Книгу написать, подруга, — это физическая поганая работа. А он их тридцать или больше сделал. У него работоспособность и талант есть. Ты что-нибудь кроме перестилания простыней умеешь делать?»
«Умеет, — Соленов встал и похлопал себя меж ног, — умеет двигать вот этим местом. И то я догадываюсь, бездарно!»
Все засмеялись.
«Да, умею, — вскрикнула блондинка, рассерженная. — Идем в спальню, я тебе покажу, что я умею. Не обрадуешься». — Она вскочила.
«Пролетарская рвань, вот ты кто! Завистливая пролетарская рвань! — Соленов встал. — В спальню я готов, пошли!»
«Ну это уж вы, пожалуйста, не в моей спальне будете делать», — актриса взяла Пахана за торс и опустила в кресло.
«Товарищи русские! Не ссорьтесь… Кушайте фрукты», — грек широко развернул ладонь, показывая, мол, вот они, фрукты.
«Лапочка, Панайотис!» Та что с шиньеном подошла к греку сзади и стала массировать ему шею.
«Суки вы все! Суки! — закричала блондинка и вдруг заплакала. — А я еще мужу своему хотела звонить, мол, с Викторией Федоровой сижу…»
«Хуй-то он сейчас дома, твой муж. Наверняка где-то бабу натягивает…» — пробурчал Пахан, прикрыв глаза.
«Мерзкий старик… — всхлипнула Людка. — И вы все мерзкие! Я всех вас ненавижу. Богатых!»
«Успокойтесь, — Индиана налил в свой стакан виски и пододвинул блондинке. — Выпейте…»
«И ты тоже сука! Такая же, как эти. Они! Только помоложе. Все вы богатые суки!» Ноги блондинки в черных чулках сжимались и разжимались. Полные, недлинные ноги девушки непородистого происхождения. Впрочем, Индиане приходилось встречать коротконогих баронесс и графинь столь же часто, как и коротконогих работниц швейных фабрик.
«Что ногами-то сучишь? Оргазм получаешь, понося богатых?» — загоготал Пахан.
В дверь постучали. Актриса открыла.
«Извините меня, пожалуйста, Виктория… Мои девочки не у вас случайно? Ах вот вы где все! Девочки, ну что же вы, этаж на кого оставили? Ну нельзя же так…»
Седая женщина в форме прошла вслед за актрисой к столу. Девушка с шиньеном подняла и увела всхлипывающую Людку. Двое в формах, много раз извинившись, ушли вслед за ними.
«Ну какая завистливая пролетарская стерва, а? Ведь мы как нормальные люди с ней, незаносчиво, как с равной общались. Блядь, да ни в одной другой стране мира не станут их звезды с простыми блядями какими-то разговоры заполночь разводить, виски с ними пить, да еще их истерики успокаивать. Правда, Индиана?»
«Маловероятно».
В дверь осторожно постучали. Вошла та, что с шиньеном. «Ох, извините, я забыла косынку».
Индиана встал. «Я пошел спать. Спасибо за вечер».
«Выеби кареглазую, — посоветовал Соленов, пожимая ему руку. — Смотри какая задница. — (Девушка с шиньеном стала на колени, заглядывая за диван). — Ласковая особа».
В коридоре кареглазая сжала ему руку. «Если чего нужно, мы всю ночь дежурим».
Девушка с шиньеном наверняка была ласковая и пылкая, но мадам Хайд неумолимо гипнотизировала его из глуби ледяных улиц. Он пожелал девушке спокойной ночи.
Ее мать
Окраина, где жила ее мать, была сравнительно молодой окраиной и потому изобиловала недостроенными зданиями. Заборами. Рвами и канавами. Вольно гулял по окраине холодный ветер со снежной крупой. Он видел ее мать на десятке фотографий и говорил с ней по телефону. Высокая как дочь, мать с костистым лицом, скуластая. В свитере и юбке. Потому сюрприза не было.
