А в цивилизованных странах, где шоу-бизнес поставлен на широкую ногу, можно и всю жизнь прокашлять, написав и продав пару крепких хитов.
«Пусть выговорится, – подумал он. – Нервы, конечно, сдают у тетки. Еще бы. Такое потрясение».
Однако Стадникова, кажется, не собиралась выговариваться. Напротив. Она долго молчала, отвернувшись к окну и окутывая себя клубами сигаретного дыма.
– А помнишь, как мы познакомились? – неожиданно спросила Ольга, повернувшись к Мите. – Ты наливай, наливай, чего сидишь. Нам сегодня как бы положено. Никто не осудит. Ни тебя, ни тем более меня.
– Помню, – ответил Матвеев. – Очень хорошо помню.
– В каком же году? В восьмидесятом?
– В восемьдесят первом.
– Да. А ты ведь тогда на меня глаз положил, Митя. Я это отлично видела.
– Ну, видела, и слава богу, – пробурчал Матвеев.
«Положил… Видела она. Да я и сейчас положил бы… Хотя, собственно, при чем здесь „бы“? Без всяких „бы“, она и сейчас очень даже…»
Пройдя большую школу у Гольцмана, поднаторев в разного рода вранье, научившись выдавать любую липу, что называется, «на чистом глазу», Матвеев умел оставаться честным перед самим собой. Да, конечно, без всяких оговорок он мог прямо сейчас завалить Ольгу на диван и желание это от себя не прятал. Но – всяк сверчок… Митя хорошо усвоил некоторые правила. Про «поперек батьки» и про «шесток» – это все уроки Гольцмана. А еще – про «сани летом». Они же – «свои сани». И, соответственно, «не свои».
Сейчас Митя понимал, что выходит на опасный уровень «не своих саней», и не хотел развивать тему его давнего одностороннего романа с Олей. Одностороннего – именно так он и проистекал, временами угасая и почти уже не грея беспокойную душу Матвеева, временами – вспыхивая яростным, гудящим доменным пламенем, которое сжигало его мозг и опустошало сердце.
А Оля, Олечка, Оленька… – она, в то самое время, когда Митя стонал, сжимая кулаки, на мятых простынях у себя дома, думая о ней и представляя себя на месте ее удачливого и безумного мужа, в это самое время Оленька трахалась с Васильком, подтирала за ним блевотину и бегала за пивом, чтобы талантливый артист не сдох от похмельного инсульта.
– Ой, застеснялся, – улыбнулась Стадникова. – Ты чего, Митя? Ты покрасней еще.
– Слушай, Оль, ну не время сейчас.
Телефонный звонок не дал Ольге ответить.
Она поморщилась и лениво направилась в коридор, к висящему на стене дешевенькому рублевому аппарату, убогость которого была подчеркнута расколотым и трудно проворачивающимся диском.
«Во как звезда жила, – еще раз подумал Митя. – Врагу не пожелаешь».
– Да, – услышал он Олин голос. – Да… Я… В курсе, конечно. Ну да… Держусь… Спасибо, Борис Дмитриевич… Да. Я телефон отключаю. Да. Хорошо. Спасибо вам…
Оля брякнула трубкой и снова вышла на кухню.
– Твой звонил. – Она посмотрела на Матвеева.
– Мой?
– Ну да. Гольцман.
– И чего?
– А ничего. Соболезнования выражает.
– Больше ничего не сказал?
– А что он еще должен был сказать?
– Ну, не знаю. Мало ли? Он мужик с двойным дном.
– О господи, мне сейчас настолько на все это наплевать, Митя. На двойное дно, на все ваши игры.
– Я понимаю.
– Ничего ты не понимаешь. Ни-че-го. – Оля по слогам произнесла последнее слово и опять схватилась за бутылку. – Митя… – После новой дозы ее голос потеплел. – Митя, если что, сходишь еще?
– Схожу. А надо? Думаешь, стоит?
– Стоит, стоит. У меня сегодня такой день…
– Да, – покачал головой Матвеев, не зная, что сказать.
– «Да», «да», заладил! Пей давай. Дурачок ты, Митя. – Оля первый раз за всю беседу улыбнулась. – Дурачок. Не понимаешь… Я сегодня свою свободу встречаю. Понял? Свободу! Я же сама хотела с собой покончить. Так он меня достал.
Митя слушал Стадникову с возрастающим удивлением.
– Так достал, – продолжала Ольга, – так достал… Сил моих больше не было. Я уже и в самом деле думала – все, жизнь кончена. Вот в этот раз он уехал – я же без копейки осталась. Все пять штук, что он от вас получил… он мне их только показал и сразу дури накупил. Еще хвастался – во, говорил, сколько. Надолго теперь. Теперь, говорил, буду жить без забот. Только руку, говорит, протяни, и все рядом. Гений хуев! Ненавижу! Если бы ты знал, Митя, как я его ненавидела!
Матвеев на этот раз сам взял бутылку и налил себе полный стакан. Водка подошла к концу, и он понял, что ему действительно придется бежать за новой бутылкой.
