобы отцовы родственники на Суне-реке запоздало не приняли меня за своего и не увели из рода Хромушиных...
Поликушка умер, – снова предположил я и выглянул в балконную дверь. В истерханном по подолу махровом халате, привезенном когда-то из-за бугра, я походил сейчас на гоголевского Плюшкина, уже готового в «наркомзем», но цепляющегося за каждую полушку. Увы, примета надвигающейся старости. Дикарь социализма, когда-то разбивавший своим упрямым лбом его устои, я вдруг оказался по прошествии лет самым упорным и ревностным защитником растоптанных идеалов... Видишь ли, идиот, ты с совестью обручился до конца дней; тебе стыдно, тебе неловко у общей кормушки, где столпились наглые господа. Павел Хромушин гордится сам собою, что к его перстам не прилипло даже золотой пылинки из государственных закромов, и пошел дорогою былых советских чиновников, отлученных от власти, что имели казенную деревянную дачу с инвентарными столами и железными кроватями, а по смерти эти нумерованные тюфяки и стулья, и дешевые фаянсовые тарелки, и пузатые бокалы дешевого стекла покорно переходили во временное владение к новому столоначальнику вместе с приметами и духом бывшего жильца. Казалось бы, жизненное время было упорядочено казенным регламентом, но память-то невольно длилась во времени, пока не осыпался дом.
...На балконе Катузов мастерил непонятный пьедестал. Заметив меня, Илья торопливо закурил и отвернулся. Меня не приглашали к беседе, и я вкрадчиво прикрыл дверь – не лезь, куда не зовут, а иначе прищемят нос.
У Катузова получилось сооружение, похожее на электрический стул. Он даже примерился, пристегнувшись ремнями, поелозил телом туда-сюда, будто намерился нырнуть с балкона, подергался, уцепившись за железные перильца, потом удоволенно расслабился телом и закурил, попыхивая в распаренное небо дешевой сигареткой. Осталось пустить слабый ток и судороги будущей жертвы испытать на себе. Катузов не фанфаронил, не кидался деньгами, как обычный распутный человек, живущий одним днем, но прижаливал каждую копейку, значит, жил будущим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186
6
Слава богу, опасения мои оказались напрасны. Мир еще не совсем сошел с ума, чтобы всех хватать прямо на улице по первому подозрению (рожа не понравилась) и тащить сразу в застенок на пытки. Крохотная цепь сбоев, которую.я сочинил в лихорадочном уме, отчего-то не замкнулась на моей особе, и я, вроде бы главное связующее звено в ней, незаметно выпал. А могла бы, ой могла... По воле мелких спотычек и ничтожных намеков туманное подозрение дознавателей разрослось бы в неколебимую уверенность, когда бы и я сам вдруг поверил, что виновен, да, виновен и совершил чудовищную мерзость. Тайный чувственный помысел, сжигавший мое сердце, как раскаленный угль, он каким-то неисповедимым образом, без моего прямого участия, материализовался, как случается в дешевых голливудских сериалах... Взял кухонный нож, спрятал под плащом, поехал и убил... А почему нет? Иначе дальнейшая жизнь – в наказание... Но оказалось, что в смерти Марфиньки виновны все, кроме меня. Нашелся или нет зловещий африканец, никто не известил, и Марфинька легко ушла из общей памяти, как и не была; она, будто крохотный картофельный клубенек, не вызрев и не оплодившись вновь, погрузилась невозвратно в земляные глубины, не взваливая на чужие плечи забот. Но с собою она уволокла и меня, вместе с нею я нынче блуждаю по теснинам ада и не знаю, выберусь ли когда под солнце. Воистину, люди живы, пока о них помнят.
Как все выборочно в мире, настолько причудливо, что простому уму даже не отыскать логики в том многоголосом поминанье, что затеивают порою вокруг погибшего человека, как по команде, и тогда понимаешь, насколько кичлива и продажна вся пресса... Вдруг столько стенаний со всех сторон, в какие только трубы не дудят, столько зловещих предположений, которые через минуту отвергаются, столько неискренних слез, клятв и проклятий по неведомым адресатам... И, словно по заказу, волнения затихают, в один день сходят на нет, в газетах штиль и полнейшее умолчание, и несчастного героя так же напрочь позабывают, как и простого смертного, будто закатывают в бетон забвения...
Князь тьмы подъяремную паству свою не выпускает из-под надзора даже в дни печали, боится, наверное, что в какой-то миг скотинка может отлучиться от пастуха и позабыть о его властной силе. Слава богу, что по смерти Марфинька не угодила под эти дьявольские фанфары, под любопытный, раздевающий до печенок, оскверняющий телевизионный глаз.