Сюрприз, но другого рода ожидал его в прихожей. Снимая бушлат, он увидел ЕЕ пальто, распяленное на плечиках. В этом пальто он посадил ее рано утром в такси на парижской улочке. Два месяца тому назад. Он оглядел пальто, но ничего не сказал.
«Вам не холодно?» — спросила мать.
«Меня все об этом спрашивают. Обещали достать старую шубу».
«Она позвонила вчера, — сказала мать. — Проходите».
«Нормальная?»
Из прихожей они прошли в единственную комнату. «Нет… — мать вздохнула. — Больная».
«Что ж, хорошо хотя бы жива. Не сказала, где она?»
«Отказалась сказать. «Я хочу тебе сообщить, ма… что я жива. Чтоб ты не дергалась».
«Вы сообщили ей, что я в Москве?»
«Да».
«И что?»
«Выругалась… А потом заплакала. И положила трубку».
«Если мне удастся встретиться с ней, я ее вытащу. В конце концов я занимаюсь этим бизнесом уже семь лет…»
Ее мать вздохнула. «Хотите чаю? А если очень замерзли, могу вам предложить медицинского спирту. А может быть, если хотите? Садитесь».
Он сел в единственное кресло, обтянутое красной материей. «Ничего не нужно. Спасибо». Он осмотрелся. Кровать. Телевизор. Много шкафов и шкафчиков. Тесное, опрятное жилище одинокой женщины шестидесяти лет. В крупном окне безжалостно светлые снежные поля и контуры бетонных зданий в срывающемся порывами снегу. Снег. Холодная Империя. Вечное ожидание следующего поворота истории. Неумение жить сегодня.
«У вас есть какие-либо соображения относительно того, где она может жить? Или может быть, вы знаете, но не хотите мне об этом сказать?»
«Честное слово матери, Индиана Иванович, если бы я знала, я бы вам сказала. Мне все это тяжко, может быть, еще тяжелее, чем вам. Ведь я ее мать. Если я не отчаиваюсь, то только потому, что переживаю, пережила уже смерть мужа, неудачную свадьбу и алкоголизм сына…»
«Вы знаете, моя жизнь стала бы здоровее, если бы ваша дочь исчезла из нее. Однако я вот приехал найти ее и вернуть. Свое несчастье».
ЕЕ МАТЬ сочувственно вздохнула. Если бы он мог рассказать ее матери только то, что знал сам о ее приключениях, а он знал ничтожную часть, у ее матеря выпали бы волосы, раскрошились зубы, и все клетки тела превратились бы в раковые. Ее мать, разумеется, оценивает ситуацию снисходительно по-матерински. Ей доступен мельчайший процент, совсем маловажный аспект ситуации, а именно: ее, как будто бы утихомирившаяся после двух неудачных замужеств дочь жила с одним и тем же мужчиной. Семь лет. И вот теперь, приехав с визитом на Родину, дочь вдруг сломалась. Очевидно, «связалась с компанией». (Во всяком случае так выражались матери этой страны во времена Индианы.) Дочь не уехала с Родины после окончания срока визы. Что теперь будет? Она ведь французская гражданка, ее дочь. За нелегальное проживание полагается, кажется, наказание. Приехал ее мужчина, ищет ее. А она где-то в компании. Она не появлялась у матери уже месяц. Правда, она несколько раз звонила, чтобы сказать, что она жива. И ее дочь пьет. Это плохо.
Ему, МУЖЧИНЕ ЕЕ ДОЧЕРИ, ситуация представлялась иной. У дочери ее припадок нимфомании и алкоголизма. Или алкоголизма и нимфомании. За семь лет жизни с нею ему так и не удалось определить, что являлось причиной и что следствием в этом тандеме. Запивала ли она, и как следствие открывались все шлюзы ее инстинктов, или же инстинкты, нахлынув, заставляли ее запивать. Она могла месяцами сидеть дома, читать книги, писать стихи (она писала стихи, его женщина), смотреть теле, с удовольствием готовить, шить себе юбки и платья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
«Умеет, — Соленов встал и похлопал себя меж ног, — умеет двигать вот этим местом. И то я догадываюсь, бездарно!»
