Щупальца дохлых кальмаров никогда не вызывали у меня приступов некрофилического любопытства, как у многих моих одноклассников. (Помнишь наши походы во всякие музеи? Биологичка почему-то считала, что вид насаженных на булавку бабочек возбуждает в детях стремление изучать живую природу!)
Я почувствовал на себе взгляд и обернулся. Алия стояла на пороге гостиной и пристально наблюдала за мной. Однако она ничего не говорила и не делала ни одного движения, чтобы остановить меня или как-то направить. Почему-то именно полное ее равнодушие меня страшно разозлило, и я начал распахивать двери одну за другой. За всеми оказывались комнаты, очень сырые и грязные, с отслоившимися обоями, с прогнившими диванами, разрушенными стульями и горами мокрого тряпья по углам. И везде навстречу мне медленно поворачивались бледно-зеленые одутловатые лица, имевшие очень мало общего с человеческими – и все же сохранявшие в себе явственно человеческие черты.
Некоторые вставали и делали пару шагов мне навстречу, но затем останавливались и, шатаясь, возвращались обратно в комнату.
Наконец мне надоело их рассматривать, я захлопнул все двери и вернулся в гостиную. Алия как ни в чем не бывало усадила меня опять на стул.
– Еще чаю? – спросила она.
Я похвалил ее за стремление соблюсти формальности, отказался от чая и спросил:
– Кто они все?
– О ком вы говорите?
– О тех существах, которые прячутся в вашей квартире.
– В моей квартире никто не прячется.
– Но они… здесь обитают, – уточнил я.
– Это не называется обитанием, – возразила Алия. – Они заключены. Они – заключенные.
Меня вдруг осенило:
– А те, что разгуливают по улицам, – они, выходит, на свободе?
– Вы их видели? – Она явно обрадовалась.
– Разумеется, видел… Трудно не заметить то, что у тебя под носом, – сказал я и тотчас оценил всю степень собственной глупости. Тысячи людей ходят по улицам Петербурга и не замечают не то что призрачных жителей параллельного мира, но и самых обыденных вещей из своего собственного мира, из своего персонального кусочка вселенной.
– И как они выглядели? – жадно спросила Алия. – Они счастливы?
– Я их не спрашивал.
– Я и не предполагаю, что вы о чем-то их спрашивали… Я хочу знать, что вы видели.
– Я видел уродцев в диких нарядах, – огрызнулся я. – Это основное, что открылось моему потрясенному взору. Не смею утверждать, будто вполне понял, насколько они довольны своей внешностью, своим образом жизни и своей участью вообще.
– Человек вполне в состоянии оценить, счастлив ли тот, кого он наблюдает, – отозвалась, ничуть не обидевшись на мой резкий тон, Алия. – Вот об этом я вас и спрашиваю. Я не прошу о том, чего вы не можете дать. Я знаю границы ваших возможностей.
Проклятье, я даже не знал, стоит ли мне по-настоящему обидеться на нее за подобное заявление! Границы моих возможностей она знает, ну надо же! Да родная мать этих границ не измеряла, не говоря уж обо мне самом, а какая-то девица, которая видит меня впервые… М-да. Я прикусил язык и промолчал.
А потом сказал то, что она хотела услышать:
– Они были свободны, все эти странные существа. Абсолютно свободны и ничем не обременены. Приблизительно как медуза в теплом водоеме. Лениво шлялись взад-вперед, и им явно нечем было заняться. Ничем полезным, я хочу сказать. Ни один из них не выглядел озабоченным или встревоженным. Многие широко зевали. Вас устраивает такое описание?
– О да! – обрадовалась Алия. – Теперь я точно знаю, что мой народ вполне счастлив… – Она благодарно сжала мне руку. – Вы даже представить себе не можете, как косноязычны и невнятны другие! Многие даже не видели их. А Милованов, тот вообще мне часто врет.
Что-то подтолкнуло меня спросить:
– Вы ненавидите Милованова?
Она задумалась.
– Любовь, ненависть. Эмоции действия. Практически нехарактерны, если вы понимаете. Эмоции состояния – счастье, несчастье. Вот это было бы правильно, – сказала наконец Алия.
В этот самый миг я ей и сдался. Я сказал:
– Пожалуй, в дредах нет ничего ужасного. Они даже могут быть прекрасны.
Она устремила на меня недоверчивый взгляд – очевидно, общение с моими предшественниками научило ее тому, что люди в состоянии иронизировать. То есть подразумевать прямо противоположное тому, что произносят.
