– Но Мы же и так о них думаем. И преждесущее Оно в Своем одиночестве только о них и думало.
– Вот именно – в Своем одиночестве. Просто, Ему больше нечем было заняться, потому Оно только и думало, что о всяких планетянах. Да и то Оно пустило их на саморегуляцию, не подсчитывало каждую мошку и пташку, хотя уж Ему-то больше нечего было делать. Но Мы теперь вдвоем, Мы любим Друг Друга, Мы и должны думать Друг о Друге, заниматься Друг Другом, Милый и Единственный Мой, а не отвлекаться. Оно только и думало, что не о Себе, а о всякой мелочи, вот Оно и взбунтовалось от этого.
– Как взбунтовалось? Против Кого? Оно единственное и самое главное, Ему бунтовать было не против Кого.
– Но взбунтовалось же. Значит, Оно против Себя Самого взбунтовалось – и решило создать вместо Себя – Нас. И вот Мы теперь счастливы, но Мы должны и научиться на Его одиноких ошибках.
– Самое главное, Дорогая, что Мы счастливы, а об остальном поговорим потом.
– Мы счастливы, Дорогой, но что Нам остается, если не разговаривать?
Конечно, Она права: что Им остается делать вдвоем?
Только разговаривать. Им и сон неведом, и усталости Они не знают – только и остается: разговаривать и разговаривать, после того как Оно провело полувечность в одиночестве.

* * *
Клава лежала и думала, что если она забеременеет, а по срокам такое очень вероятно, то всё поменяется. И не имеет она больше права рисковать собой – потому что не только собой, не столько собой! И если она убежит одна и родит от Виталика сына, вообще ребенка, даже дочку, все-таки частица Виталика останется жить, даже если он сгинет в Чечне.
Конечно, никто не поверит, что это – его ребенок. И родители его не поверят, не признают и не примут. Но сама-то она будет знать – и пусть говорят всё, что захотят. Она одна будет знать – и Бог тоже.
Виталик тоже думал. Эта ночь его изменила. Или – возможное отцовство.
– Ты знаешь, ты извини, – зашептал он. – Столько тебя ждал, думал, дождусь, будет у нас брачная ночь в квадрате. А получилось – вот как. Словно пачкун какой.
– Ну что ты! Ты же болел, тебе ещё выздоравливать надо. Я так счастлива, что почувствовала тебя.
Она сказала почти правду. Конечно, она сделалась бы ещё счастливей, если бы Виталик вознес её до вершин блаженства – как молодой Бог. Но и так она была счастлива – что он жив и способен продолжить жизнь.
– Ну хорошо, ладно. Я другое думаю: ты – уходи одна. Ты ходишь свободно, тебе чечены верят – ты убежишь, а вдвоем нам не уйти, тем более зимой, когда снег и следы. Вдруг ты сегодня зачала?
Слово было очень не его, ученое какое-то, и потому особенно растрогало Клаву.
– Уходи одна! Уйдешь и родишь сына. Если я погибну, чтобы он остался. Я письмо напишу папе с мамой, что ты была здесь, что ребенок мой – чтобы поверили!
Про письмо – хорошая мысль, про письмо она не подумала. Чтобы был признанный ребенок Виталика, чтобы рос с любящими дедушкой и бабушкой.
Не капризный больной, донимавший её в последнее время, а мужественный мужчина лежал в тесном чулане. Другой человек. И Клава посмотрела на него по-другому. Устыдилась тайного влечения к Мусе, которое она не могла подавить в себе – да и не очень подавляла.
Она вышла в комнату – благо дверь оказалась незапертой снаружи. Ради нее – незапертой. Чеченцы спали – все. Страж спал сидя, привалившись к стене и обняв автомат. Ещё несколько стволов валялись в углу, словно вязанка хвороста.
Выхватить резко один калаш – и прошить всех по два раза с гарантией!
На коней – и в долину!
Но они оба с Виталиком – плохие наездники. А Виталик к тому же – больной и слабый. Сбросит конь на горной тропе, переломаются они – и облава легко их догонит, собаки настигнут – если только они сами до этого не замерзнут на свое счастье, чтобы избежать мучений.
А если бы и хорошие наездники – очень далеко нужно скакать – и всё, не зная дороги. Может быть, вчера вечером Клава бы и решилась, но ночь изменила всё, она больше не имела права рисковать собой. Ко вчерашнему вечеру она почти приучила себя думать по-мужски, но теперь она сделалась опять испуганной женщиной.
Каково ей было бы расстрелять спящего Мусу, она так и не узнала, потому что не попробовала. Муса хотя и изверг, но к ней всегда относился хорошо.
Клава вышла из хижины и, пока все спят, отошла в сторону и справилась с утренними делами – по-женски. Потом осмелела и, полураздевшись, ополоснулась холодной ручьевой водой.
Вершина горы осветилась розовым лучом. Клава снова подумала, что до Чечни никогда не видела такой красоты. И не увидит больше, когда убежит отсюда. И снова патриотически пожалела, что живет здесь враждебный народ, что не заселили Кавказ сплошь русские – как её Ярославскую область. Вот была бы жизнь!
Помолившись и позавтракав, Муса приказал ехать.
– Ты тоже, доктор, – добавил он неожиданно. – Больной теперь хорош, надо других лечить.
– Я лекарства только напишу, какие ещё давать, – сказала Клава. – И больному скажу.
В чулане Виталик написал записку. Шепнул:
– До свидания, родная. Я тут написал маме: помнишь, как я в третьем классе хотел, чтобы теленка тоже Виталиком назвали? Это только мы с нею помним: чтобы поверила, что я писал, потому что почерк – плохой. Береги себя и убеги! А я – как получится. Может, выручит держава?
Клава чмокнула его бегло – торопилась и боялась, что войдут.
Лишнего коня не было. Значит, Муса решился внезапно.
– Сидеть будешь ко мне, – приказал он. – Доктор легкий, конь сильный, едем шагом.
Ехали медленно, Муса берег коня. Клава сидела впереди Мусы, как ребенок. И это самая опасная позиция. Муса иногда придерживал её – за живот. А потом соскользнул на бедро.
Муса мучился. Желание к мальчишке-доктору охватывало его. Рука сама тянулась к бедру, обтянутому грубой солдатской штаниной. К бедру, по бедру, выше – и под пальцами оказалась совершенно женская конфигурация.
Муса ничего не сказал. Только прижал сильнее. И Клава ничего не сказала.
Так и доехали молча.
Молча спешились, если не считать коротких непонятных Клаве команд.
Муса схватил Клаву за руку и потащил в дом, в комнату.
Тут у Мусы не свой дом, Клава знала, что это дом его подручного Гочи, но каждый дом, в который приезжает Муса, становится его домом.
В комнате он резко повернул её к себе:
– Девка?!
Отпираться было невозможно.
Клава кивнула молча и молча же заплакала. Заплакала искренне, но и понимая, что женские слезы – её последняя надежда.
– Зачем – девка?!
– Искала жениха.
– Нашла?
Тут один шанс – полная искренность. Вдруг пожалеет?!
– Да. – Всхлип. – Виталик, который был едва живой. Вылечила. Почти.
Вот сейчас Муса скажет – жестокий, но рыцарски благородный по-своему: «Я хотел, чтобы ты стал моим братом, но если ты девка и любишь другого – будьте счастливы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91