Увидев Иевлева, он широко улыбнулся, сказал:
– Слышал, как за шаутбенахта пьют? На берегу и мы поздравим, Сильвестр Петрович. Контр-адмирал флоту Российского. Большое дело. Застолье надобно для сего случая раскинуть ден на пять, а то и на всю неделю... Рад я за тебя, господин Иевлев...
– Рад, рад, а чему сына учишь, – ответил Сильвестр Петрович. – Он вот моих дев приходом не почтил какое время...
Рябов ответил строго:
– Делу учу, господин шаутбенахт! Как сам прожил, так и он жить будет. И ты сам знаешь, чья правда – моя али Марьи Никитишны...
Подошел, постукивая новой березовой деревяшкой, Семисадов, поздравил с царевой милостью – вся команда слышала, как Петр пил здоровье контр-адмирала Иевлева, поздравили еще ребята в лихо посаженных вязаных шапках. Обветренные лица с лупящимися носами весело улыбались, крепкие мозолистые, просмоленные руки пожимали руку Иевлева. Кто-то басом сказал:
– Ты построже, Сильвестр Петрович, мы народ веселый. А за бешеным стадом – не крылату пастырю быть, то всем ведомо...
Матросы засмеялись, Иевлев отмахнулся, пошел по кораблю смотреть порядок. Веселый соленый морской ветер свистел в снастях, корабль покачивало, равномерно поскрипывал корпус судна, остро пахло смолою, пеньковыми канатами, водорослями. На баке матросы пели песню. Иевлев остановился, прислушался:
Как во городе во Архангельском,
Как на матушке, на Двине-реке,
На Соломбальском тихом острове
Молодой матрос корабли снастил.
«Вот и песни про нас сложены», – подумал Сильвестр Петрович.
Как во городе во Архангельском
Я остануся без матросика,
Люба-люба моя, разлюбушка,
Молодой матрос, шапка вязана.
Шапка вязана, шпага черная,
Глаза синие – парус бел,
Пушки медные, снасть пеньковая,
Молодой матрос, не забудь меня...
Сильвестр Петрович набил трубку черным табаком, подошел к обрезу, в котором тлел корабельный фитиль, закурил. Матросы все пели бодрыми голосами:
Как во городе во Архангельском,
Как на матушке, на Двине-реке,
На Соломбальском тихом острове
Твоя любушка слезы льет...
Кто-то сзади дотронулся до его локтя – он обернулся. Рябов со странным весело-сердитым выражением лица сказал Сильвестру Петровичу на ухо:
– Мой-то пострел чего сотворил...
– А чего?
– Сын богоданный, Иван...
– Здесь он, что ли? – догадался Сильвестр Петрович.
– Здесь, чертенок. И как взобрался – никто не видел. Что теперь делать?
У Сильвестра Петровича дрожали губы – не мог сдержать улыбку. Улыбался и Рябов, но глаза глядели озабоченно.
– Отодрал бы как Сидорову козу, да рука не поднимается! – сказал он. – Я в прежние времена так же на лодью удрал к батюшке, и хватило же дурости – об том Ваньке поведал. Теперь и спрос короток...
– Как на Соловки придем – отдашь парня монасям, они домой доставят! – посоветовал Сильвестр Петрович.
Рябов сердито крякнул:
– Еще раз уйдет! Нерушимое его решение, теперь хоть убей – по-своему сделает...
– А что он сейчас?
– Да что, – ничего! Сидит в трюме, сухарь точит.
– Не укачался?
– Будто нет...
Сильвестру Петровичу опять стало смешно.
– Ты не горюй, Иван Савватеевич! – сказал он. – Таисье Антиповне отпишем с Соловков, будет малый при тебе. Ты у штурвала, он с тобой, пусть привыкает к морскому делу. А со временем отошлем на Москву, в навигацкую школу.
Рябов взглянул в глаза Иевлеву, тихо сказал:
– Кабы так дело шло, а то ведь иначе повернется. Солдат тайно брали, для чего? Не для богомолья же, Сильвестр Петрович? Крутую кашу завариваем, чую... Ну да ладно, что там...
К сумеркам Ванятка стоял рядом с отцом у штурвала. Лицо его покраснело от ветра, глаза слезились, но он стоял твердо, по-отцовски и так же, как кормщик, щурил зеленые глаза...
– А царевича ты не робей! – тихонько говорил Рябов сыну. – Он, небось, наверх и не выйдет, на море и не взглянет. Укачался Алеха. А как стишает – ты иди к солдатам в трюм, они не обидят.
– Ужин-то давать станут? – осведомился Ванятка.
– Должно, дадут!
– То-то, что дадут. Мне вот брюхо подвело.
Ужинали отец с сыном из одной миски – хлебали щи, заедали сухарем. Рядом стоял боцман Семисадов, удивлялся:
– Справный едок твой-то парень. Ежели приметам верить – долго жить на море станет. Я в его годы тоже не дурак был хлебца покушать, да куда мне до него, твоего сынка...
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Дружно – не грузно, а один и у каши загинет.
