Дни шли один за другим – однообразные, без перемен – до самого Сретенья, когда приехал наконец новый воевода. Слухи о нем были невеселые. В остроге сразу стало известно, что воевода Ржевский недоверчив, говорит мало, от ответов на прямо заданные вопросы уклоняется, привез на верфи многих корабельных мастеров-иноземцев и время свое препровождает с ними. Кочнева и Ивана Кононовича он с работы согнал, даже не побеседовав с ними. С инженером Егором Резеном Ржевский сразу же жестоко поругался и на глаза его к себе не пускает. Говорили также – и это было самым удивительным и неприятным для узников, – что князь Василий уже несколько раз навещал немощного Прозоровского, утешал его, что, дескать, клеветы рассеятся и верная государю служба вознаградится, что сам он, Ржевский, прибыл сюда временно, пока суд да дело, а там и Алексею Петровичу придется попрежнему честно и мудро править Придвинским краем. Он же, князь Василий, отъедет на давно обещанное ему воеводство куда потеплее – на кормление в Астрахань...
Слушая нерадостные вести, Рябов угрюмо посмеивался:
– Оно так! Рука с рукавичкой завсегда дружлива. Нет, Сильвестр Петрович, я так рассуждаю: надо нам с тобою отсюдова тайно уходить. Сию правду паки и паки дожидаючись, головами расплатимся...
Иевлев сердился:
– Не дури! Я от царева суда не побегу! Да и статно ли мне, капитан-командору, яко татю в ночи, тайно бежать...
На Власия-бокогрея в марте месяце поздно ночью ключарь разбудил Иевлева и Рябова и дрожащим шепотом сказал им, что Ржевский сейчас же будет на съезжей для беседы с ними. Дьяки уже приехали и ждут. Сильвестр Петрович, опираясь на костыль, с трудом поднялся по крутым осклизлым ступеням и в изнеможении опустился на лавку. Кормщик, не ожидая от нового воеводы-боярина ничего хорошего, хмуро стоял у печки.
Ждали долго.
Наконец мерзлая дверь распахнулась, караульщики вздели алебарды. Ржевский, в коротком дубленом полушубке, широко шагая, вошел в избу, простуженным голосом с порога спросил Иевлева:
– Пошто развалился? На ассамблею зван?
Иевлев, не вставая, ответил:
– Али не признал меня, Василий Андреевич?
Воевода, стараясь не встречаться с Иевлевым взглядом, усмехнувшись одним ртом, помедлил, потом внятно произнес:
– Вон ты куда гнешь? Нет, нынче не признаю. Да и не для того нас государь воеводами ставит, чтобы мы, верные ему слуги, некоторых иных, честь свою забывших, за старинных дружков признавали...
– Дружками-то мы с тобой, князь, не были, сие ты соврал! – негромко, но сильно произнес Иевлев. – Что же касается до чести, то ежели ты, суда не дождавшись, мне еще такое скажешь – костыля не пожалею, изувечу! Чина моего флотского меня никто еще не лишал, об том помни...
Князь Василий опять усмехнулся с видом человека, которому многое ведомо, крикнул:
– Кто там? Огня!
Гусев, трепеща от выпавшей чести, подал свечу. Ржевский закурил трубку; попыхивая дымом, стал листать бумаги. Осторожно дышали у порога караульщики, дьяки неподвижно стояли за спиною воеводы. Иевлев думал, опустив голову. Рябов прищурившись смотрел в сторону – из гордости, чтобы новый воевода не думал, будто здесь так уж его боятся и ждут от него решения. Ржевский читал долго, порою тыкая пальцем в лист, с раздражением спрашивал дьяков:
– Чего здесь? Об чем? Живо говори, недосуг мне...
Дьяки, задеревенев от страха, путались, пороли вздор, перебивали друг друга. Бумаг по иевлевскому делу было очень много – дьяки ели свой хлеб не даром, и то, что они говорили воеводе, было так нелепо и дико, так непомерно глупо, что Рябов громко с тоскою вздохнул.
Ржевский поднял свой взгляд на него, кормщик со спокойной злобой посмотрел на князя.
– Подойди! – велел Ржевский.
Кормщик подошел на шаг ближе.
– Ты и есть Рябов Ивашка? – спросил Ржевский надменно.
– Я и есть Рябов, да не Ивашка, а Иван Савватеевич! – зло и угрюмо ответил кормщик. – Ивашкою звали годов двадцать назад, а то и поболе. Ныне питухи, пропившиеся в кружале, и те так не зовут...
– Ишь, каков! – откинувшись на лавке, сказал воевода.
– Каков есть!
– Кормщик?
– Был кормщиком, стал – острожником.
– Еще и покойником за добрые свои дела станешь! – посулил Ржевский. – Плачет по тебе петля-от!
– Того и тебе, воевода, не миновать! – с той же спокойной и ровной злобой сказал Рябов. – Смерть и тебя поволокет. Отмогильное зелье даже для князей не отрыто...
Дьяки охнули на страшную дерзость, караульщики поставили алебарды в угол, готовясь крутить кормщику руки, но Ржевский как бы вовсе ничего не заметил, только едва побледнел. В избе снова сделалось тихо. Сильвестр Петрович поднял голову, посмотрел на широкую спину, на широкие гордые плечи Рябова: кормщик стоял неподвижно, точно влитой...
– Не тихий ты, видать, уродился! – заметил Ржевский.
– На Руси – не караси, ершей поболее!
– Ты-то за ерша себя мнишь?
– Зачем за ерша? Есмь человек!
Князь Василий сел прямо, уперся локтями в стол. Ему было неловко перед этим бесстрашным мужиком, он все как-то не мог угадать – то ли улыбаться надменно, то ли просто велеть высечь батогами кормщика, то ли встать и ударить его в зубы. Тусклым голосом спросил:
– Таким и жизнь прожил, ершом?
– Не прожил, проживу!
– Не по чину шагаешь, широко больно...
– Журавель межи не знает – через ступает!
Ржевский подумал, крутя ус, спросил с презрением:
– Как же тебя, эдакого журавля, да шведы купили?
Рябов задохнулся, руки его судорожно сжались в кулаки, но караульщики сзади навалились на него. Гусев ударил под колени, кормщик поскользнулся, рухнул навзничь. Покуда его держали караульщики с дьяками, из загородки вырвались в помощь солдаты с поздюнинскими бобылями.
– Убрать его отсюда! – громко, громче, чем следовало воеводе, сказал Ржевский. – Вон!
Кормщика выволокли. Ржевский долго сидел молча, потом велел уйти всем, креме Иевлева, сам запер дверь на засов, заговорил, стараясь быть поспокойнее:
– Ты давеча вопросил – не признаю ли тебя, Иевлев? Что ж, признал, как не признать, помню и озеро и иные разные наши бытности...
– По бытностям ты горазд, князинька! В те нежные годы наушничал, ныне, вишь, в застенки людей тянешь...
Ржевский устало отмахнулся:
– Полно, Сильвестр! Что пустяки городить. Было, многое было, а сталось так, что я куда правее всех вас ныне, по прошествии времени. Сам рассуди, каков народишко на царевой службе: один вор, другой ему потатчик, третий мздоимец, четвертый пенюар, пятый и мздоимец, и вор, и пенюар. Я от младых ногтей никому веры не давал, всех подозревал, никому другом не был. И верно делал, верно...
– Да уж куда вернее!
– Погоди, что зря ругаться. Ты ныне узник, я – воевода. Случись тебе на мое место встать, облобызал бы ты меня?
– Нет, князь Василий, но только и к Прозоровскому бы с утешениями не езживал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163