Мама читала стихи из белой папки.
Я посмотрела на помойное ведро. Все время забываю его закрыть.
– Мам, вот деньги на ноябрь.
Она не поднимала голову от аккуратного ряда машинописных четверостиший.
– Пока.
– Стихи пишешь? А чего выбрасываешь? Не взяли их?
Я минуту молчала.
– Мам, это не мои стихи. Я пошла спать.
– Если ты не хочешь со мной разговаривать, совсем не обязательно давать мне деньги.
– Мам, ну при чем тут деньги? Я вернулась.
– При том. Как будто откупаешься.
– Мам, ну что ты говоришь? Я действительно устала… Я же с утра…
– А в машине ты час сидела с мужчиной, ничего, а как со мной поговорить.» Ладно! Я пошла спать!
– Мам, ну, просто ты про стихи меня спросила… как ты могла подумать, что это – мои? Ты мою книгу прочитала?
– Отец прочитал, я тебе говорила, ему очень понравилось. А у меня – давление, я могу только телевизор смотреть, да и потом, я не думала, что тебя интересует мое мнение.
– Мама! Если бы это были мои стихи, разве можно было бы так просто сказать: «Не взяли?» Мам?
– Все. Ты кричать начала, опять я что-то не то сказала… я лучше спать пойду… Спокойной ночи.
Во двор вышла луна.
Она нагуливала аппетит. Она поправлялась.
Разухабисто зазвонил телефон.
Алик.
– Алик! – кричу я. – Ты где?
– Во Флоресе. Я приехал сюда на школьном автобусе. Ты бы его видела – чемоданы на крыше, весь разрисован всякой дрянью. Аборигены с нечищеными зубами – улыбаются.
– И куда ты дальше?
– Ты знаешь, здесь при въезде спрашивают, не везешь ли фрукты…
– Ты не вез?
– Ну конечно, у меня в руке оказался этот долбаный банан!
– И что?
– Ничего. Они показали мне дорогу майя. Я доберусь по ней до реки Усумасинта.
– Здорово.
– Я тебе позвоню еще. Ты никуда не летишь?
Иногда я не сплю.
Не то чтобы я мучилась бессонницей. Мы с ней просто лежим рядом, держась за руки. Как старая супружеская пара, чья страсть поседела и облысела.
Я слушаю, как громко бьются друг о дружку тучи и дом обливается дождем
Я вижу, как заря скользкой змеей впивается в землю.
И мне кажется, что что-то такое же большое, как осень, наполняет мое сердце – это тихая свобода, это счастье – просто быть.
Я закрываю глаза и сплю сладко – как плюшевый зайчик в объятиях ребенка.
Мой сын сказал, что я завилась, как улитка. Это про мою прическу.
Я веду его в садик. Первый раз – сама. Он за неделю уже там ко всему привык и теперь по-хозяйски, выставив вперед свою маленькую ручку, демонстрировал мне игрушки, свой шкафчик, свою подружку и мальчика по имени Петя Платочкин.
Когда я была маленькая, у нас в семье был матриархат. По старшинству. Поскольку бабушка умерла совсем рано, главной, сколько я себя помню, была мама. Еще был папа. Но он даже не был вторым. Он просто был. И была я.
Раз в полгода была вторая бабушка с Волги.
В нашей семье все любили то, что любила мама. Любили искренне. Потому что очень любили маму.
Каждый день она приходила с работы – мама работала младшим научным сотрудником в исследовательском институте – и рассказывала о том, как Василий Петрович или, например, Петр Васильевич снова сделал ей комплимент. А Ольга Викторовна или, например, Ольга Федоровна снова ахнула, увидев ее новое платье.
Я, когда была маленькая, так и представляла себе мамину работу: идет она по коридору, а все вокруг млеют от ее красоты и посылают ей воздушные поцелуи, А когда я училась в школе и летом ей надо было брать (уж не помню, где они тогда все это брали) для меня путевки в ведомственные лагеря, я помню ее счастливые глаза, когда за ужином она, вздыхая, жаловалась нам с отцом на то, что ей снова не верили, что у нее уже есть дети. И что эти дети – я то есть – уже учатся в школе.
– Все думают, что ты моя сестренка! – сообщала мне мама, окидывая меня оценивающим взглядом. – Так что ты не «мамкай», пожалуйста.
Я сама подолгу рассматривала себя в зеркало.
Говорили, что у нас с мамой одинаковые глаза: я щурила их перед тем, как засмеяться, совсем как она. Но, думаю, это из-за того, что я подолгу репетировала дома, перед зеркалом, закрывшись в ванной.
Мы все любили есть цыпленка-табака, ходить в субботу на ВДНХ, зимой кататься на лыжах, а вечерами вязать шарфы.
(Сейчас мне очень странно, как это папа не вязал – наверное, вязал, я просто не помню.)
Мы были дружной семьей, и никто никогда не ссорился. С мамой.
Начиная с четырех месяцев (мне почему-то кажется, что именно с этого возраста ребенок хотя бы слышит то, что ему говорят), мы внушали Антошке чувство уверенности в себе и всячески развивали в нем чувство собственного достоинства. Мы – это я и его папа, мой бывший муж.
Любая наша фраза, обращенная к Антону, заканчивалась словами: «Ты – лучший». (Года в четыре мой сын спросил дедушку: «А тебе кто-нибудь говорил, что ты – лучший?» Дедушка долго думал, словно припоминая, а потом рассказал Антону о том, как лихо бабушка починила его DVD-плеер.)
Поскольку мне казалось, что чем человек самостоятельнее, тем уверенней в жизни он себя чувствует, наш ребенок в годик и 5 месяцев уже сам одевался, в два с половиной отлично плавал (и под водой тоже), в четыре бегло читал, в пять знал сложение и вычитание до ста, а в шесть полагал, что он умнее всех нас, вместе взятых.
Кроме бабушки.
Потому что до сих пор все ею восторгаются. И она с удовольствием рассказывает об этом внуку.
К моим фотографиям во всех журналах Антон относился очень спокойно. Он только спросил:
– А почему?
Я ответила, пытаясь говорить важно и многозначительно:
– Потому что я – писатель.
Он понимающе кивнул головой.
А потом однажды, увидев на обложке фотографию стаффордширского терьера, поинтересовался:
– А эта собачка тоже писатель?
Воспитательница (высокие каблуки и тоже завилась как улитка, но по сравнению со мной более крупная: було, каких подают в ресторане «Паризьен») улыбнулась мне, сказала:
– Замечательный мальчик. Я сказала:
– Спасибо.
И зазвонил телефон.
Марина Сми.
– Ты видела «Экспресс-газету»? Вот ужас!
В «Экспресс-газете» написано, что свой первый аборт я сделала в 14 лет, что моя мама – алкоголичка. А мой папа живет с соседкой. Что мой муж меня бросил потому, что я – наркоманка и он устал с этим бороться. Что мои соседи ненавидят меня, а моим подругам детства (размытые фотографии каких-то прыщавых школьниц) за меня стыдно.
Здесь же – моя, не самая лучшая (честно говоря, хуже этой я не видела ни до, ни после этой публикации) фотография, а также фотография моих родителей. Снято где-то у них во дворе. Папа идет, нагруженный сумками, а мама с открытым ртом. Как будто кричит. Лицо перекошено.
Я даже не смогла прочитать статью до конца.
Сначала успокоилась, вытерла слезы. Завела машину.
Дочитала.
Журналистка позвонила моему представителю в издательство, а она (коротко стриженная девчушка, которая занималась моими связями с общественностью) ответила, что «не хочет копаться в моем грязном белье».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46