Большинство вещей из коллекции Максвелла Бродбента было вполне транспортабельно, включая наиболее ценные предметы. Драгоценные резные камни, артефакты инков и ацтеков, греческие монеты — все это отличалось небольшими размерами. Очень дорогими считались две бронзовые этрусские фигурки, каждая высотой десять дюймов и весом не больше двадцати фунтов. Все это мог унести на спине один человек, а денег за это получить от десяти до двадцати миллионов.
Они смогут также взять с собой Липпи и Моне. Эти две картины были относительно небольшими: Липпи — двадцать восемь на восемнадцать дюймов, Моне — тридцать шесть на двадцать шесть. Обе без рам. Написаны на покрытых гипсом досках и весили соответственно десять и восемь фунтов. А вместе с ящиками — не больше тридцати фунтов каждая. Ящики можно связать, прикрутить к раме рюкзака и нести на спине. А потом выручить сто миллионов за каждую картину.
Разумеется, в коллекции было много такого, чего на себе не унесешь. Например, Понтормо, который стоил что-то около тридцати или сорока миллионов. Или портрет кисти Бронзино. Обелиски майя и бронза Содерини. А вот два Брака были вполне подъемными. Меньший был ранней работой направления кубизма, и за него ничего не стоило отхватить миллионов пять. Бронзовая фигура мальчика в половину натуральной величины периода поздней Римской империи весила сотню фунтов — такую, пожалуй, на себе не потащишь. Тяжеловатыми казались каменные статуи из камбоджийских храмов, парочка раннекитайских бронзовых урн и инкрустированные бирюзой дощечки майя. У Макса был хороший вкус — он гонялся за качеством, а не за количеством. За долгие годы через его руки прошло очень много произведений искусства — себе он оставил только самые лучшие.
Да, думал Хаузер, если бы не он, те четверо, что сейчас копошились внизу, могли бы вынести на себе вещей миллионов на двести. А это почти половина стоимости всей коллекции.
Хаузер вытянул затекшие ноги. Яркое солнце стояло высоко над горизонтом и сильно припекало. Он посмотрел на часы. Без пяти десять. Он решил сниматься в десять часов. Время в этом деле не имело особого значения, но сознание дисциплины доставляло удовольствие. Это была скорее жизненная философия, чем что-либо другое. Хаузер потянулся, размял руки и сделал несколько глубоких вдохов. Быстро проверил автомат, который, как обычно, находился в отличном рабочем состоянии. Провел ладонью по волосам, посмотрел, нет ли заусениц и грязи под ногтями. Вокруг одного образовался темный ободок. Хаузер избавился от грязи с помощью зубочистки, а ее саму немедленно выбросил. Затем взглянул на тыльную сторону рук — лишь в одном месте немного вздулись вены. Руки тридцатилетнего, а не шестидесятилетнего мужчины. Солнце блеснуло на массивном золотом кольце с бриллиантом. Хаузер пять раз покрутил кистями, расправил складки на брюках цвета хаки, сделал несколько движений лодыжками, размял шею, раскрыл ладони и опять глубоко вдохнул. Вдох-выдох. Он бросил взгляд на хрустящую белую рубашку. Операция показалась бы ему неудавшейся, если бы он заляпал рубашку грязью. Это серьезное испытание — сохранить в джунглях одежду в чистоте.
Хаузер забросил автомат за плечо и направился вниз по тропе.
70
Четверо братьев и их отец отдыхали в тени на каменном уступе рядом с входом в гробницу. Они съели большую часть принесенной еды, и теперь Том пустил по кругу флягу с водой. Он так много хотел сказать отцу. И братья, разумеется, испытывали то же самое. Однако после первой вспышки разговоров все почему-то замолчали. Фляга описала круг — каждый шумно утолил жажду — и возвратилась к Тому. Он завинтил крышку и опустил ее в свой маленький рюкзак. Наконец заговорил старший Бродбент:
— Значит, Марк Хаузер охотится за моей коллекцией? — Он покачал головой. — Ну что за мир!
— Прости, — вновь извинился Филипп.
— Тебе не следует извиняться. Вина целиком на мне. Виноват только я один.
Это что-то новенькое, подумал Том. Максвелл Бродбент признает, что не прав. Он по-прежнему казался все тем же неприветливым и резким стариком, однако что-то в нем изменилось. Определенно изменилось.
— Теперь я желаю только одного: чтобы четверо моих сыновей выбрались отсюда живыми. Не желаю быть вам обузой. Оставьте меня здесь, я сам о себе позабочусь. Встречу этого Хаузера так, что он надолго запомнит.
— Что?! — воскликнул Филипп. — Это после всего, что мы испытали, чтобы тебя спасти? — Он в самом деле вышел из себя.