Все засмеялись.
«Да, умею, — вскрикнула блондинка, рассерженная. — Идем в спальню, я тебе покажу, что я умею. Не обрадуешься». — Она вскочила.
«Пролетарская рвань, вот ты кто! Завистливая пролетарская рвань! — Соленов встал. — В спальню я готов, пошли!»
«Ну это уж вы, пожалуйста, не в моей спальне будете делать», — актриса взяла Пахана за торс и опустила в кресло.
«Товарищи русские! Не ссорьтесь… Кушайте фрукты», — грек широко развернул ладонь, показывая, мол, вот они, фрукты.
«Лапочка, Панайотис!» Та что с шиньеном подошла к греку сзади и стала массировать ему шею.
«Суки вы все! Суки! — закричала блондинка и вдруг заплакала. — А я еще мужу своему хотела звонить, мол, с Викторией Федоровой сижу…»
«Хуй-то он сейчас дома, твой муж. Наверняка где-то бабу натягивает…» — пробурчал Пахан, прикрыв глаза.
«Мерзкий старик… — всхлипнула Людка. — И вы все мерзкие! Я всех вас ненавижу. Богатых!»
«Успокойтесь, — Индиана налил в свой стакан виски и пододвинул блондинке. — Выпейте…»
«И ты тоже сука! Такая же, как эти. Они! Только помоложе. Все вы богатые суки!» Ноги блондинки в черных чулках сжимались и разжимались. Полные, недлинные ноги девушки непородистого происхождения. Впрочем, Индиане приходилось встречать коротконогих баронесс и графинь столь же часто, как и коротконогих работниц швейных фабрик.
«Что ногами-то сучишь? Оргазм получаешь, понося богатых?» — загоготал Пахан.
В дверь постучали. Актриса открыла.
«Извините меня, пожалуйста, Виктория… Мои девочки не у вас случайно? Ах вот вы где все! Девочки, ну что же вы, этаж на кого оставили? Ну нельзя же так…»
Седая женщина в форме прошла вслед за актрисой к столу. Девушка с шиньеном подняла и увела всхлипывающую Людку. Двое в формах, много раз извинившись, ушли вслед за ними.
«Ну какая завистливая пролетарская стерва, а? Ведь мы как нормальные люди с ней, незаносчиво, как с равной общались. Блядь, да ни в одной другой стране мира не станут их звезды с простыми блядями какими-то разговоры заполночь разводить, виски с ними пить, да еще их истерики успокаивать. Правда, Индиана?»
«Маловероятно».
В дверь осторожно постучали. Вошла та, что с шиньеном. «Ох, извините, я забыла косынку».
Индиана встал. «Я пошел спать. Спасибо за вечер».
«Выеби кареглазую, — посоветовал Соленов, пожимая ему руку. — Смотри какая задница. — (Девушка с шиньеном стала на колени, заглядывая за диван). — Ласковая особа».
В коридоре кареглазая сжала ему руку. «Если чего нужно, мы всю ночь дежурим».
Девушка с шиньеном наверняка была ласковая и пылкая, но мадам Хайд неумолимо гипнотизировала его из глуби ледяных улиц. Он пожелал девушке спокойной ночи.
Ее мать
Окраина, где жила ее мать, была сравнительно молодой окраиной и потому изобиловала недостроенными зданиями. Заборами. Рвами и канавами. Вольно гулял по окраине холодный ветер со снежной крупой. Он видел ее мать на десятке фотографий и говорил с ней по телефону. Высокая как дочь, мать с костистым лицом, скуластая. В свитере и юбке. Потому сюрприза не было.
