Не в них дело.
* * *
И вот первый из двух наших приятелей. Бедный заморыш стал буквально выше ростом, загар благообразил его, и вообще появилась в нем не то чтобы уверенность, но некое раздражающее нахальство и самомнение. И провожает его на вокзале роскошная женщина, и смотрит на него влажными собачьими глазами, и удивляются тихо окружающие дисгармоничности этих отношений: неказист повелитель, в чем тут дело?
А дело просто... Он полагал, что ему с ней все равно не светит — такая красавица, и чувствам воли не давал — не надеялся. И показывал пренебрежение. И был спокоен — не терял головы. И молол языком умно и даже интересно. И красивой женщине, конечно, захотелось капельку пококетничать и мимолетно проверить свою власть над сильным полом. А никакой власти не оказалось. И в ее самолюбии появилась щербинка, и за эту щербинку зацепилась нить чувств и стала разматываться. Да-да, пушкинское «чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей».
Он привлек ее внимание: он вел себя необычно. Он внушил некоторое уважение: ему было плевать на ее чары. Он уязвил: явно не стоил ее и, однако, пренебрегал ею. Красивую женщину заело. Он заранее замкнул свою душу, боясь поражения и не желая боли. И эта душа, к которой ей было не прикоснуться, сделалась для нее загадочной. Стала манить. И она сама придумала, какая это душа. И придумала, понятно, так, как ей хотелось бы!
Он расчетливо дразнил ее, как бы тая в жаре ее чувства — и тут же обдавая холодом. Она начала страдать. Красивые, сильные мужчины и веселые развлечения перестали интересовать ее. Она ощутила боль, еще не понимая, что это боль вошедшего в нее крючка, о который она сама рвется. Она гордо переносила эту боль, но он тут же делался ласков и покорен. Она торжествовала было победу, покой, удовлетворение и была краткое время благодарна ему за избавление от этой боли, но он тут же дергал крючок вновь, осаживал ее, уязвлял, унижал пренебрежением. И все повторялось сначала, только все сильнее и сильнее с каждым разом.
Ее губило то, что она недооценила противника в этой любовной борьбе. Его спасало то, что он с самого начала был готов к проигрышу в любой момент, и чувства его оставались в покое. Она пыталась бороться, привязываясь к нему все более. И не могла подозревать, что ночь, утро и те редкие дни, когда он намеренно не виделся с нею, он посвящал разбору событий и выработке планов на ближайшее будущее. С холодной головой, упиваясь только своим успехом, и под руководством «опытного тренера» — своего приятеля, потертого жизнью ловеласа, которого, казалось, вся эта история страшно забавляет. Какая жалкая пародия на Печорина и иже с ним!
День за днем он методично сокрушал и гнул ее волю. Она начала плакать, его рука поднималась на нее, ему понравилось ее мучить — он уважал себя за власть над ней. Он стал для нее единственным мужчиной в мире. Ведь ничего подобного она в жизни не испытывала, и только читала о таких терзаниях и таком счастье, которым было временное избавление от этих терзаний. Она оставалась для него лишь удовлетворением тщеславия и чувственности. Как только он замечал в себе росток любви к ней, он торопливо и старательно затаптывал его: он полагал, что она охладеет к нему в тот самый миг, когда уверится и успокоится в его любви.
Она стояла у вагона — предельно несчастная сейчас, предельно счастливая в те минуты и часы, когда «все было хорошо»: она любила его!
Поезд тронулся. Он лег на верхнюю полку в купе и стал смотреть в потолок. Он спрашивал себя, любит ли ее, и оказывалось, что он этого не знает; пожалуй, нет. Он спрашивал себя, счастлив ли, и на этот вопрос тоже не мог ответить; но, во всяком случае, лучше ему никогда не было и, надо полагать, не будет. Он остановился на той мысли, что если она приедет к нему (как и будет, видимо), он продолжит «дрессировку» и, пожалуй, женится на ней. И вот тогда можно будет позволить себе временами действительно расслабляться и любить ее. «Но вожжи не отпускать!» — заключил он свои размышления, закрыл глаза и стал дремать.
Засыпая, он успел в который раз подумать, какой молодец его умный и опытный друг и какой молодец он сам. Его друг, его наставник и покровитель, теоретик и донжуан, лежал на нижней полке и задыхался от презрения и ненависти к нему.
* * *
Она даже не пришла проводить мен... Я должен был нарваться. Я сам устроил себе это истязание. Не с тобой же мне равняться, ничтожный сопляк, поганая козявка, самодовольный червяк. У, засопел, паразит. Бедная девочка, дура. Зачем я все это устроил? Впрочем, она счастлива. Моя была лучше. Надо покантоваться столько, сколько я, чтоб понять, что такое настоящая женщина.