Но я поспешил успокоить ее:
– Я имею в виду ровно то, что сказал. Вы выставили непременным условием нашего следующего свидания дреды – так я согласен. Я не хочу потерять вас.
К моему удивлению, теперь она повела себя неуступчиво:
– Я в вас не уверена.
– Это всего лишь прическа. От нее всегда можно избавиться. Если мы оба увидим, что дреды мне все-таки не идут, их всегда можно обстричь. Или расплести.
– Я не уверена не в дредах, а в вас, в вас лично, – уточнила она. – В «нас», как это называется. В том, что вы мне подходите.
Вдруг я понял, что комнату заполнили сумерки. Вроде бы у Алии горел свет, но это не мешало приближающейся ночи заполнять помещение. Мне стало неуютно, даже жутко, хотя буквально пять минут назад я чувствовал себя в гостиной Алии совершенно свободно и уходить вовсе не собирался.
Она сидела по-прежнему напротив меня за столом, ее лицо погружалось в тень, а голос звучал все более неприятно.
– Одновременное пребывание здесь и там воздействует разрушительно, однако наиболее благоприятная среда вследствие влажности и общей погруженности вниз… Это было сделано не без определенного плана. Впрочем, многие искали не в том направлении. Мальтийские тайны лишены смысла, потому что они явлены. Пустоты нет даже в пустоте. То, что есть глубина, выходит на поверхность и растворяется в воздухе, и тогда приходит Истинный Туман. Об этом не следует забывать ни в единую минуту своего сна.
Я встал и вышел. Спустя минуту я уже стоял на трамвайной остановке.
* * *
Гемпель наконец снял свою шапочку. И коньяк здесь был ни при чем. Он сделал это не ради коньяка, а лишь потому, что его рассказ подошел к тому естественному рубежу, когда следовало избавиться от головного убора и явить то, что он доселе скрывал.
Как я и ожидал, это были дреды. Он все-таки вернулся к Алии и согласился на то, чего она добивалась.
– Хочешь потрогать? – спросил он, грустно усмехаясь.
Я протянул руку и коснулся мягких валиков, в которые были скатаны его волосы. Светлые кудряшки из времен нашего общего детства выглядели поруганными, уничтоженными. Алия, очевидно, подплела в них чужеродные нити и, возможно, часть своих собственных волос. Выяснить это простым разглядыванием было невозможно.
– Тебе идет, – вынужден был признаться я. – А как ты их моешь?
– Это все спрашивают, – он болезненно усмехнулся, – а я отвечаю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Я почувствовал на себе взгляд и обернулся. Алия стояла на пороге гостиной и пристально наблюдала за мной. Однако она ничего не говорила и не делала ни одного движения, чтобы остановить меня или как-то направить. Почему-то именно полное ее равнодушие меня страшно разозлило, и я начал распахивать двери одну за другой. За всеми оказывались комнаты, очень сырые и грязные, с отслоившимися обоями, с прогнившими диванами, разрушенными стульями и горами мокрого тряпья по углам. И везде навстречу мне медленно поворачивались бледно-зеленые одутловатые лица, имевшие очень мало общего с человеческими – и все же сохранявшие в себе явственно человеческие черты.
Некоторые вставали и делали пару шагов мне навстречу, но затем останавливались и, шатаясь, возвращались обратно в комнату.
Наконец мне надоело их рассматривать, я захлопнул все двери и вернулся в гостиную. Алия как ни в чем не бывало усадила меня опять на стул.
– Еще чаю? – спросила она.
Я похвалил ее за стремление соблюсти формальности, отказался от чая и спросил:
– Кто они все?
– О ком вы говорите?
– О тех существах, которые прячутся в вашей квартире.
– В моей квартире никто не прячется.
– Но они… здесь обитают, – уточнил я.
– Это не называется обитанием, – возразила Алия. – Они заключены. Они – заключенные.
Меня вдруг осенило:
– А те, что разгуливают по улицам, – они, выходит, на свободе?
– Вы их видели? – Она явно обрадовалась.
– Разумеется, видел… Трудно не заметить то, что у тебя под носом, – сказал я и тотчас оценил всю степень собственной глупости. Тысячи людей ходят по улицам Петербурга и не замечают не то что призрачных жителей параллельного мира, но и самых обыденных вещей из своего собственного мира, из своего персонального кусочка вселенной.
– И как они выглядели? – жадно спросила Алия. – Они счастливы?
– Я их не спрашивал.
– Я и не предполагаю, что вы о чем-то их спрашивали… Я хочу знать, что вы видели.
