Возражения его, часто мнимые, всегда ослепляли и сбивали с толку". Герцен здесь еще довольно сдержанно отзывается о своем салонном противнике; Б. Н. Чичерин, скажем, прямо называл Хомякова "беззастенчивым софистом и шарлатаном". В этом же ключе характеризовал его и почтенный историк С. М. Соловьев: "Хомяков низенький, сутуловатый, черный человечек, с длинными черными косматыми волосами, с цыганскою физиономиею, с дарованиями блестящими, самоучка, способный говорить без умолку с утра до вечера и в споре не робевший ни перед какою уверткою, ни перед какою ложью: выдумать факт, процитировать место писателя, которого никогда не бывало, Хомяков и на это был готов; скалозуб прежде всего по природе, он готов был всегда подшутить и над собственными убеждениями, и над убеждениями приятелей". Пристрастие к спору заметно влияло и на письменный слог Хомякова: свои мысли он выражал броско и полемично, как бы задирая при этом невидимого противника. Вместе с тем оно сильно мешало ему сосредоточиться на большом, целостном и обобщающем труде; несмотря на все свои замечательные дарования, Хомяков так и не создал ничего подобного, оставив после себя одни разрозненные заметки. Хомяков был богат, ничем не занят, блестяще одарен и образован; но ему, по-видимому, очень трудно было корпеть над своей работой в кабинете, когда можно было показаться в салоне и громогласно высказать там все свои заветные мысли. Такая же незавидная судьба ждала и все остальные достижения Хомякова. Когда я читаю о его бурной и разносторонней деятельности, мне всегда вспоминается его патентованное изобретение - паровая машина "с сугубым давлением". При пробе в Лондоне эта машина исправно заработала, но произвела при этом такой шум и лязг, что окрестные горожане пригрозили подать протест в парламент, если опыты не будут прекращены.
Константин Аксаков, также игравший важную роль в пропаганде славянофильства, уже сильно отличался от Хомякова. "Восторженный и беспредельно благородный юноша", как назвал его Герцен, или "взрослый ребенок" (как позднее отозвались о нем Вл. Соловьев и Бердяев), он был самым наивным из славянофилов, свято веровавшим в во все канонические догматы нового учения. Он первым перешел от слов к делу и обрядился в старинную русскую одежду, зипун и мурмолку (известна острота Чаадаева по этому поводу: "К. Аксаков оделся так национально, что народ на улицах принимал его за персианина"). Отрицание реформ Петра I выразилось у него в демонстративном отращивании бороды (правительство реагировало на это так же, как и сто пятьдесят лет назад - специальным циркуляром о том, что "Государю неугодно, чтобы русские дворяне носили бороды"; недаром же Николай так любил сравнивать себя с Петром Великим). В суждениях Аксаков был весьма категоричен и считал богохульством порицание каких-либо порядков на Руси, которая давно уже своим мученичеством искупила все грехи. Он мог не подать руку тому, кто благосклонно отзывался о Санкт-Петербурге, этом "позоре России"; мог назвать Гоголя "нашим Гомером" и пренебрежительно высказаться обо всех других литературных деятелях, которых нельзя было даже поставить рядом с двумя вышеупомянутыми великими писателями. Константин Аксаков был очень цельным человеком и быстро почувствовал фальшь тогдашних близких и дружеских отношений славянофилов с западниками, на салонные баталии которых, однако, съезжалась, как на кулачные бои, "вся Москва". Аксаков первым пошел на открытый разрыв со своими идейными противниками, хоть это далось ему и нелегко. Как сообщает П. В. Анненков, Аксаков среди ночи приехал к западнику Грановскому, разбудил его, бросился ему на шею и объявил, что он пришел исполнить чрезвычайно горестную и тяжелую обязанность - разорвать с ним всякие отношения, несмотря на всю свою глубокую привязанность к нему. Напрасно Грановский убеждал его смотреть хладнокровнее на вещи и говорил, что несмотря на некоторые разногласия по славянскому вопросу, остается еще много других предметов, которые их связывают. Аксаков остался непреклонен и уехал от него в слезах, сильно взволнованный. Аналогичная сцена произошла у него и с Герценом.
Младший брат К. С. Аксакова, Иван Сергеевич Аксаков, в основном проявил себя на более поздних этапах славянофильства. В классический его период он держался в стороне от основных событий, нередко очень скептически отзываясь об утопических преувеличениях основоположников. Человек серьезный и положительный, он ни в чем не походил на своего брата. Он был и умнее его, и талантливее; его поэтическое дарование, пожалуй, было самым значительным в среде славянофилов. Иван Сергеевич не перелагал в стихи теоретические положения своей доктрины, как Хомяков; он был искреннее и правдивее в своих поэтических произведениях, как был честнее по отношению к себе и в жизни. Эта честность соединялась у него и с более трезвым отношением к русской действительности, которую он, благодаря своим служебным разъездам по стране, знал несравненно лучше, чем многие другие москвичи-славянофилы.
Братья Аксаковы, примкнувшие к основателям славянофильства в сороковых годах, воспринимались как продолжатели движения, "младшие славянофилы". По части теории они были уже не так сильны, как основоположники, Хомяков и Иван Киреевский. Славянофильство, собственно, и началось с диспута этих двух мыслителей об отношении России к Западной Европе, состоявшегося в 1839 году. Их разногласия, впрочем, носили скорее частный характер: оба они согласились с тем, что Запад постигло окончательное духовное и моральное банкротство; расхождение заключалось только в том, надо ли России полностью отвергнуть навязанный ей Петром ошибочный путь, и вернуться к своим самобытным началам, как призывал Хомяков, или ей стоит все-таки частично использовать горький опыт Запада, как утверждал Иван Киреевский. Вообще воззрения последнего были менее утопичны и более содержательны. Киреевский - один из самых интересных, глубоких и оригинальных русских мыслителей, и вместе с тем, может быть, самый недооцененный из них. Его литературная деятельность складывалась крайне неудачно. В молодости он путешествовал по Европе, лично познакомившись в Берлине с Гегелем, а в Мюнхене - с Шеллингом. Взгляды Киреевского тогда были еще довольно западническими. Вернувшись в Россию, он принялся за издание своего журнала с характерным названием "Европеец". Киреевский вложил много сил в этот журнал, на который он возлагал большие надежды: он написал для него две большие статьи, привлек к участию Пушкина, Вяземского, Жуковского, Баратынского, Хомякова, Языкова. Но на третьем номере журнал был запрещен; правительство усмотрело в нем "дух свободомыслия", утверждая, что он тотчас откроется в статьях Киреевского, если слово "просвещение" понимать как "свободу", а "деятельность разума" как "революцию" (буквальная цитата из соответствующего документа III Отделения).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116