! Если откроется наша тайна — мы погибнем все. Так не лучше ли ценой одной жизни спасти много других?! Чтобы доказать свою преданность вам, я решила покончить с собой. Прощайте, друзья! Умирая, дорогой М., прошу тебя об одном: когда выловят мой труп из Анхора", похороните меня как положено. Прощай, жестокий мир! Шарифа».
Как только «самоубийца», ничего не понимая, подписала письмо, проставила число и время, мы бросились вон из квартиры. Время было без нескольких минут одиннадцать.
Транспорт в этом районе ходил еще неважно, до центра пришлось топать пешком. Шарифа шла чуть впереди. А я глядел на ее опущенные плечи, сгорбившуюся спину и жалел от всей души. Не приведи кому сбиться с пути вот так, как эта женщина; а чуть поскользнешься — станешь игрушкой в руках подонков. Будут толкать на грязные дела, при случае приговорят и к смерти…
— Меня посадят надолго?
— Вообще-то это решает суд, — растерянно ответил я. — Но Салимджан-ака до конца защищает людей, которые признали свою вину.
— Ох, виновата я перед ним, так уж виновата… Капитан Хашимова говорила то же самое.
— Что именно?
— Что Атаджанов помог многим, кто сбился с пути, что многие из них стали хорошими людьми и до сих пор поддерживают с ним такие отношения, которые возможны лишь между близкими людьми… Еще она мне говорила, если признаюсь, он простит мне все плохое, что ему сделала…
— Родители у вас есть?
— Должны быть… — вздохнула Шарифа. — Сама я выросла в детдоме. Не знала, что такое материнская любовь и отцовская забота…
— Тогда я уверен, что Салимджан-ака заменит вам родного отца, а Каромат-опа — родную мать.
— Простите, можно взять вас под руку? Надела эти дурацкие туфли, скользят… Спасибо… Вы правы, Каромат-опа очень добрая женщина, она еще хотела устроить меня на работу.
— И обязательно устроит.
— Нет. Бесполезно.
— Почему?
— Знаю, раз они решили, все равно прикончат меня, — со спокойствием обреченного человека сказала Шарифа. — У этого Адыла-баттала и его шайки руки длинные…
— Но вас будем беречь мы, милиция!
— А что милиция? Кто я для нее? За мной много чего числится, полковника вашего вот опозорила…
— Отныне и во веки веков запомните, Шарифа: милиция никогда не мстит, не злобствует. Она стремится перевоспитать всех, кого еще можно перевоспитать.
— Вы еще скажете, что и сами не помните зла?
— А с чего бы мне помнить зло? Я что, особый?
— А с того, что мы однажды раздели вас. Оставили в одних трусах и майке.
— Не помню.
— Вас ведь зовут Хашимом? Хашимджан Кузыев?
— Да.
— В тот вечер были в довольно-таки неплохом костюме. Лавсановом.
— Э, бросьте, давайте не говорить о неприятных вещах, — отмахнулся я весело. — Костюм этот мне достался даром… — Не будешь же ей объяснять, что жалко, конечно, бабушкиного подарка.
Следует ли вам говорить, что с первой минуты я угадывал что-то знакомое в облике этой женщины, но боялся признаться самому себе, что она именно та наводчица, которая помогла тем верзилам ограбить меня…
— Провернуть это дельце мне поручил сам Муталь, а ему, наверняка, Аббасов. Два дня ходили за вами по пятам, охотились… Они хотели еще раз выставить вас посмешищем, в грязь втоптать.
Вот как, значит, все одно к одному. Ничего, за все посчитаемся. Но не с этой же несчастной счеты сводить.
— Ладно, забудем о том случае. Право, я уж и забыл…
— Ну, а я не могу забыть. И не успокоюсь, пока не выскажу все до конца… Надоело! Хочу жить, как все. Спать спокойно. Есть-пить спокойно… Я вам еще не надоела?
— Нет, что вы, говорите!
— Спасибо. — Шарифа некоторое время молчала, погруженная в какие-то свои мысли. — Вот я им служила верой-правдой, а они приговорили меня к смерти. Облила грязью милицию, оклеветала, а она спасла меня от верной гибели… Так кого мне благодарить: вас, Хашимджан, или Атаджанова, или еще кого?
— Милицию благодарите, — ответил я.
Когда пришли в отделение, Шарифа решительно потребовала показать сына. Я сказал, что нельзя беспокоить в полночь людей, тем более в детском саду. Женщина начала плакать. Пришлось звонить капитану Хашимовой домой, просить совета. Та, не задумываясь, приказала: «Пошлите дежурную машину за малышом». Что ж, служба есть служба… Вы бы видели, как она кинулась к сыну, взяла его на руки, прижала к груди и со словами: «Сын мой, родненький, солнышко мое!» — заплакала навзрыд. У меня лично по телу побежали мурашки. А Шарифа-опа все бормотала, несмотря на протестующий визг пацана, продолжала тискать его, целовать. «Жив, мой маленький! Жив, мой мученик! Никому, никому теперь тебя не отдам!» Тут уж мне припомнилась моя дорогая матушка и я тоже едва не заплакал.
Так мы и просидели до утра втроем: я, Шарифа и маленький Ядгарбек в кабинете Салимджана-ака.
Саллабадрак, или ничего себе игрушки!
— Значит, он сказал, что в стоге прибавилось сена?
— Так точно.
— А где этот стог, не говорил?
— Увы, не говорил.
— Саллабадрака ты раньше знал?
— Откуда мне его знать?
— Так ведь он живет тут рядышком. Ох и здорово было бы разоблачить его, сынок!
— Постараюсь, товарищ полковник.
Ночь напролет бушевавшая снежная метель стихла к утру. Все кругом белым-бело, сверкает изумрудом под медленно поднимающимся ярким холодным солнцем. Так и хочется выбежать на улицу, кидаться снежками, бегать, смеяться. Однако я ведь уже вырос, и развлекаться подобным образом мне не положено, хотя на душе так же светло, солнечно. Успехи мои удивляют и радуют всех. Полковник Али Усманов, сейф которого я чуть не доверху заполнил фотографиями и магнитофонными записями, уже несколько раз хвалил меня. Сказал, что возлагает на меня большие надежды и уверен, что я еще отличусь.
Саллабадрак, как сообщил Салимджан-ака, раньше был уличен в спекуляции углем, соответственно наказан, а сейчас числится арбакешем в детсаду. В свободное время разъезжает по улицам, торгует саллабадраком, за что и получил столь звучное прозвище.
— Вроде бы ничем предосудительным не занимается, — рассуждал Салимджан-ака. — Но его визиты в подземелье и намеки Аббасова на какое-то сено — это неспроста, наверняка тут что-то есть. Верно ведь, Хашимджан?
— Верно, товарищ полковник. И я сию же минуту отправлюсь выяснять это.
Далеко идти мне не пришлось: двор Саллабадрака-кукурузника буквально примыкал к нашему. Я, естественно, надел шапочку, растворился в воздухе и вошел в дом. Саллабадрак завтракал. Перед ним стоял целый таз яиц; жена, сидевшая напротив, очищала и по одному подавала ему. Саллабадрак кидал яйцо в рот и, клюнув носом, как петух горошину, проглатывал его целиком. Когда таким образом Саллабадрак опустошил таз, жена принесла на подносе хорошую горку самсы. Когда кукурузник уничтожил самсу, жена принесла в тазике, в котором прежде были яйца, подогретую машевую кашу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69