Вот вы сказали, что каждый преступник должен быть наказан. На это я ответил, что вы лжете. Почему я так сказал? Потому что вы вызволили из тюрьмы соучастницу многих преступлений, женщину, которая вроде оклеветала вас, облила грязью, — Шарифу Усманову.
— Ее не привлекли к ответственности потому, что она вовремя призналась в своей вине, помогла разоблачить соучастников.
— А я, ведь я тоже признался?
— Только после того, как тебя разоблачила милиция, то есть я, ее представитель.
— Не все ли равно?
— Не все равно, сын мой, нет. Между признанием под давлением улик и добровольной явкой с повинной разница, как между небом и землей. Кроме того, у Шарифы грудной ребенок.
— Верно, верно, я и забыл, что у меня появился братишка!
— Молчать! — взревел Салимджан-ака; в один прыжок он оказался возле сына, схватил его за грудки, притянул к себе. — Откуда ты набрался этих мерзостей?
— Отпустите!
— Отвечай! Кто тебе все это нашептал, я спрашиваю?
— Письмо получил. Еще там, в колонии… Перед самым освобождением.
— От кого?
— Письмо было без подписи.
— И что же тебе писали?
— Что отец не постеснялся засадить тебя, родного сына, но вызволил из тюрьмы свою… любовницу,
— Что?.. И ты мог поверить?! Где это письмо?
— Я его изорвал.
— Глупец! Наказание не пошло впрок, вижу, человеком ты так и не стал. — Салимджан-ака отпустил ворот сына, обессиленно опустился на стул и застыл, обхватив голову руками.
Наконец что-то задело и этого бесчувственного Карима за живое, он заходил по комнате, взволнованно заговорил:
— Вы не имеете права утверждать, что беда моя прошла для меня бесследно! Я окончил там школу, притом с хорошими отметками. Вчера вы сами еще расцеловали меня, когда увидели мой аттестат. Опять-таки вчера вы видели «Почетные грамоты», врученные мне за труд, которым я искупил свою вину, свое позорное легкомыслие. Я там ни от чего не отлынивал, нет, выполнял по две-три нормы, — вот за это и благодарности. Вот поэтому вы и не имеете права говорить, что я не стал человеком… Отец, поймите меня правильно, я не в силах забыть… Если бы мать была жива, может я и смог бы… Мама умерла, переживая из-за меня, а вы…
— Довольно! — простонал Салимджан-ака.
— Отец, простите меня. Иногда я жалею вас, признаю, что вам тоже нелегко. А иногда ночами не сплю, проклинаю вас: вы и воспитать не смогли меня, и из тюрьмы не пожелали вызволить. Мне нужно еще во многом разобраться. Поэтому будет лучше, если я уеду. Жить вместе мы не сможем…
— Что ж, раз так… Куда ты решил уехать?
— В Мирзачуле, я слышал, деревообделочный комбинат построили. Хочу туда податься.
— На дорогу дать тебе денег?
— Нет.
Карим-ака отвернулся, пошел в комнаты. Вернулся через минуту, прижимая к груди фото матери, вправленное в рамку, взял чемодан. Я глядел ему вслед, на подрагивающие его плечи, и ждал, когда он оглянется. Вот и калитка. Нет, не оглянулся.
Самовар выкипел наполовину. Наконец я опомнился, заварил крепкого зеленого чаю, вернулся на веранду. Салимджан-ака сидел на краешке дивана, глядя прямо перед собой.
«Будь самостоятельным, сын мой»
Как говорится, беда никогда не приходит одна. На следующий день — опять неприятности. Оказывается, председатель месткома Халиков решительно возражал против моего нового назначения. Салимджану-ака пришлось ввязаться с ним в ссору, защищая мою кандидатуру, что еще больше распалило Халикова.
Х а л и к о в. Что верно, то верно — Хашимджан показал себя смелым, боевым работником. Но какие бы он ни творил чудеса, Хашимджан еще молод, в органах работает совсем мало, тогда как у нас есть работники с пятнадцатилетним стажем, вполне достойные этого назначения.
А т а д ж а н о в. Как известно, ум зависит не от возраста и не от стажа. За совсем короткий срок Хашимджан сделал столько, сколько, может быть, не смог сделать ни один из нас, опытных.
Х а л и к о в. Я буду жаловаться в райком.
А т а д ж а н о в. Я выдвинул кандидатуру Хашимджана, предварительно посоветовавшись с товарищами в райкоме.
Х а л и к о в. Им, наверное, не известно истинное положение дела.
А т а д ж а н о в. Идите, просветите их, укажите ошибку.
Х а л и к о в. Все равно я остаюсь при своем мнении.
А т а д ж а н о в. И я вовсе не собираюсь менять свое мнение.
Х а л и к о в. Это мы еще посмотрим.
А т а д ж а н о в. Посмотрим, конечно, почему бы не посмотреть?!