Я проиграл. Когда я проиграл ее? Наверное, в тот самый миг, когда раскрылся. А когда полюбил? Тогда же, наверное.
Она сидела в полумраке, такая милая, доверчивая, беззащитная. И мне не было ни интересно, ни хорошо. Я знал наизусть, что будет дальше, и знал свою власть, и читал все варианты, как в шахматах. И знал, что все будет так, как я захочу, и знал, что будет через полчаса, и утром, и через неделю... и всего этого мне было мало. Ну, одной больше... толку-то. Она была в моих руках, и я знал, как она будет любить меня, какой станет верной и привязчивой, как будет тихо сносить мою небрежность, будет счастливой и тихо смирившейся... Ну а я-то сам, что я получу — еще одну замену тому, чего у меня нет, еще одну нелюбимую женщину?..
И я захотел быть счастлив — наперекор всему, всем победам и потерям, всей судьбе, наперекор паутине, наросшей на сердце, и неверью в счастье для себя когда-либо: я захотел любить. Потому что ничего не стоило добиться ее любви — но я уже не верил в возможность полюбить самому. Неужели я это еще могу? Да ведь могу. Вот что во мне тогда поднялось. И это ощущение — что у меня может быть не женщина, а любимая женщина — понесло меня, как полет в детском сне, как волна в стену, и я уже знал, что сейчас со звоном вмажусь в эту стену, — буду любить, и буду счастлив, и буду живой, а не разочарованный герой юнцов и дам!
И я открыл рот, чтобы сказать ей все, хотя это было еще неправдой, было только предчувствие, сознание возможности всего. А когда все слова были сказаны, они оказались уже правдой. Почти правдой...
И все те первые дни я раскалывал свою душу, как орех об камни, чтоб освободить то, что в ней было замуровано и забыто. Я выражался, как щенок, и чувствовал себя щенком. Я в изумлении спрашивал себя — неужели я и впрямь это чувствую? И отвечал: вот да — ведь правда. Как я был счастлив, что люблю. Как радовался ей. Как поражался, что это возможно для меня: любить и быть любимым, не скрывать своих чувств — и получать то же в ответ. Все у нас было в унисон. Единственный раз в моей жизни. Мы сходили с ума друг по другу — и не скрывали этого, и были счастливы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315 316 317 318 319 320 321 322 323 324 325 326 327 328 329 330 331 332 333 334 335
* * *
И вот первый из двух наших приятелей. Бедный заморыш стал буквально выше ростом, загар благообразил его, и вообще появилась в нем не то чтобы уверенность, но некое раздражающее нахальство и самомнение. И провожает его на вокзале роскошная женщина, и смотрит на него влажными собачьими глазами, и удивляются тихо окружающие дисгармоничности этих отношений: неказист повелитель, в чем тут дело?
А дело просто... Он полагал, что ему с ней все равно не светит — такая красавица, и чувствам воли не давал — не надеялся. И показывал пренебрежение. И был спокоен — не терял головы. И молол языком умно и даже интересно. И красивой женщине, конечно, захотелось капельку пококетничать и мимолетно проверить свою власть над сильным полом. А никакой власти не оказалось. И в ее самолюбии появилась щербинка, и за эту щербинку зацепилась нить чувств и стала разматываться. Да-да, пушкинское «чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей».
Он привлек ее внимание: он вел себя необычно. Он внушил некоторое уважение: ему было плевать на ее чары. Он уязвил: явно не стоил ее и, однако, пренебрегал ею. Красивую женщину заело. Он заранее замкнул свою душу, боясь поражения и не желая боли. И эта душа, к которой ей было не прикоснуться, сделалась для нее загадочной. Стала манить. И она сама придумала, какая это душа. И придумала, понятно, так, как ей хотелось бы!
Он расчетливо дразнил ее, как бы тая в жаре ее чувства — и тут же обдавая холодом. Она начала страдать. Красивые, сильные мужчины и веселые развлечения перестали интересовать ее. Она ощутила боль, еще не понимая, что это боль вошедшего в нее крючка, о который она сама рвется. Она гордо переносила эту боль, но он тут же делался ласков и покорен. Она торжествовала было победу, покой, удовлетворение и была краткое время благодарна ему за избавление от этой боли, но он тут же дергал крючок вновь, осаживал ее, уязвлял, унижал пренебрежением. И все повторялось сначала, только все сильнее и сильнее с каждым разом.
Ее губило то, что она недооценила противника в этой любовной борьбе. Его спасало то, что он с самого начала был готов к проигрышу в любой момент, и чувства его оставались в покое. Она пыталась бороться, привязываясь к нему все более. И не могла подозревать, что ночь, утро и те редкие дни, когда он намеренно не виделся с нею, он посвящал разбору событий и выработке планов на ближайшее будущее. С холодной головой, упиваясь только своим успехом, и под руководством «опытного тренера» — своего приятеля, потертого жизнью ловеласа, которого, казалось, вся эта история страшно забавляет. Какая жалкая пародия на Печорина и иже с ним!