Пословица
1. В СОЛОВЕЦКОЙ ОБИТЕЛИ
10 августа флот стал на якоря у Заяцкого острова. Петр с сыном Алексеем, с графом Головиным, с Меншиковым и командирами полков съехали молиться в обитель, над которой неумолчно гудел колокольный звон в честь царева прибытия, а Иевлеву и Апраксину велено было выйти в море и, разделив корабли на две эскадры, повести длительное потешное сражение. Корабли делили конаньем – жеребием, приговаривая и перехватывая рукою палку:
– Перводан, другодан, на колодце угадан, пятьсот – судья, пономарь – лодья, Катерине – кочка, сломанная ножка, прела горела, за море летела, в церкви стала, кум да кума, по кубышке дыра, на стене ворон, жил сокол – колокол: корабль мне, корабль тебе, кому корабль? Мой верх!
Свитские бояре, кудахча от страха, еще рассаживались в шлюпки – идти к берегу, а на судах обеих эскадр уже начиналась та напряженная деятельность, которая всегда предшествует крупным маневрам или сражению. Корабли Сильвестра Петровича подняли синие кормовые флаги, эскадра Апраксина – белые. Иевлев в контрадмиральском мундире, при шпаге, в треуголке медленно прохаживался по шканцам, Апраксин оглядывал со своего флагманского корабля хмурые берега островов, суету на судах синего флота, таинственно улыбался и вздыхал: с Иевлевым даже в шутку сражаться было нелегко.
После всенощной баталия началась.
Пушечная раскатистая пальба всю ночь беспокоила обитель, мешала спать, будоражила монахов. Братия из бывших воинских людей – отец оружейник, отец пороховщик, отец пушечник далеко за полночь торчали на монастырской стене, переругивались друг с другом, бились об заклад, кто победит – синие или белые. Монастырские копейщики лаяли друг друга непотребными голосами, игумен разогнал их по кельям посохом, приговаривая:
– Ишь, воины клятые, ишь, развоевались!
Утром с башни монастыря Петр в трубу оглядывал маневры кораблей и радовался хитростям обоих адмиралов. Море ярко сверкало под солнцем, корабли двигались величественно, словно лебеди, красиво серебрились круглые дымки пушечных выстрелов, ветер развевал огромные полотнища трехцветных флагов, – синие и белые флоты на мачтах все-таки несли русские флаги.
– Что ж, нынче и не совестно на Балтике показаться! – неторопливо произнес Федор Алексеевич. – Как надо обстроились...
– Вздоры городишь, – оборвал Петр. – Мало еще, ох, мало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163
– Слышал, как за шаутбенахта пьют? На берегу и мы поздравим, Сильвестр Петрович. Контр-адмирал флоту Российского. Большое дело. Застолье надобно для сего случая раскинуть ден на пять, а то и на всю неделю... Рад я за тебя, господин Иевлев...
– Рад, рад, а чему сына учишь, – ответил Сильвестр Петрович. – Он вот моих дев приходом не почтил какое время...
Рябов ответил строго:
– Делу учу, господин шаутбенахт! Как сам прожил, так и он жить будет. И ты сам знаешь, чья правда – моя али Марьи Никитишны...
Подошел, постукивая новой березовой деревяшкой, Семисадов, поздравил с царевой милостью – вся команда слышала, как Петр пил здоровье контр-адмирала Иевлева, поздравили еще ребята в лихо посаженных вязаных шапках. Обветренные лица с лупящимися носами весело улыбались, крепкие мозолистые, просмоленные руки пожимали руку Иевлева. Кто-то басом сказал:
– Ты построже, Сильвестр Петрович, мы народ веселый. А за бешеным стадом – не крылату пастырю быть, то всем ведомо...
Матросы засмеялись, Иевлев отмахнулся, пошел по кораблю смотреть порядок. Веселый соленый морской ветер свистел в снастях, корабль покачивало, равномерно поскрипывал корпус судна, остро пахло смолою, пеньковыми канатами, водорослями. На баке матросы пели песню. Иевлев остановился, прислушался:
Как во городе во Архангельском,
Как на матушке, на Двине-реке,
На Соломбальском тихом острове
Молодой матрос корабли снастил.
«Вот и песни про нас сложены», – подумал Сильвестр Петрович.
Как во городе во Архангельском
Я остануся без матросика,
Люба-люба моя, разлюбушка,
Молодой матрос, шапка вязана.
Шапка вязана, шпага черная,
Глаза синие – парус бел,
Пушки медные, снасть пеньковая,
Молодой матрос, не забудь меня...
Сильвестр Петрович набил трубку черным табаком, подошел к обрезу, в котором тлел корабельный фитиль, закурил. Матросы все пели бодрыми голосами:
Как во городе во Архангельском,
Как на матушке, на Двине-реке,
На Соломбальском тихом острове
Твоя любушка слезы льет...
Кто-то сзади дотронулся до его локтя – он обернулся. Рябов со странным весело-сердитым выражением лица сказал Сильвестру Петровичу на ухо:
– Мой-то пострел чего сотворил...