– Я видел уродцев в диких нарядах, – огрызнулся я. – Это основное, что открылось моему потрясенному взору. Не смею утверждать, будто вполне понял, насколько они довольны своей внешностью, своим образом жизни и своей участью вообще.
– Человек вполне в состоянии оценить, счастлив ли тот, кого он наблюдает, – отозвалась, ничуть не обидевшись на мой резкий тон, Алия. – Вот об этом я вас и спрашиваю. Я не прошу о том, чего вы не можете дать. Я знаю границы ваших возможностей.
Проклятье, я даже не знал, стоит ли мне по-настоящему обидеться на нее за подобное заявление! Границы моих возможностей она знает, ну надо же! Да родная мать этих границ не измеряла, не говоря уж обо мне самом, а какая-то девица, которая видит меня впервые… М-да. Я прикусил язык и промолчал.
А потом сказал то, что она хотела услышать:
– Они были свободны, все эти странные существа. Абсолютно свободны и ничем не обременены. Приблизительно как медуза в теплом водоеме. Лениво шлялись взад-вперед, и им явно нечем было заняться. Ничем полезным, я хочу сказать. Ни один из них не выглядел озабоченным или встревоженным. Многие широко зевали. Вас устраивает такое описание?
– О да! – обрадовалась Алия. – Теперь я точно знаю, что мой народ вполне счастлив… – Она благодарно сжала мне руку. – Вы даже представить себе не можете, как косноязычны и невнятны другие! Многие даже не видели их. А Милованов, тот вообще мне часто врет.
Что-то подтолкнуло меня спросить:
– Вы ненавидите Милованова?
Она задумалась.
– Любовь, ненависть. Эмоции действия. Практически нехарактерны, если вы понимаете. Эмоции состояния – счастье, несчастье. Вот это было бы правильно, – сказала наконец Алия.
В этот самый миг я ей и сдался. Я сказал:
– Пожалуй, в дредах нет ничего ужасного. Они даже могут быть прекрасны.
Она устремила на меня недоверчивый взгляд – очевидно, общение с моими предшественниками научило ее тому, что люди в состоянии иронизировать. То есть подразумевать прямо противоположное тому, что произносят.
Но я поспешил успокоить ее:
– Я имею в виду ровно то, что сказал. Вы выставили непременным условием нашего следующего свидания дреды – так я согласен. Я не хочу потерять вас.
К моему удивлению, теперь она повела себя неуступчиво:
– Я в вас не уверена.
– Это всего лишь прическа. От нее всегда можно избавиться. Если мы оба увидим, что дреды мне все-таки не идут, их всегда можно обстричь. Или расплести.
– Я не уверена не в дредах, а в вас, в вас лично, – уточнила она. – В «нас», как это называется. В том, что вы мне подходите.
Вдруг я понял, что комнату заполнили сумерки. Вроде бы у Алии горел свет, но это не мешало приближающейся ночи заполнять помещение. Мне стало неуютно, даже жутко, хотя буквально пять минут назад я чувствовал себя в гостиной Алии совершенно свободно и уходить вовсе не собирался.
Она сидела по-прежнему напротив меня за столом, ее лицо погружалось в тень, а голос звучал все более неприятно.
– Одновременное пребывание здесь и там воздействует разрушительно, однако наиболее благоприятная среда вследствие влажности и общей погруженности вниз… Это было сделано не без определенного плана. Впрочем, многие искали не в том направлении. Мальтийские тайны лишены смысла, потому что они явлены. Пустоты нет даже в пустоте. То, что есть глубина, выходит на поверхность и растворяется в воздухе, и тогда приходит Истинный Туман. Об этом не следует забывать ни в единую минуту своего сна.
Я встал и вышел. Спустя минуту я уже стоял на трамвайной остановке.
* * *
Гемпель наконец снял свою шапочку. И коньяк здесь был ни при чем. Он сделал это не ради коньяка, а лишь потому, что его рассказ подошел к тому естественному рубежу, когда следовало избавиться от головного убора и явить то, что он доселе скрывал.
Как я и ожидал, это были дреды. Он все-таки вернулся к Алии и согласился на то, чего она добивалась.
– Хочешь потрогать? – спросил он, грустно усмехаясь.
Я протянул руку и коснулся мягких валиков, в которые были скатаны его волосы. Светлые кудряшки из времен нашего общего детства выглядели поруганными, уничтоженными. Алия, очевидно, подплела в них чужеродные нити и, возможно, часть своих собственных волос. Выяснить это простым разглядыванием было невозможно.
– Тебе идет, – вынужден был признаться я. – А как ты их моешь?
– Это все спрашивают, – он болезненно усмехнулся, – а я отвечаю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91