День за днем он методично сокрушал и гнул ее волю. Она начала плакать, его рука поднималась на нее, ему понравилось ее мучить — он уважал себя за власть над ней. Он стал для нее единственным мужчиной в мире. Ведь ничего подобного она в жизни не испытывала, и только читала о таких терзаниях и таком счастье, которым было временное избавление от этих терзаний. Она оставалась для него лишь удовлетворением тщеславия и чувственности. Как только он замечал в себе росток любви к ней, он торопливо и старательно затаптывал его: он полагал, что она охладеет к нему в тот самый миг, когда уверится и успокоится в его любви.
Она стояла у вагона — предельно несчастная сейчас, предельно счастливая в те минуты и часы, когда «все было хорошо»: она любила его!
Поезд тронулся. Он лег на верхнюю полку в купе и стал смотреть в потолок. Он спрашивал себя, любит ли ее, и оказывалось, что он этого не знает; пожалуй, нет. Он спрашивал себя, счастлив ли, и на этот вопрос тоже не мог ответить; но, во всяком случае, лучше ему никогда не было и, надо полагать, не будет. Он остановился на той мысли, что если она приедет к нему (как и будет, видимо), он продолжит «дрессировку» и, пожалуй, женится на ней. И вот тогда можно будет позволить себе временами действительно расслабляться и любить ее. «Но вожжи не отпускать!» — заключил он свои размышления, закрыл глаза и стал дремать.
Засыпая, он успел в который раз подумать, какой молодец его умный и опытный друг и какой молодец он сам. Его друг, его наставник и покровитель, теоретик и донжуан, лежал на нижней полке и задыхался от презрения и ненависти к нему.
* * *
Она даже не пришла проводить мен... Я должен был нарваться. Я сам устроил себе это истязание. Не с тобой же мне равняться, ничтожный сопляк, поганая козявка, самодовольный червяк. У, засопел, паразит. Бедная девочка, дура. Зачем я все это устроил? Впрочем, она счастлива. Моя была лучше. Надо покантоваться столько, сколько я, чтоб понять, что такое настоящая женщина.
Я проиграл. Когда я проиграл ее? Наверное, в тот самый миг, когда раскрылся. А когда полюбил? Тогда же, наверное.
Она сидела в полумраке, такая милая, доверчивая, беззащитная. И мне не было ни интересно, ни хорошо. Я знал наизусть, что будет дальше, и знал свою власть, и читал все варианты, как в шахматах. И знал, что все будет так, как я захочу, и знал, что будет через полчаса, и утром, и через неделю... и всего этого мне было мало. Ну, одной больше... толку-то. Она была в моих руках, и я знал, как она будет любить меня, какой станет верной и привязчивой, как будет тихо сносить мою небрежность, будет счастливой и тихо смирившейся... Ну а я-то сам, что я получу — еще одну замену тому, чего у меня нет, еще одну нелюбимую женщину?..
И я захотел быть счастлив — наперекор всему, всем победам и потерям, всей судьбе, наперекор паутине, наросшей на сердце, и неверью в счастье для себя когда-либо: я захотел любить. Потому что ничего не стоило добиться ее любви — но я уже не верил в возможность полюбить самому. Неужели я это еще могу? Да ведь могу. Вот что во мне тогда поднялось. И это ощущение — что у меня может быть не женщина, а любимая женщина — понесло меня, как полет в детском сне, как волна в стену, и я уже знал, что сейчас со звоном вмажусь в эту стену, — буду любить, и буду счастлив, и буду живой, а не разочарованный герой юнцов и дам!
И я открыл рот, чтобы сказать ей все, хотя это было еще неправдой, было только предчувствие, сознание возможности всего. А когда все слова были сказаны, они оказались уже правдой. Почти правдой...
И все те первые дни я раскалывал свою душу, как орех об камни, чтоб освободить то, что в ней было замуровано и забыто. Я выражался, как щенок, и чувствовал себя щенком. Я в изумлении спрашивал себя — неужели я и впрямь это чувствую? И отвечал: вот да — ведь правда. Как я был счастлив, что люблю. Как радовался ей. Как поражался, что это возможно для меня: любить и быть любимым, не скрывать своих чувств — и получать то же в ответ. Все у нас было в унисон. Единственный раз в моей жизни. Мы сходили с ума друг по другу — и не скрывали этого, и были счастливы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315 316 317 318 319 320 321 322 323 324 325 326 327 328 329 330 331 332 333 334 335