– А чего?
– Сын богоданный, Иван...
– Здесь он, что ли? – догадался Сильвестр Петрович.
– Здесь, чертенок. И как взобрался – никто не видел. Что теперь делать?
У Сильвестра Петровича дрожали губы – не мог сдержать улыбку. Улыбался и Рябов, но глаза глядели озабоченно.
– Отодрал бы как Сидорову козу, да рука не поднимается! – сказал он. – Я в прежние времена так же на лодью удрал к батюшке, и хватило же дурости – об том Ваньке поведал. Теперь и спрос короток...
– Как на Соловки придем – отдашь парня монасям, они домой доставят! – посоветовал Сильвестр Петрович.
Рябов сердито крякнул:
– Еще раз уйдет! Нерушимое его решение, теперь хоть убей – по-своему сделает...
– А что он сейчас?
– Да что, – ничего! Сидит в трюме, сухарь точит.
– Не укачался?
– Будто нет...
Сильвестру Петровичу опять стало смешно.
– Ты не горюй, Иван Савватеевич! – сказал он. – Таисье Антиповне отпишем с Соловков, будет малый при тебе. Ты у штурвала, он с тобой, пусть привыкает к морскому делу. А со временем отошлем на Москву, в навигацкую школу.
Рябов взглянул в глаза Иевлеву, тихо сказал:
– Кабы так дело шло, а то ведь иначе повернется. Солдат тайно брали, для чего? Не для богомолья же, Сильвестр Петрович? Крутую кашу завариваем, чую... Ну да ладно, что там...
К сумеркам Ванятка стоял рядом с отцом у штурвала. Лицо его покраснело от ветра, глаза слезились, но он стоял твердо, по-отцовски и так же, как кормщик, щурил зеленые глаза...
– А царевича ты не робей! – тихонько говорил Рябов сыну. – Он, небось, наверх и не выйдет, на море и не взглянет. Укачался Алеха. А как стишает – ты иди к солдатам в трюм, они не обидят.
– Ужин-то давать станут? – осведомился Ванятка.
– Должно, дадут!
– То-то, что дадут. Мне вот брюхо подвело.
Ужинали отец с сыном из одной миски – хлебали щи, заедали сухарем. Рядом стоял боцман Семисадов, удивлялся:
– Справный едок твой-то парень. Ежели приметам верить – долго жить на море станет. Я в его годы тоже не дурак был хлебца покушать, да куда мне до него, твоего сынка...
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Дружно – не грузно, а один и у каши загинет.
Пословица
1. В СОЛОВЕЦКОЙ ОБИТЕЛИ
10 августа флот стал на якоря у Заяцкого острова. Петр с сыном Алексеем, с графом Головиным, с Меншиковым и командирами полков съехали молиться в обитель, над которой неумолчно гудел колокольный звон в честь царева прибытия, а Иевлеву и Апраксину велено было выйти в море и, разделив корабли на две эскадры, повести длительное потешное сражение. Корабли делили конаньем – жеребием, приговаривая и перехватывая рукою палку:
– Перводан, другодан, на колодце угадан, пятьсот – судья, пономарь – лодья, Катерине – кочка, сломанная ножка, прела горела, за море летела, в церкви стала, кум да кума, по кубышке дыра, на стене ворон, жил сокол – колокол: корабль мне, корабль тебе, кому корабль? Мой верх!
Свитские бояре, кудахча от страха, еще рассаживались в шлюпки – идти к берегу, а на судах обеих эскадр уже начиналась та напряженная деятельность, которая всегда предшествует крупным маневрам или сражению. Корабли Сильвестра Петровича подняли синие кормовые флаги, эскадра Апраксина – белые. Иевлев в контрадмиральском мундире, при шпаге, в треуголке медленно прохаживался по шканцам, Апраксин оглядывал со своего флагманского корабля хмурые берега островов, суету на судах синего флота, таинственно улыбался и вздыхал: с Иевлевым даже в шутку сражаться было нелегко.
После всенощной баталия началась.
Пушечная раскатистая пальба всю ночь беспокоила обитель, мешала спать, будоражила монахов. Братия из бывших воинских людей – отец оружейник, отец пороховщик, отец пушечник далеко за полночь торчали на монастырской стене, переругивались друг с другом, бились об заклад, кто победит – синие или белые. Монастырские копейщики лаяли друг друга непотребными голосами, игумен разогнал их по кельям посохом, приговаривая:
– Ишь, воины клятые, ишь, развоевались!
Утром с башни монастыря Петр в трубу оглядывал маневры кораблей и радовался хитростям обоих адмиралов. Море ярко сверкало под солнцем, корабли двигались величественно, словно лебеди, красиво серебрились круглые дымки пушечных выстрелов, ветер развевал огромные полотнища трехцветных флагов, – синие и белые флоты на мачтах все-таки несли русские флаги.
– Что ж, нынче и не совестно на Балтике показаться! – неторопливо произнес Федор Алексеевич. – Как надо обстроились...
– Вздоры городишь, – оборвал Петр. – Мало еще, ох, мало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163