И вот сижу себе, ничего не ведая, разложил папки, обдумываю, с чего же дела начать. А для облегчения мыслительного процесса выстукиваю пальцами ло столу очень душевную мелодию «Прекрасны гранаты в твоем саду».
И тут вваливается Халиков, я его, как положено, приветствую, а он вместо здрасьте:
— Совесть у вас есть? — говорит. — И вам не стыдно?
— А чего мне стыдно должно быть? — спрашиваю.
— Не прикидывайтесь дурачком, — отвечает. — Вы работаете без года неделю, а успели перебежать дорогу заслуженным людям.
«Так вот оно что! — думаю. — Но я ведь не напрашивался». Ладно, если ему нужна моя должность, ускай берет ее. Признаться, мне и самому не очень-то по душе эта затея. Лучше вернуться в кишлак, лепить кизяки, чем выглядеть выскочкой каким-то.
Я взял лист бумаги, потянулся за ручкой. Халиков на меня во все глаза глядит. И именно в этот момент в дверь просовывается роскошно причесанная головка нашей секретарши Лиляхон.
— Вас вызывают в партком.
— Ладно, приду.
— Не «ладно», а сейчас, сию минуту!
Головка исчезла, демонстрируя бесполезность каких-либо пререканий. Пришлось оставить Халикова в кабинете и идти в партком. Каромат-опа была в хорошем настроении, наверно, дочурка не бастовала сегодня, отказываясь идти в детсад.
— Как дела, товарищ начальник отдела? — сказала Каромат-опа, указывая глазами на диван. Я сел.
— Неплохо.
— С чего решили начинать свою работу?
— С заявления.
— Что? С какого это заявления?
— Ну… с заявления об увольнении…
— Послушайте, молодой человек, когда вы отучитесь шутить в самое неподходящее время?
— А я вовсе и не шучу. Просто я… просто меня товарищ Халиков спросил сегодня, имею я совесть или нет.
— Ах, вот оно что! Значит, он успел и на вас навалиться? — Каромат-опа встала и пересела рядом со мной на диван. — Не обращайте внимания. Вчера он зашел ко мне, говорил то же самое. Я его пристыдила. Но он, понимаете, такой уж человек. Давно метил в начальники отдела, но не вышло, райком не утвердил его кандидатуру. Вот он и сердится, не знает, на ком выместить зло… Через день-другой это у него пройдет… В общем-то он неплохой человек, и опыт работы имеет немалый… Но бесхарактерный, не самостоятельный, безынициативный. Так каковы наши планы?
— Сегодня как раз собирался заняться ими.
— Обратите побольше внимания на профилактику преступлений, перевоспитание споткнувшихся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
— Ее не привлекли к ответственности потому, что она вовремя призналась в своей вине, помогла разоблачить соучастников.
— А я, ведь я тоже признался?
— Только после того, как тебя разоблачила милиция, то есть я, ее представитель.
— Не все ли равно?
— Не все равно, сын мой, нет. Между признанием под давлением улик и добровольной явкой с повинной разница, как между небом и землей. Кроме того, у Шарифы грудной ребенок.
— Верно, верно, я и забыл, что у меня появился братишка!
— Молчать! — взревел Салимджан-ака; в один прыжок он оказался возле сына, схватил его за грудки, притянул к себе. — Откуда ты набрался этих мерзостей?
— Отпустите!
— Отвечай! Кто тебе все это нашептал, я спрашиваю?
— Письмо получил. Еще там, в колонии… Перед самым освобождением.
— От кого?
— Письмо было без подписи.
— И что же тебе писали?
— Что отец не постеснялся засадить тебя, родного сына, но вызволил из тюрьмы свою… любовницу,
— Что?.. И ты мог поверить?! Где это письмо?
— Я его изорвал.
— Глупец! Наказание не пошло впрок, вижу, человеком ты так и не стал. — Салимджан-ака отпустил ворот сына, обессиленно опустился на стул и застыл, обхватив голову руками.
Наконец что-то задело и этого бесчувственного Карима за живое, он заходил по комнате, взволнованно заговорил:
— Вы не имеете права утверждать, что беда моя прошла для меня бесследно! Я окончил там школу, притом с хорошими отметками. Вчера вы сами еще расцеловали меня, когда увидели мой аттестат. Опять-таки вчера вы видели «Почетные грамоты», врученные мне за труд, которым я искупил свою вину, свое позорное легкомыслие. Я там ни от чего не отлынивал, нет, выполнял по две-три нормы, — вот за это и благодарности. Вот поэтому вы и не имеете права говорить, что я не стал человеком… Отец, поймите меня правильно, я не в силах забыть… Если бы мать была жива, может я и смог бы… Мама умерла, переживая из-за меня, а вы…
— Довольно! — простонал Салимджан-ака.