Фарафонов больше не звонил. Он поставил на мне крест, не найдя, наверное, для себя выгоды: я не помогал ему вытаптывать тропинки во Дворец, наискивать тайные ходы. А от зряшного, никудышного человека, закопавшего золотые яйца в погребицу, можно заполучить лишь душевную незамирающую смуту и лень. Да и то: от покойного Чехова, которого всюду чтили, от его записных книжек было куда больше прибытку. Отраженная мировая слава Чехонте хоть каким-то крохотным лучиком упадала и на членкора Фарафонова и окрашивала его в солнечные победительные тона. От чахотки Чехова, от его вселенской тоски охраняла Фарафонова золотая пыль, отслаивающаяся от миллионов изданных книг писателя-душеведа. Хотя, наверное, и не вполне, да-с, иначе зачем бы порою прилетать Фарафонову ко мне, подобно летучей мыши, настигающей полночного майского жука, и прятаться меж пыльных книжных развалов, придавливая серой головою подшивку «Нашего современника»...
Я замоховел и, казалось, окончательно поставил на себе крест. Я вычеркнул себя из нервной московской жизни, замкнулся, но не кинулся в загул, чтобы в пьяном угаре у трактирной стойки отыскать себе случайную девку; и вот тем, что погрузился в спячку, обрастая с головы до пят ленивой звериной шерстью, и на все прелести услады махнул рукою, я и спасся... Я убежал не во внешний мир, как обычно случается в отчаянии с людьми, настигнутыми внезапным горем, но закрылся в себе и переболел в одиночестве, не заражая своей тоскою окружающих.
Однажды я услышал мерный стук молотка, доносящийся с балкона. Заскрипела ножками о бетонный пол табуретка, с грохотом посыпались тесины. Поликушка умер, невольно решил я, и Катузов, пожалев денежек, сбивает ему ящик, открыв на дому гробовую мастерскую. «А что, вполне приличный и уважаемый для наших дней бизнес», – горько пошутил я скрипучим голосом, подозрительно уставясь в зеркало над кухонным столом и сверяя свой образ с портретом в переднем простенке. Да, розоватость моего лица пропала окончательно, на скулы высыпал желтый пепел, и окостенелостью облика я стал походить на покойную Марьюшку. Значит, все папашкино мать ревниво забрала с собою, чтобы отцовы родственники на Суне-реке запоздало не приняли меня за своего и не увели из рода Хромушиных...
Поликушка умер, – снова предположил я и выглянул в балконную дверь. В истерханном по подолу махровом халате, привезенном когда-то из-за бугра, я походил сейчас на гоголевского Плюшкина, уже готового в «наркомзем», но цепляющегося за каждую полушку. Увы, примета надвигающейся старости. Дикарь социализма, когда-то разбивавший своим упрямым лбом его устои, я вдруг оказался по прошествии лет самым упорным и ревностным защитником растоптанных идеалов... Видишь ли, идиот, ты с совестью обручился до конца дней; тебе стыдно, тебе неловко у общей кормушки, где столпились наглые господа. Павел Хромушин гордится сам собою, что к его перстам не прилипло даже золотой пылинки из государственных закромов, и пошел дорогою былых советских чиновников, отлученных от власти, что имели казенную деревянную дачу с инвентарными столами и железными кроватями, а по смерти эти нумерованные тюфяки и стулья, и дешевые фаянсовые тарелки, и пузатые бокалы дешевого стекла покорно переходили во временное владение к новому столоначальнику вместе с приметами и духом бывшего жильца. Казалось бы, жизненное время было упорядочено казенным регламентом, но память-то невольно длилась во времени, пока не осыпался дом.
...На балконе Катузов мастерил непонятный пьедестал. Заметив меня, Илья торопливо закурил и отвернулся. Меня не приглашали к беседе, и я вкрадчиво прикрыл дверь – не лезь, куда не зовут, а иначе прищемят нос.
У Катузова получилось сооружение, похожее на электрический стул. Он даже примерился, пристегнувшись ремнями, поелозил телом туда-сюда, будто намерился нырнуть с балкона, подергался, уцепившись за железные перильца, потом удоволенно расслабился телом и закурил, попыхивая в распаренное небо дешевой сигареткой. Осталось пустить слабый ток и судороги будущей жертвы испытать на себе. Катузов не фанфаронил, не кидался деньгами, как обычный распутный человек, живущий одним днем, но прижаливал каждую копейку, значит, жил будущим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186