– Холопя княжеского ты на Двине побил?
– Известно, я...
– Один?
– Не полком, чай, силенкой не обижен.
Заскрипела дверь каморы.
– Вот чего не хватает нам! – сказал Молчан, глядя на мушкеты и полуфузеи. – Ударили бы сполох, пожгли бы дьявола-воеводу, взяли бы бритомордых иноземцев в топоры...
– Ты, мил-дружок, и без мушкетов воюешь, – молвил Крыков. – По всему городу шум пошел...
Молчан угрюмо усмехнулся:
– Одним Иудой меньше стало, – какое это дело. Смехи...
Глаза его мерцали недобрыми огоньками, все его крепкое тело прохватывала дрожь.
– Выпить бы! – попросил Ватажников. – Намерзлись мы с ним за две-то ночи...
– За две?
– А он со мною того Иуду следил, – пояснил Молчан. – Покуда Андрюшка-покойник с девками играл, покуда далее гулять отправился.
– И нынче то ж, – устало пожаловался Ватажников. – Задами из кружала, через Пробойную улицу, а по нам воеводские псы из мушкетов, словно бы по волкам.
Афанасий Петрович принес в полштофе водки, соленых огурцов, хлеба. Ватажников выпил, рассказал подробнее, как все случилось и прошлой ночью и нынешней. Тот Андрюшка и на Азове извет сделал и здесь ладился к некоторым. За христианскую стрелецкую кровь его кончили. А ныне, в кружале, беседа была мирная, говорили о том, о чем нынче везде говорят: что-де идут свейские воинские люди воевать Архангельск. Ефим Гриднев на то ответил, что и не таких бивали, а нынче вряд ли побьем, куда ни ступишь – все иноземцам ведомо. Спор зашел об иноземцах – для чего им такая воля дадена, что нет на них никакой управы. Один сказал: сам царь-де иноземец, подмененный за морем. Наш-де истинный – в заточении. Другой сказал: иноземец бритомордый да никонианец трехперстный – одна суть. Тот весь спор сошел тихо. Тогда Ефим Гриднев облаял воеводу поносными словами, что он казну ворует и управы на него нет, поелику его иноземцы на Кукуе хвалят...
– Длинно больно сказываешь! – прервал Крыков. – И не пойму я толком, что за народишко там был?
– А работные людишки: кто с Соломбальской верфи, кто с Вавчуги – за гвоздями, вишь, корабельными приехали; дрягили еще, салотопники монастырские... – объяснил Молчан.
– Ну, облаял Ефим, далее что было?..
– А далее то было, что Ефим наш Гриднев еще слово сказал на воеводу, будто не отбиться нам от шведа, коли князя не свалить, и будто еще продал он нас всех в басурманскую шведскую веру, где заместо бога Мартын Лютый управляет, и что люди воеводские Гусев и Молокоедов, да думный дворянин Ларионов, да лекарь его иноземец за то и деньги получили немалые – куль золотых. И что-де Мартыну Лютому теперь на Двине, на Воскресенской пристани столб будут ставить – для моления...
Молчан налил себе чарку, медленно выцедил через зубы:
– Народишко слушает. Тут какой-то возьми и скажи – «слово и дело». Приказчик будто баженинской верфи. Бой сделался, не сдюжили мы с ихней силой, уходить пришлось...
– Пугливые больно! – сказал Крыков.
– Тебе говорить бесстрашно тут сидючи, ты бы там повоевал! – обиделся Молчан. – Рейтаров навалилось человек с дюжину, саблями стали бить.
Крыков молчал.
– Пытать его будут! – сказал Ватажников. – На дыбе. Огнем жечь...
– Ужо попытают! – ответил Молчан. – А за что?