— Отец, простите меня. Иногда я жалею вас, признаю, что вам тоже нелегко. А иногда ночами не сплю, проклинаю вас: вы и воспитать не смогли меня, и из тюрьмы не пожелали вызволить. Мне нужно еще во многом разобраться. Поэтому будет лучше, если я уеду. Жить вместе мы не сможем…
— Что ж, раз так… Куда ты решил уехать?
— В Мирзачуле, я слышал, деревообделочный комбинат построили. Хочу туда податься.
— На дорогу дать тебе денег?
— Нет.
Карим-ака отвернулся, пошел в комнаты. Вернулся через минуту, прижимая к груди фото матери, вправленное в рамку, взял чемодан. Я глядел ему вслед, на подрагивающие его плечи, и ждал, когда он оглянется. Вот и калитка. Нет, не оглянулся.
Самовар выкипел наполовину. Наконец я опомнился, заварил крепкого зеленого чаю, вернулся на веранду. Салимджан-ака сидел на краешке дивана, глядя прямо перед собой.
«Будь самостоятельным, сын мой»
Как говорится, беда никогда не приходит одна. На следующий день — опять неприятности. Оказывается, председатель месткома Халиков решительно возражал против моего нового назначения. Салимджану-ака пришлось ввязаться с ним в ссору, защищая мою кандидатуру, что еще больше распалило Халикова.
Х а л и к о в. Что верно, то верно — Хашимджан показал себя смелым, боевым работником. Но какие бы он ни творил чудеса, Хашимджан еще молод, в органах работает совсем мало, тогда как у нас есть работники с пятнадцатилетним стажем, вполне достойные этого назначения.
А т а д ж а н о в. Как известно, ум зависит не от возраста и не от стажа. За совсем короткий срок Хашимджан сделал столько, сколько, может быть, не смог сделать ни один из нас, опытных.
Х а л и к о в. Я буду жаловаться в райком.
А т а д ж а н о в. Я выдвинул кандидатуру Хашимджана, предварительно посоветовавшись с товарищами в райкоме.
Х а л и к о в. Им, наверное, не известно истинное положение дела.
А т а д ж а н о в. Идите, просветите их, укажите ошибку.
Х а л и к о в. Все равно я остаюсь при своем мнении.
А т а д ж а н о в. И я вовсе не собираюсь менять свое мнение.
Х а л и к о в. Это мы еще посмотрим.
А т а д ж а н о в. Посмотрим, конечно, почему бы не посмотреть?!
И вот сижу себе, ничего не ведая, разложил папки, обдумываю, с чего же дела начать. А для облегчения мыслительного процесса выстукиваю пальцами ло столу очень душевную мелодию «Прекрасны гранаты в твоем саду».
И тут вваливается Халиков, я его, как положено, приветствую, а он вместо здрасьте:
— Совесть у вас есть? — говорит. — И вам не стыдно?
— А чего мне стыдно должно быть? — спрашиваю.
— Не прикидывайтесь дурачком, — отвечает. — Вы работаете без года неделю, а успели перебежать дорогу заслуженным людям.
«Так вот оно что! — думаю. — Но я ведь не напрашивался». Ладно, если ему нужна моя должность, ускай берет ее. Признаться, мне и самому не очень-то по душе эта затея. Лучше вернуться в кишлак, лепить кизяки, чем выглядеть выскочкой каким-то.
Я взял лист бумаги, потянулся за ручкой. Халиков на меня во все глаза глядит. И именно в этот момент в дверь просовывается роскошно причесанная головка нашей секретарши Лиляхон.
— Вас вызывают в партком.
— Ладно, приду.
— Не «ладно», а сейчас, сию минуту!
Головка исчезла, демонстрируя бесполезность каких-либо пререканий. Пришлось оставить Халикова в кабинете и идти в партком. Каромат-опа была в хорошем настроении, наверно, дочурка не бастовала сегодня, отказываясь идти в детсад.
— Как дела, товарищ начальник отдела? — сказала Каромат-опа, указывая глазами на диван. Я сел.
— Неплохо.
— С чего решили начинать свою работу?
— С заявления.
— Что? С какого это заявления?
— Ну… с заявления об увольнении…
— Послушайте, молодой человек, когда вы отучитесь шутить в самое неподходящее время?
— А я вовсе и не шучу. Просто я… просто меня товарищ Халиков спросил сегодня, имею я совесть или нет.
— Ах, вот оно что! Значит, он успел и на вас навалиться? — Каромат-опа встала и пересела рядом со мной на диван. — Не обращайте внимания. Вчера он зашел ко мне, говорил то же самое. Я его пристыдила. Но он, понимаете, такой уж человек. Давно метил в начальники отдела, но не вышло, райком не утвердил его кандидатуру. Вот он и сердится, не знает, на ком выместить зло… Через день-другой это у него пройдет… В общем-то он неплохой человек, и опыт работы имеет немалый… Но бесхарактерный, не самостоятельный, безынициативный. Так каковы наши планы?
— Сегодня как раз собирался заняться ими.
— Обратите побольше внимания на профилактику преступлений, перевоспитание споткнувшихся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69