— Ничего особенного: через месяц-другой я так или иначе умру. Вы бегите, а я разберусь с Хаузером.
Том сердито поднялся:
— Мы не для того проделали весь этот путь, чтобы оставить тебя на милость Хаузеру.
— Из-за меня не стоит рисковать жизнью.
— Мы без тебя не ходить! — отрезал Бораби. — С востока поднимается ветер. Вечером будет гроза. Мы идти через мост, пока гроза.
Максвелл вздохнул и вытер лицо. Филипп смущенно кашлянул.
— Отец…
— Да, сын?
— Сознаю, что вопрос не совсем уместен, но что ты собираешься делать с тем, что находится в твоей гробнице?
Том немедленно вспомнил о фармакопее. Вот ее следовало спасти. И не только ради себя — ради Сэлли и всего мира. Старший Бродбент на мгновение потупился.
— Об этом я еще не думал. Коллекция потеряла для меня всякий смысл. Но я рад, Филипп, что ты об этом заговорил. Полагаю, нам следует взять Липпи и кое-что еще, что легко унести. По крайней мере вырвем хотя бы несколько вещей из лап этого отпетого негодяя. Меня убивает мысль, что он получит все остальное, но полагаю, с этим ничего не поделать.
— Выберемся и заявим в ФБР, Интерпол…
— Хаузера не прижать, ты это прекрасно знаешь. Но вот что я вспомнил: с ящиками в пещере творилось нечто странное; это меня удивляло. Очень не хочется туда возвращаться, но мне надо проверить.
Филипп вскочил на ноги.
— Отец, я тебе помогу.
— Нет, я должен войти один. Бораби, сооруди мне свет. Индеец зажег пучок тростника и подал отцу.
Старик скрылся в черном проеме. Том видел, как светлый ореол двигается между клетями и ящиками. Голос Максвелла Бродбента гулко отдавался под сводами пещеры:
— Не понимаю, почему это идиотское барахло было так близко моему сердцу.
Светлое пятно углубилось в темноту, а затем и вовсе растворилось в сумраке гробницы. Филипп поднялся и, чтобы немного размяться, сделал небольшой круг.
— Противно подумать, что Липпи может оказаться в руках Хаузера.
И в ту же секунду до них донесся холодный насмешливый голос:
— Кто тут поминает мое имя?
71
Хаузер говорил мягко и успокаивающе, но при этом держал оружие на изготовку, готовый при малейшем движении пустить его в ход. Трое братьев и индеец сидели рядом с открытой дверью в гробницу и с нескрываемым ужасом в глазах повернули к нему головы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Они смогут также взять с собой Липпи и Моне. Эти две картины были относительно небольшими: Липпи — двадцать восемь на восемнадцать дюймов, Моне — тридцать шесть на двадцать шесть. Обе без рам. Написаны на покрытых гипсом досках и весили соответственно десять и восемь фунтов. А вместе с ящиками — не больше тридцати фунтов каждая. Ящики можно связать, прикрутить к раме рюкзака и нести на спине. А потом выручить сто миллионов за каждую картину.
Разумеется, в коллекции было много такого, чего на себе не унесешь. Например, Понтормо, который стоил что-то около тридцати или сорока миллионов. Или портрет кисти Бронзино. Обелиски майя и бронза Содерини. А вот два Брака были вполне подъемными. Меньший был ранней работой направления кубизма, и за него ничего не стоило отхватить миллионов пять. Бронзовая фигура мальчика в половину натуральной величины периода поздней Римской империи весила сотню фунтов — такую, пожалуй, на себе не потащишь. Тяжеловатыми казались каменные статуи из камбоджийских храмов, парочка раннекитайских бронзовых урн и инкрустированные бирюзой дощечки майя. У Макса был хороший вкус — он гонялся за качеством, а не за количеством. За долгие годы через его руки прошло очень много произведений искусства — себе он оставил только самые лучшие.
Да, думал Хаузер, если бы не он, те четверо, что сейчас копошились внизу, могли бы вынести на себе вещей миллионов на двести. А это почти половина стоимости всей коллекции.