Сюрприз, но другого рода ожидал его в прихожей. Снимая бушлат, он увидел ЕЕ пальто, распяленное на плечиках. В этом пальто он посадил ее рано утром в такси на парижской улочке. Два месяца тому назад. Он оглядел пальто, но ничего не сказал.
«Вам не холодно?» — спросила мать.
«Меня все об этом спрашивают. Обещали достать старую шубу».
«Она позвонила вчера, — сказала мать. — Проходите».
«Нормальная?»
Из прихожей они прошли в единственную комнату. «Нет… — мать вздохнула. — Больная».
«Что ж, хорошо хотя бы жива. Не сказала, где она?»
«Отказалась сказать. «Я хочу тебе сообщить, ма… что я жива. Чтоб ты не дергалась».
«Вы сообщили ей, что я в Москве?»
«Да».
«И что?»
«Выругалась… А потом заплакала. И положила трубку».
«Если мне удастся встретиться с ней, я ее вытащу. В конце концов я занимаюсь этим бизнесом уже семь лет…»
Ее мать вздохнула. «Хотите чаю? А если очень замерзли, могу вам предложить медицинского спирту. А может быть, если хотите? Садитесь».
Он сел в единственное кресло, обтянутое красной материей. «Ничего не нужно. Спасибо». Он осмотрелся. Кровать. Телевизор. Много шкафов и шкафчиков. Тесное, опрятное жилище одинокой женщины шестидесяти лет. В крупном окне безжалостно светлые снежные поля и контуры бетонных зданий в срывающемся порывами снегу. Снег. Холодная Империя. Вечное ожидание следующего поворота истории. Неумение жить сегодня.
«У вас есть какие-либо соображения относительно того, где она может жить? Или может быть, вы знаете, но не хотите мне об этом сказать?»
«Честное слово матери, Индиана Иванович, если бы я знала, я бы вам сказала. Мне все это тяжко, может быть, еще тяжелее, чем вам. Ведь я ее мать. Если я не отчаиваюсь, то только потому, что переживаю, пережила уже смерть мужа, неудачную свадьбу и алкоголизм сына…»
«Вы знаете, моя жизнь стала бы здоровее, если бы ваша дочь исчезла из нее. Однако я вот приехал найти ее и вернуть. Свое несчастье».
ЕЕ МАТЬ сочувственно вздохнула. Если бы он мог рассказать ее матери только то, что знал сам о ее приключениях, а он знал ничтожную часть, у ее матеря выпали бы волосы, раскрошились зубы, и все клетки тела превратились бы в раковые. Ее мать, разумеется, оценивает ситуацию снисходительно по-матерински. Ей доступен мельчайший процент, совсем маловажный аспект ситуации, а именно: ее, как будто бы утихомирившаяся после двух неудачных замужеств дочь жила с одним и тем же мужчиной. Семь лет. И вот теперь, приехав с визитом на Родину, дочь вдруг сломалась. Очевидно, «связалась с компанией». (Во всяком случае так выражались матери этой страны во времена Индианы.) Дочь не уехала с Родины после окончания срока визы. Что теперь будет? Она ведь французская гражданка, ее дочь. За нелегальное проживание полагается, кажется, наказание. Приехал ее мужчина, ищет ее. А она где-то в компании. Она не появлялась у матери уже месяц. Правда, она несколько раз звонила, чтобы сказать, что она жива. И ее дочь пьет. Это плохо.
Ему, МУЖЧИНЕ ЕЕ ДОЧЕРИ, ситуация представлялась иной. У дочери ее припадок нимфомании и алкоголизма. Или алкоголизма и нимфомании. За семь лет жизни с нею ему так и не удалось определить, что являлось причиной и что следствием в этом тандеме. Запивала ли она, и как следствие открывались все шлюзы ее инстинктов, или же инстинкты, нахлынув, заставляли ее запивать. Она могла месяцами сидеть дома, читать книги, писать стихи (она писала стихи, его женщина), смотреть теле, с удовольствием готовить, шить себе юбки и платья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79