Кузнец, молчавший до сих пор, вдруг исступленно завопил:
– За что? Никоциант проклятый, сатанинское зелье, соблазн дьявольский – курите? Чай ноне пить стали, – что он есть? Напиток анафемский, вот что он есть! Тьфу, тьфу, мерзостные, проклятые, царя в Стекольном подменили, нам басурмана привезли, бороды режет, кончает веру истинную, злодей...
Крыков положил руку на плечо Кузнецу, сказал с силой:
– Уймись, кликуша!
Кузнец вырвался, оскалился на Афанасия Петровича, маленькие глаза его горели бешенством:
– Ты? Ты кто таков есть? Сам бритомордый, вон трубка твоя никоциантская, сатана, не трожь меня лапой своей... Лютое гонение претерплю, да не с вами, с табашниками, с еретиками, с детьми антихристовыми...
Молчан сгреб Кузнеца за ворот старого прохудившегося кафтана, тряхнул, велел замолчать. Ватажников сказал:
– Вот и делай с ним дело. Давеча сказывали: по скитам всюду постятся до того, что и на ногах стоять не могут, приобщаются старинными дарами и, простившись с миром, ожидают в трепете трубы архангела. Есть которые нынче до смерти запостились, голодной смертью померли...
Кузнец вновь вырвался из рук Молчана, зашептал, тараща глаза:
– Быть кончине мира в полночь с субботы на воскресенье, пред масленицей: земля потрясется, распадутся в песок каменья, померкнут солнце с луною, дождем звезды посыпятся на землю, протекут реки огненные и пожрут всю тварь земнородную. В огне явится антихрист: плоть его смрадна, пламенем пышет пасть, из ноздрей, из ушей тож огни пылают...
– Водою его, что ли, холодной спрыснуть? – с тоской в голосе сказал Крыков. – Давай, Ватажников, принеси ведерко...
Ватажников засмеялся, махнул рукой:
– Мучитель, право мучитель! Ходит по избам, говорит слова прелестные; кои люди и рты раскрыли: Нил Лонгинов с Копыловым колоды себе выдолбили, гробы, помирать собрались. Женки ревмя ревут. На верфь на баженинскую заразу свою занес, проповедник: кои мужики дельные были – от дела отвалились, помирать готовятся. Ополоумел, ей-ей...
Афанасий Петрович взял трубку, открыл кисет; Кузнец на него покосился, тихо сказал:
– Уйду я. Нечего мне с вами делать.
Крыков ответил спокойно:
– Иди, иди! И впрямь нечего! Кликушествуешь только...
Кузнец ушел, не поклонившись, сухой, отощавший, с яростным взглядом. Молчан с завистью произнес:
– Силища, черт! Не жрет, не пьет, не спит – как не помер по сей день. И мастер на диво: все может сделать – копье, фузею, пушку отлить, колокол для церкви. Ни мороза не боится, ни бури в море, – все ему нипочем. А как говорить зачнет, народишко только его и слушает – даром, что околесицу плетет...
Помолчали. Афанасий Петрович попыхивал трубочкой, думал: «Да, силища! Такого ничем не переломишь, покуда сам не сломается. А сломается, такие пойдет кренделя да вензеля выписывать, ахнешь!»
– Афанасий Петрович! – окликнул Молчан.
Крыков встряхнул головою, взглянул на гостей.
– Дай нам пистолей, дай мушкетов, пороху дай, пуль, – требовательно сказал Молчан. – Вон их у тебя – полна клеть. Дай – не пожалеешь...
– Рано!
– Время, не рано. Давеча был здесь проходом беглый стрелец Протопопова полка Анкудинов Маркел. С Азова идет в скиты – таиться. От него и прознали мы про холопя – изветчика Андрюшку, коей Иуда на дыбу столь много народу кинул. В Азове было бы по-доброму, кабы начали во-время...
Крыков молчал, внимательно слушал.
– Был там добрый начальный человек над ними – стрелец, многолетний старик, тож в Протопоповом полку служил. Ранее был в крестьянах за боярином Шейным, а в те поры со Степаном с Разиным хаживал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178