Стадникова, кажется, не обратила внимания на его манипуляции. Она увлеклась и говорила, все больше распаляясь, вываливая на голову ошеломленного Мити такие интимные подробности, которых он не то чтобы не ожидал услышать от нее, да еще в такой день, – он вообще не думал, что женщина может вот так запросто делиться подобными вещами с посторонним мужчиной, не краснея и ничуть не смущаясь.
– Грязный, вонючий, липкий, потел вечно… Спать с ним – знаешь, как было? Я уже в другую комнату ухожу, вонь стоит рядом с ним такая – не то что заснуть, вздохнуть нельзя. Еще и пердит все время, когда пьяный. Перднет и смеется. Если может еще смеяться, конечно. Как же – мы ведь рок-звезда! Нам ведь ваши плебейские условности чужды. Такой… принц и нищий в одном лице. А изо рта как у него воняло! Даже страшно вообразить себе такое… такой запах, если это вообще можно запахом назвать! Помойка розами пахнет после его пасти. Зубы все гнилые, только черные корни торчат. К врачам боялся идти. Ждал, мудак, пока сами выпадут. А куда они, на хуй, выпадут? Вот я и нюхала столько лет. Он, когда еще на средней дозе был, целоваться лез, любил это дело. На большее-то его уже не хватало.
– В смысле? – не удержался Матвеев. История, которую рассказывала Ольга, начинала его всерьез интересовать.
«Жалко я не журналист, – подумал он. – Такой материалище! Куманский удавился бы от зависти. Душу продал бы черту, чтобы такое услышать. Это же его тема. Чернушка с порнушкой. Хотя у него и так давным-давно душа продана, куплена, заложена и перезаложена».
– …Трахаться уже не мог последние несколько лет. Дай бог, если раз месяца в два у него что-то получалось, так потом он неделю гоголем ходил, считал, что я молиться на него за это должна. За то, что он пять минут на мне поерзал, зубами поскрипел, повыл и отвалился спать – за это я ему, понимаешь, ноги мыть и воду пить…
– Зубами поскрипел, – повторил Матвеев.
– Ха! Да он ими всю жизнь скрежетал! Не человек, а какой-то Железный Дровосек! Глисты, думаю, у него были. Это ему очень пошло бы. Как раз для завершения образа. Он же руки не мыл. Придет в жопень пьяный, жрет всякую гадость. Когда денег совсем не было, бычки на лестнице докуривал за соседями.
– Хм, а так и не скажешь, – покачал головой Матвеев.
– Конечно, не скажешь! Вы же его видели на сцене, причесанного-умытого. Он себя-то, любимого, подавал всегда как надо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
«Пусть выговорится, – подумал он. – Нервы, конечно, сдают у тетки. Еще бы. Такое потрясение».
Однако Стадникова, кажется, не собиралась выговариваться. Напротив. Она долго молчала, отвернувшись к окну и окутывая себя клубами сигаретного дыма.
– А помнишь, как мы познакомились? – неожиданно спросила Ольга, повернувшись к Мите. – Ты наливай, наливай, чего сидишь. Нам сегодня как бы положено. Никто не осудит. Ни тебя, ни тем более меня.
– Помню, – ответил Матвеев. – Очень хорошо помню.
– В каком же году? В восьмидесятом?
– В восемьдесят первом.
– Да. А ты ведь тогда на меня глаз положил, Митя. Я это отлично видела.
– Ну, видела, и слава богу, – пробурчал Матвеев.
«Положил… Видела она. Да я и сейчас положил бы… Хотя, собственно, при чем здесь „бы“? Без всяких „бы“, она и сейчас очень даже…»
Пройдя большую школу у Гольцмана, поднаторев в разного рода вранье, научившись выдавать любую липу, что называется, «на чистом глазу», Матвеев умел оставаться честным перед самим собой. Да, конечно, без всяких оговорок он мог прямо сейчас завалить Ольгу на диван и желание это от себя не прятал. Но – всяк сверчок… Митя хорошо усвоил некоторые правила. Про «поперек батьки» и про «шесток» – это все уроки Гольцмана. А еще – про «сани летом». Они же – «свои сани». И, соответственно, «не свои».
Сейчас Митя понимал, что выходит на опасный уровень «не своих саней», и не хотел развивать тему его давнего одностороннего романа с Олей. Одностороннего – именно так он и проистекал, временами угасая и почти уже не грея беспокойную душу Матвеева, временами – вспыхивая яростным, гудящим доменным пламенем, которое сжигало его мозг и опустошало сердце.
А Оля, Олечка, Оленька… – она, в то самое время, когда Митя стонал, сжимая кулаки, на мятых простынях у себя дома, думая о ней и представляя себя на месте ее удачливого и безумного мужа, в это самое время Оленька трахалась с Васильком, подтирала за ним блевотину и бегала за пивом, чтобы талантливый артист не сдох от похмельного инсульта.
– Ой, застеснялся, – улыбнулась Стадникова. – Ты чего, Митя? Ты покрасней еще.
– Слушай, Оль, ну не время сейчас.
