– Бешеный расстрига Никита Пустосвят в Грановитой палате на меня кинулся, да и ну рвать мне бороду. Ходил я с босым рылом, стыдобушка. Припоздал маненько, как бы знатье – я бы ему, собаке, сам первый бородищу вытаскал...
– И католики и протестанты – все дерутся, – произнес Гордон. – Нехорошо...
– А ты разве не дерешься?
– Я не поп.
– А попу и подраться нельзя? Вон, ты енерал, а я поп, возьмемся на земле в пристойном месте – кто кого одолеет? Шпагой-то я колоться не научен, а вот на кулачки – поспособнее. Выйдешь со мной, а?
Гордон не ответил, стал всматриваться в берега, о которые с грохотом разбивались могучие морские валы.
– Жить-то не скучно тебе, енерал? – спросил Афанасий.
– Бывает скучно очень! – сказал Гордон.
– И мне тяжко бывает. Так-то тяжко. Для чего, думаешь, оно все? Нет, не умилительно, нет...
Подошел Петр, покусывая крупные губы, стал всматриваться, не откроется ли залив, чтобы отстояться, спастись от шторма.
– Гони вон, государь, шиша проклятого, фрыгу, – сказал Афанасий, – какой из него шхипер? Ставь Рябова шхипером – спасемся. Кормщик толковый, иноземец ему только мешает. Ей-ей так...
– Иноземец – шиш? – спросил Гордон.
– Фрыгой еще прозываем, – с усмешкой ответил Афанасий.
– Я тоже фрыга?
– А бог тебя ведает, – сощурившись на Гордона, сказал владыко. – Мы с тобой хлеба-соли не едали, делов не делывали...
Петр послушался Афанасия, велел испанцу отдать Рябову говорную трубу. Рыбаки побежали по палубе быстрее, бестолочь кончилась, люди понимали командные слова. Что было непонятно потешным – переводил Иевлев. Апраксин, Воронин, Меншиков взялись крепить грузы, чтобы не пробило борт. Даже жирный Ромодановский тянул с Семисадовым снасть – спасался от гибели в пучине. На корме царский поп Василий придумал исповедовать и причащать желающих, но таких не находилось. Дед Федор было собрался, но за недосугом позабыл. Никита Зотов, пьяненький, сидел в углу за бочками, попивал из штофа, манил к себе пальцем попа Василия: выпьем, мол, батя, вдвоем, все веселее будет. Чтобы не смыло волной, Стрешнев привязал себя веревкой к кулям, кули мотало по палубе, Стрешнев выл...
– Худо? – спросил Афанасий у Рябова.
– Вон они, Унские рога, открылись! – сказал Рябов. – Вишь, мыс Красногорский рог? Вишь, гора Грибаниха? А вон Яренский рог. Антип туда идет. Камни там подводные, ежели на камни не кинет волною – проскочим. Проскочить, верно, нелегко. Вишь, пылит буря...
В мелком дожде, в водяной пыли мощные валы накатывались на прибрежные камни, взмывали кверху, изжелта-белая пена бурлила у берегов. И чем ближе подходила яхта к спасительной гавани, тем яснее было видно, как трудно войти в нее так, чтобы не ошибиться стрежем и не сесть на подводные скалы.
Сбросив с широких плеч насквозь промокший кафтан, в рубахе, расстегнутой на груди, в рыбацких бахилах, с сизыми от холодного ветра щеками, спокойный, негнущийся на визжащем штормовом ветру, Антип неподвижно стоял у штурвала, меряя взором несущиеся навстречу берега Унской губы.
Все затихли вокруг.
Никто даже не крестился в эти страшные секунды. С дикой силой несла буря утлое суденышко, как казалось, прямо на камни. Ветер визжал, выл, стонал на тысячи ладов. Грохотали волны, разбиваясь о черные камни, и нельзя было поверить, что судно избежит сокрушительного последнего удара...
– Куда? – спросил Петр, остро вглядываясь в Антипа.
– Куда надо, государь, – почти спокойно ответил Тимофеев.
– На подводные камни идешь! – крикнул Петр.
И, сделав еще шаг вперед, он крепко схватил штурвал.
– Уйди, государь! – с суровой силой велел Антип. – Мое тут место, а не твое. Знаю, что делаю!
Петр попятился, Антип все еще медлил. Сузив глаза, рассчитывал бег судна, волну, силу ветра, стреж, безопасный от подводных камней. Он словно целился. Так целится стрелок в идущего на него медведя: промахнулся – смерть...
Со скрипом, со скрежетом завертелся штурвал, яхта почти легла на бок, буруны на черной подводной скале остались слева, Антип резко переложил штурвал еще раз, судно шло стрежем, опасность была позади, ветер шумел не так свирепо, Антип обходил другой ряд камней. Впереди во мгле показались строения Пертоминского монастыря, деревянная, почерневшая от времени звонница, купола, стены...
Рябов хлопнул Антипа по плечу, тот обернулся – бледный, похудевший, словно другой человек.
– Ну, батюшка! – сказал Рябов. – Кормщить тебе еще и кормщить! Рано на печь засел...
– Бери штурвал! – ответил Антип. – Глотка пересохла!
Дед Федор подал ему в кружке воды, он выпил залпом, помотал головой. В это время царь взял его за локоть, другой рукой обнял за шею, наклонился, поцеловал трижды, приказал, чтобы принесли водки.
– Шапку ему мою да кафтан! – крикнул Петр.
Меншиков, улыбаясь веселыми глазами, стоял неподвижно, на подносе держал стаканчик с водкой и кренделек. Антип выпил водку, утер бороду, стал натягивать на себя царский кафтан. Кафтан был ему велик, старик стоял смешно растопырив руки, моргая распухшими усталыми веками. Меншиков подал шапку. Антип взял ее обеими руками, нахлобучил на сивую голову, вновь застыл. Петр порылся в кошельке, протянул Антипу червонец.
– Ну, что ж... – сказал Антип. – Сколько годов прожил, не напивался, нынче согрешу за твое, государь, здоровье. Прости!
Петр засмеялся, ответил осипшим на ветру голосом:
– Нынче все согрешим, кормщик! Когда и согрешить, как не сегодня...
После того как царь и свитские сошли с яхты, Рябов с усмешкой сказал Антипу:
– Может, батюшка, ради нынешнего дня и нас с Таисьей простишь?
Антип подумал:
– Может, и прощу. Сымай с меня кафтан царский, – день будний, что его затаскивать. Шапку прячь. А червонец пропьем!
6. «ДРУЖЕЛЮБНО УЧАША»
– Баню, баню спехом топите! – велел Петр игумну Пертоминского монастыря и, согнувшись, чтобы не удариться лбом о притолоку, вошел в низкую, теплую, душную келью.
На звоннице неистово, вперебор, весело, словно на пасху, били колокола, иноки-рыбаки стояли в монастырском дворе открыв рты, верили и не верили, что сам царь Петр Алексеевич пожаловал в их бедный, заштатный монастырь. А Александр Данилович Меншиков уже распоряжался и приказывал, как и чем потчевать государя, куда везти бревна для креста, который срубит сам Петр Алексеевич в ознаменование своего чудесного спасения, где быть царской спальне, куда разместить намокших и продрогших свитских. Бояре постарше умильно молились на паперти монастырского храма, прикладывались к каменным ступеням, крестились, рыдая счастливыми слезами, ругали напуганного монастырского ктитора, что нет в монастыре дорогих ослопных свечей...
В море попрежнему свистел ветер, вздымал пенные черные валы, волны тяжело ухали, разбиваясь о берег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178