– обнимая Семисадова, ответил Рябов. – И отскочило бы. Да погоди, боцман! Ты и на деревянной крепко стоишь! Тоже мужичок подходящий...
Таисья с поклоном обносила запоздавших вином, подошла к Маше, поклонилась:
– Выпей за наисчастливый мой день, Марья Никитишна, пригубь!
Маша, взглянув на Таисью, которая так и светилась радостью, взяла чарку, пригубила, крепко стиснула пальцы Таисье, спросила шепотом:
– Дождалась, да? И чтобы всегда мы дожидались? Чтобы возвращались они всегда откуда ни на есть?
Таисья ответила так же шепотом:
– Чтобы помереть нам вместе с ними! Чтобы не было нам иной судьбы! Коли уж придет время – так вместе, не порознь! Пей, Марья Никитишна, пей, Машенька, до конца, твое слово – свято, так и будет, как ныне загадала! Ежели не выпьешь...
Испугавшись, Маша выпила всю чарку. Сразу стало жарко, весело, тихонько попросила:
– Поднеси Сильвестру Петровичу, пусть слово молвит!
Таисья подошла с подносом к Иевлеву, поклонилась, счастливо и дерзко глядя ему в глаза, сказала:
– Тебе чару пить, Сильвестр Петрович, тебе и застольное слово молвить!
Иевлев улыбнулся, заражаясь Таисьиной радостью, взял тяжелую чару с подноса, сказал, оглядывая стол яркими, широко открытыми синими глазами:
– Давненько, други добрые, не пил я зелена вина, все недосуг, да и не за что пить было. А ныне придется: выпью я чарку сию за российских славнейших мореходов, кои флоту нашему корабельному есть основание. Корабли еще не флот, флот – моряки. В давно прошедшие годы побывал я здесь, в Онеге, налетом, кое-чего понял. Попозже истины некоторые понял здесь, в Архангельске. И не таясь скажу: Рябов Иван Савватеевич и многие его други впервой открыли глаза мои на то, что есть морские и навигаторские художества, что есть мореплавание. Нынче весь Архангельск, от мала до велика, толкует об одном – о плавании кормщика Рябова на Грумант и обо всем, что отважному сему делателю претерпеть довелось. Сегодня, надеюсь я, многое мы услышим от него самого, о жизни его за сии годы, о доблести, о том, как спас он многие человеческие жизни и сам к нам живым и здоровым возвернулся. Послушаем, а по прошествии годов, может, дети наши и прочитают сию фабулу, выданную книгою, ибо на Руси будет Академия наук, и той Академии ничего лучшего, нежели истинные события, коих россияне участниками были, и не надобно...
Сильвестр Петрович посмотрел на Рябова, выше поднял чарку:
– Так выпьем же за Ивана Савватеевича и за сподвижников его – российских мореплавателей, что беспримерные свершали в пути своем геройства и в недальнем будущем еще большие чудеса свершат на удивление и страх недругов и завистников матери нашей – святой Руси!
Не поморщившись, единым духом выпил он свое вино, за ним выпил Рябов, за кормщиком – Митенька, но не осилил, закашлялся. Отовсюду закричали со смехом:
– Мякиша ему, мякиша ржаного!
– Ничего, Митрий, ты другой чаркою запей!
– По спине его, братцы, по спине огрейте!
Рябов поднес Митеньке квасу, багровый от смущения Митенька отдышался наконец. Семисадов сказал Иевлеву:
– Вот, господин капитан-командор, прослышал Митрий об навигацкой школе...
Митенька схватил боцмана за локоть, зашептал – не надо, дескать, что ты, дядечка. Семисадов заговорил громче:
– Может, и Митрий наш, мужичок-трескоед, гож будет для сей школы?
Сильвестр Петрович ответил твердо:
– Думаю я, что гож. Мореход истинный, другие за длинную жизнь до старости того не наплавают, что Митя за свои годы. Поговорим со временем. Может, с Егором вместе и отправятся они к Москве, да только не нынче, покуда недосуг нам...
Рябов начал рассказывать исподволь, не по порядку:
– Вот нынче и сам смеюсь, а тогда не смеялся, нет. Тогда не до смеху было. Пороху-то шестнадцать зарядов всего-навсего, а жить сколько назначено? Может, в скорби и скончаем животишки свои? Нет, тут дело трудное, думать надобно... Ходил, глядел. Подобрал на берегу доску с гвоздями – течением принесло, крюк еще тоже в доске был железный. Давай, говорю, мужики, кузню строить. А мужики мои – которые в тоске тоскуют, а которые больше молятся... Пришлось, грешным делом, палку в руки взять: тот, что молиться зачал в таком деле, Сильвестр Петрович, – готовый упокойник...
Иевлев засмеялся, Рябов с серьезностью подтвердил:
– Вот тебе и смехи. Который молится – того цынга сразу за глотку берет и валит. Ты вот не знаешь, кто она такая, а она – старуха кривая, косая, носатая, брюхатая, с бородавками, в чирьях.
– Кто? – смеясь, спросил Иевлев.