Телефонный звонок не дал Ольге ответить.
Она поморщилась и лениво направилась в коридор, к висящему на стене дешевенькому рублевому аппарату, убогость которого была подчеркнута расколотым и трудно проворачивающимся диском.
«Во как звезда жила, – еще раз подумал Митя. – Врагу не пожелаешь».
– Да, – услышал он Олин голос. – Да… Я… В курсе, конечно. Ну да… Держусь… Спасибо, Борис Дмитриевич… Да. Я телефон отключаю. Да. Хорошо. Спасибо вам…
Оля брякнула трубкой и снова вышла на кухню.
– Твой звонил. – Она посмотрела на Матвеева.
– Мой?
– Ну да. Гольцман.
– И чего?
– А ничего. Соболезнования выражает.
– Больше ничего не сказал?
– А что он еще должен был сказать?
– Ну, не знаю. Мало ли? Он мужик с двойным дном.
– О господи, мне сейчас настолько на все это наплевать, Митя. На двойное дно, на все ваши игры.
– Я понимаю.
– Ничего ты не понимаешь. Ни-че-го. – Оля по слогам произнесла последнее слово и опять схватилась за бутылку. – Митя… – После новой дозы ее голос потеплел. – Митя, если что, сходишь еще?
– Схожу. А надо? Думаешь, стоит?
– Стоит, стоит. У меня сегодня такой день…
– Да, – покачал головой Матвеев, не зная, что сказать.
– «Да», «да», заладил! Пей давай. Дурачок ты, Митя. – Оля первый раз за всю беседу улыбнулась. – Дурачок. Не понимаешь… Я сегодня свою свободу встречаю. Понял? Свободу! Я же сама хотела с собой покончить. Так он меня достал.
Митя слушал Стадникову с возрастающим удивлением.
– Так достал, – продолжала Ольга, – так достал… Сил моих больше не было. Я уже и в самом деле думала – все, жизнь кончена. Вот в этот раз он уехал – я же без копейки осталась. Все пять штук, что он от вас получил… он мне их только показал и сразу дури накупил. Еще хвастался – во, говорил, сколько. Надолго теперь. Теперь, говорил, буду жить без забот. Только руку, говорит, протяни, и все рядом. Гений хуев! Ненавижу! Если бы ты знал, Митя, как я его ненавидела!
Матвеев на этот раз сам взял бутылку и налил себе полный стакан. Водка подошла к концу, и он понял, что ему действительно придется бежать за новой бутылкой.
Стадникова, кажется, не обратила внимания на его манипуляции. Она увлеклась и говорила, все больше распаляясь, вываливая на голову ошеломленного Мити такие интимные подробности, которых он не то чтобы не ожидал услышать от нее, да еще в такой день, – он вообще не думал, что женщина может вот так запросто делиться подобными вещами с посторонним мужчиной, не краснея и ничуть не смущаясь.
– Грязный, вонючий, липкий, потел вечно… Спать с ним – знаешь, как было? Я уже в другую комнату ухожу, вонь стоит рядом с ним такая – не то что заснуть, вздохнуть нельзя. Еще и пердит все время, когда пьяный. Перднет и смеется. Если может еще смеяться, конечно. Как же – мы ведь рок-звезда! Нам ведь ваши плебейские условности чужды. Такой… принц и нищий в одном лице. А изо рта как у него воняло! Даже страшно вообразить себе такое… такой запах, если это вообще можно запахом назвать! Помойка розами пахнет после его пасти. Зубы все гнилые, только черные корни торчат. К врачам боялся идти. Ждал, мудак, пока сами выпадут. А куда они, на хуй, выпадут? Вот я и нюхала столько лет. Он, когда еще на средней дозе был, целоваться лез, любил это дело. На большее-то его уже не хватало.
– В смысле? – не удержался Матвеев. История, которую рассказывала Ольга, начинала его всерьез интересовать.
«Жалко я не журналист, – подумал он. – Такой материалище! Куманский удавился бы от зависти. Душу продал бы черту, чтобы такое услышать. Это же его тема. Чернушка с порнушкой. Хотя у него и так давным-давно душа продана, куплена, заложена и перезаложена».
– …Трахаться уже не мог последние несколько лет. Дай бог, если раз месяца в два у него что-то получалось, так потом он неделю гоголем ходил, считал, что я молиться на него за это должна. За то, что он пять минут на мне поерзал, зубами поскрипел, повыл и отвалился спать – за это я ему, понимаешь, ноги мыть и воду пить…
– Зубами поскрипел, – повторил Матвеев.
– Ха! Да он ими всю жизнь скрежетал! Не человек, а какой-то Железный Дровосек! Глисты, думаю, у него были. Это ему очень пошло бы. Как раз для завершения образа. Он же руки не мыл. Придет в жопень пьяный, жрет всякую гадость. Когда денег совсем не было, бычки на лестнице докуривал за соседями.
– Хм, а так и не скажешь, – покачал головой Матвеев.
– Конечно, не скажешь! Вы же его видели на сцене, причесанного-умытого. Он себя-то, любимого, подавал всегда как надо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111