Хаузер вытянул затекшие ноги. Яркое солнце стояло высоко над горизонтом и сильно припекало. Он посмотрел на часы. Без пяти десять. Он решил сниматься в десять часов. Время в этом деле не имело особого значения, но сознание дисциплины доставляло удовольствие. Это была скорее жизненная философия, чем что-либо другое. Хаузер потянулся, размял руки и сделал несколько глубоких вдохов. Быстро проверил автомат, который, как обычно, находился в отличном рабочем состоянии. Провел ладонью по волосам, посмотрел, нет ли заусениц и грязи под ногтями. Вокруг одного образовался темный ободок. Хаузер избавился от грязи с помощью зубочистки, а ее саму немедленно выбросил. Затем взглянул на тыльную сторону рук — лишь в одном месте немного вздулись вены. Руки тридцатилетнего, а не шестидесятилетнего мужчины. Солнце блеснуло на массивном золотом кольце с бриллиантом. Хаузер пять раз покрутил кистями, расправил складки на брюках цвета хаки, сделал несколько движений лодыжками, размял шею, раскрыл ладони и опять глубоко вдохнул. Вдох-выдох. Он бросил взгляд на хрустящую белую рубашку. Операция показалась бы ему неудавшейся, если бы он заляпал рубашку грязью. Это серьезное испытание — сохранить в джунглях одежду в чистоте.
Хаузер забросил автомат за плечо и направился вниз по тропе.
70
Четверо братьев и их отец отдыхали в тени на каменном уступе рядом с входом в гробницу. Они съели большую часть принесенной еды, и теперь Том пустил по кругу флягу с водой. Он так много хотел сказать отцу. И братья, разумеется, испытывали то же самое. Однако после первой вспышки разговоров все почему-то замолчали. Фляга описала круг — каждый шумно утолил жажду — и возвратилась к Тому. Он завинтил крышку и опустил ее в свой маленький рюкзак. Наконец заговорил старший Бродбент:
— Значит, Марк Хаузер охотится за моей коллекцией? — Он покачал головой. — Ну что за мир!
— Прости, — вновь извинился Филипп.
— Тебе не следует извиняться. Вина целиком на мне. Виноват только я один.
Это что-то новенькое, подумал Том. Максвелл Бродбент признает, что не прав. Он по-прежнему казался все тем же неприветливым и резким стариком, однако что-то в нем изменилось. Определенно изменилось.
— Теперь я желаю только одного: чтобы четверо моих сыновей выбрались отсюда живыми. Не желаю быть вам обузой. Оставьте меня здесь, я сам о себе позабочусь. Встречу этого Хаузера так, что он надолго запомнит.
— Что?! — воскликнул Филипп. — Это после всего, что мы испытали, чтобы тебя спасти? — Он в самом деле вышел из себя.
— Ничего особенного: через месяц-другой я так или иначе умру. Вы бегите, а я разберусь с Хаузером.
Том сердито поднялся:
— Мы не для того проделали весь этот путь, чтобы оставить тебя на милость Хаузеру.
— Из-за меня не стоит рисковать жизнью.
— Мы без тебя не ходить! — отрезал Бораби. — С востока поднимается ветер. Вечером будет гроза. Мы идти через мост, пока гроза.
Максвелл вздохнул и вытер лицо. Филипп смущенно кашлянул.
— Отец…
— Да, сын?
— Сознаю, что вопрос не совсем уместен, но что ты собираешься делать с тем, что находится в твоей гробнице?
Том немедленно вспомнил о фармакопее. Вот ее следовало спасти. И не только ради себя — ради Сэлли и всего мира. Старший Бродбент на мгновение потупился.
— Об этом я еще не думал. Коллекция потеряла для меня всякий смысл. Но я рад, Филипп, что ты об этом заговорил. Полагаю, нам следует взять Липпи и кое-что еще, что легко унести. По крайней мере вырвем хотя бы несколько вещей из лап этого отпетого негодяя. Меня убивает мысль, что он получит все остальное, но полагаю, с этим ничего не поделать.
— Выберемся и заявим в ФБР, Интерпол…
— Хаузера не прижать, ты это прекрасно знаешь. Но вот что я вспомнил: с ящиками в пещере творилось нечто странное; это меня удивляло. Очень не хочется туда возвращаться, но мне надо проверить.
Филипп вскочил на ноги.
— Отец, я тебе помогу.
— Нет, я должен войти один. Бораби, сооруди мне свет. Индеец зажег пучок тростника и подал отцу.
Старик скрылся в черном проеме. Том видел, как светлый ореол двигается между клетями и ящиками. Голос Максвелла Бродбента гулко отдавался под сводами пещеры:
— Не понимаю, почему это идиотское барахло было так близко моему сердцу.
Светлое пятно углубилось в темноту, а затем и вовсе растворилось в сумраке гробницы. Филипп поднялся и, чтобы немного размяться, сделал небольшой круг.
— Противно подумать, что Липпи может оказаться в руках Хаузера.
И в ту же секунду до них донесся холодный насмешливый голос:
— Кто тут поминает мое имя?
71
Хаузер говорил мягко и успокаивающе, но при этом держал оружие на изготовку, готовый при малейшем движении пустить его в ход. Трое братьев и индеец сидели рядом с открытой дверью в гробницу и с нескрываемым ужасом в глазах повернули к нему головы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92