– Да цынга-то! Старшая дочка царя Ирода. У нее, брат, одиннадцать сестер, одна другой змеевиднее.
Кормщик от отвращения сплюнул...
– Двенадцать их всех, и до чего хитры: как наши молиться зачнут али спать – словом, которые работу кидают, – цынготихи-сестры сразу за дело. Вот, допустим, женатый я человек; мне, конечно, во сне женка и видится. Я тогда спать желаю поболее, чтобы поболее с нею времечко свое препровождать. То – ихнее дело, иродовых дочек. Все подстроено. Они меня, злые ведьмы, женою обольщают, я сплю, а цынга мое тело белое и ломает, и крошит, и гноит. Молельщик тоже – кланяется али крестится, а перед ним иродовы дочки в ликах пляшут, манят, узывают, свиристят; один глупый так замолился, что за ними из зимовья ушел, да в скалах и замерз. Пальцы щепотью, а сам на девок смотрит, – вишь, чего творят... Тут, Сильвестр Петрович, я тебе скажу, перво-наперво – работа. Чтобы ни тебе спящего, ни тебе молящего, ни тебе задумчивого. Я завсегда им так говорил: домой возвернемся – там грехи отмолим, там отоспимся, там думы все какие есть подумаем. А тут, други мои горькие, живота надобно своего сохранить...
– Дрался? – спросил Иевлев с любопытством.
– Было. Дрюк у меня завелся... Въедешь случаем...
– Обижались? – спросила Маша.
– Какая на меня обида может быть? Для ихней же пользы!
– Я бы обиделся... – сказал Сильвестр Петрович.
– Ты господин, в тебе спесь играет, а мы люди простые, с умом живем.
– Ладно об иродовых дочках! – сказал Семисадов. – То все – пустое. Про кузню сказывай, как кузню строили!
– Не пустое про дочек! – сказал Рябов. – Ты на Груманте сам бывал, как же пустое? Который на Новую Землю хаживал али на Грумант, тот знает. Пустое! Экой быстрый!
Он набил трубочку, крепко затянулся, вспоминая, покачал головой:
– Кузня! Горе была, а не кузня, однако много добра мы от нее имели. Перво-наперво нашли два камня, один – наковальня, другой – молот. Тем молотом отковали из крюка молоток добрый. Девять ден ковали, все руки в кровь отбили, а сделали. И с того дня началось наше спасение: не будь у нас молотка, пропали бы все, как один...
Молча, задумчиво слушал Иевлев рассказы кормщика, взору представлялась низкая, воняющая моржовым и нерпичьим жиром, чадная и холодная изба, бесконечные черные, злые полярные ночи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163
Таисья с поклоном обносила запоздавших вином, подошла к Маше, поклонилась:
– Выпей за наисчастливый мой день, Марья Никитишна, пригубь!
Маша, взглянув на Таисью, которая так и светилась радостью, взяла чарку, пригубила, крепко стиснула пальцы Таисье, спросила шепотом:
– Дождалась, да? И чтобы всегда мы дожидались? Чтобы возвращались они всегда откуда ни на есть?
Таисья ответила так же шепотом:
– Чтобы помереть нам вместе с ними! Чтобы не было нам иной судьбы! Коли уж придет время – так вместе, не порознь! Пей, Марья Никитишна, пей, Машенька, до конца, твое слово – свято, так и будет, как ныне загадала! Ежели не выпьешь...
Испугавшись, Маша выпила всю чарку. Сразу стало жарко, весело, тихонько попросила:
– Поднеси Сильвестру Петровичу, пусть слово молвит!
Таисья подошла с подносом к Иевлеву, поклонилась, счастливо и дерзко глядя ему в глаза, сказала:
– Тебе чару пить, Сильвестр Петрович, тебе и застольное слово молвить!
Иевлев улыбнулся, заражаясь Таисьиной радостью, взял тяжелую чару с подноса, сказал, оглядывая стол яркими, широко открытыми синими глазами:
– Давненько, други добрые, не пил я зелена вина, все недосуг, да и не за что пить было. А ныне придется: выпью я чарку сию за российских славнейших мореходов, кои флоту нашему корабельному есть основание. Корабли еще не флот, флот – моряки. В давно прошедшие годы побывал я здесь, в Онеге, налетом, кое-чего понял. Попозже истины некоторые понял здесь, в Архангельске. И не таясь скажу: Рябов Иван Савватеевич и многие его други впервой открыли глаза мои на то, что есть морские и навигаторские художества, что есть мореплавание. Нынче весь Архангельск, от мала до велика, толкует об одном – о плавании кормщика Рябова на Грумант и обо всем, что отважному сему делателю претерпеть довелось. Сегодня, надеюсь я, многое мы услышим от него самого, о жизни его за сии годы, о доблести, о том, как спас он многие человеческие жизни и сам к нам живым и здоровым возвернулся. Послушаем, а по прошествии годов, может, дети наши и прочитают сию фабулу, выданную книгою, ибо на Руси будет Академия наук, и той Академии ничего лучшего, нежели истинные события, коих россияне участниками были, и не надобно...
Сильвестр Петрович посмотрел на Рябова, выше поднял чарку:
– Так выпьем же за Ивана Савватеевича и за сподвижников его – российских мореплавателей, что беспримерные свершали в пути своем геройства и в недальнем будущем еще большие чудеса свершат на удивление и страх недругов и завистников матери нашей – святой Руси!
Не поморщившись, единым духом выпил он свое вино, за ним выпил Рябов, за кормщиком – Митенька, но не осилил, закашлялся. Отовсюду закричали со смехом:
– Мякиша ему, мякиша ржаного!
– Ничего, Митрий, ты другой чаркою запей!
– По спине его, братцы, по спине огрейте!
Рябов поднес Митеньке квасу, багровый от смущения Митенька отдышался наконец. Семисадов сказал Иевлеву:
– Вот, господин капитан-командор, прослышал Митрий об навигацкой школе...
Митенька схватил боцмана за локоть, зашептал – не надо, дескать, что ты, дядечка. Семисадов заговорил громче:
– Может, и Митрий наш, мужичок-трескоед, гож будет для сей школы?
Сильвестр Петрович ответил твердо:
– Думаю я, что гож. Мореход истинный, другие за длинную жизнь до старости того не наплавают, что Митя за свои годы. Поговорим со временем. Может, с Егором вместе и отправятся они к Москве, да только не нынче, покуда недосуг нам...
Рябов начал рассказывать исподволь, не по порядку:
– Вот нынче и сам смеюсь, а тогда не смеялся, нет. Тогда не до смеху было. Пороху-то шестнадцать зарядов всего-навсего, а жить сколько назначено? Может, в скорби и скончаем животишки свои? Нет, тут дело трудное, думать надобно... Ходил, глядел. Подобрал на берегу доску с гвоздями – течением принесло, крюк еще тоже в доске был железный. Давай, говорю, мужики, кузню строить. А мужики мои – которые в тоске тоскуют, а которые больше молятся... Пришлось, грешным делом, палку в руки взять: тот, что молиться зачал в таком деле, Сильвестр Петрович, – готовый упокойник...
Иевлев засмеялся, Рябов с серьезностью подтвердил:
– Вот тебе и смехи. Который молится – того цынга сразу за глотку берет и валит. Ты вот не знаешь, кто она такая, а она – старуха кривая, косая, носатая, брюхатая, с бородавками, в чирьях.
– Кто? – смеясь, спросил Иевлев.
– Да цынга-то! Старшая дочка царя Ирода. У нее, брат, одиннадцать сестер, одна другой змеевиднее.
Кормщик от отвращения сплюнул...
– Двенадцать их всех, и до чего хитры: как наши молиться зачнут али спать – словом, которые работу кидают, – цынготихи-сестры сразу за дело. Вот, допустим, женатый я человек; мне, конечно, во сне женка и видится. Я тогда спать желаю поболее, чтобы поболее с нею времечко свое препровождать. То – ихнее дело, иродовых дочек. Все подстроено. Они меня, злые ведьмы, женою обольщают, я сплю, а цынга мое тело белое и ломает, и крошит, и гноит. Молельщик тоже – кланяется али крестится, а перед ним иродовы дочки в ликах пляшут, манят, узывают, свиристят; один глупый так замолился, что за ними из зимовья ушел, да в скалах и замерз. Пальцы щепотью, а сам на девок смотрит, – вишь, чего творят... Тут, Сильвестр Петрович, я тебе скажу, перво-наперво – работа. Чтобы ни тебе спящего, ни тебе молящего, ни тебе задумчивого. Я завсегда им так говорил: домой возвернемся – там грехи отмолим, там отоспимся, там думы все какие есть подумаем. А тут, други мои горькие, живота надобно своего сохранить...
– Дрался? – спросил Иевлев с любопытством.
– Было. Дрюк у меня завелся... Въедешь случаем...
– Обижались? – спросила Маша.
– Какая на меня обида может быть? Для ихней же пользы!
– Я бы обиделся... – сказал Сильвестр Петрович.
– Ты господин, в тебе спесь играет, а мы люди простые, с умом живем.
– Ладно об иродовых дочках! – сказал Семисадов. – То все – пустое. Про кузню сказывай, как кузню строили!
– Не пустое про дочек! – сказал Рябов. – Ты на Груманте сам бывал, как же пустое? Который на Новую Землю хаживал али на Грумант, тот знает. Пустое! Экой быстрый!
Он набил трубочку, крепко затянулся, вспоминая, покачал головой:
– Кузня! Горе была, а не кузня, однако много добра мы от нее имели. Перво-наперво нашли два камня, один – наковальня, другой – молот. Тем молотом отковали из крюка молоток добрый. Девять ден ковали, все руки в кровь отбили, а сделали. И с того дня началось наше спасение: не будь у нас молотка, пропали бы все, как один...
Молча, задумчиво слушал Иевлев рассказы кормщика, взору представлялась низкая, воняющая моржовым и нерпичьим жиром, чадная и холодная изба, бесконечные черные, злые полярные ночи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163