неудобные туфли без задников на огромной платформе, голубенький халатик, манера держать руки в карманах, чуть приподняв плечи.
За все эти годы она ничуть не изменилась.
– Ты вырос, – сказала она мне.
Я сел на подоконник и уставился на нее.
– Что, не можешь говорить? – хмыкнула она. – Это ничего. Я в состоянии поговорить за нас обоих. Я ведь знаю все твои мысли, всего тебя… – Она призадумалась. – С тобой я немного перемудрила. Прости уж. С первым крестником всегда так: хочется дать ему как можно больше. Ну и увлечешься и немного напутаешь.
Она прошлась по палате, мультяшно водя при каждом шаге приподнятыми плечами. Я видел, как она шевелит пальцами, спрятанными в карманах халатика.
Она уселась на незастеленную кровать и немного покачалась на пружинящей сетке.
– Женщины слетались к тебе как бабочки на фонарь, не так ли, – произнесла она наконец с утвердительной интонацией.
Я кивнул.
– Тебе нравилось? – Она уставилась на меня требовательно, почти зло.
Я чуть пожал плечами.
– Попробую угадать… – Она принялась болтать ногами. Туфли без задников сидели на ней как влитые, даже не шлепали ее по пяткам. – В юности тебе это льстило, потом доставляло удовольствие, а под конец стало утомлять. Верно?
Я кивнул.
Она встала, опять прошлась взад-вперед.
– Знаешь, меня начинает раздражать твое молчание, – заявила она наконец. – Какой-то односторонний разговор получается.
Я коснулся ее плеча. Она вздрогнула, как от ожога.
– Пожалуйста, без рук! – вскрикнула она. – Вот еще новости! Никто не смеет хватать крестную фею и… – Она оборвала гневный монолог и с выражением глубокой задумчивости на лице уставилась в окно. – Какой хороший дождь, – сказала она наконец. – Как будто нарочно прислан, чтобы насытить пересохшие сердца. Во время дождя люди почти не плачут, замечал? Полагаю, это неспроста. Тут все взаимосвязано. Я тщательно размышляла над этим, – предупредила она, – так что не вздумай возражать. Мои выводы основаны на длительных, научно обоснованных наблюдениях.
Она все смотрела на дождь. Струи бежали по стеклу и отражались на лице крестной феи, так что казалось, будто она плачет. Она отзывалась на настроение вселенной куда более чутко, нежели я или какой-либо другой человек.
Но потом я понял, что она действительно плачет.
– Мне хорошо, – вздохнула она как раз в тот миг, когда я обо всем догадался. – Я поступила совершенно правильно. И даже гораздо более правильно, чем предполагала тридцать лет назад. – Она обратила на меня глаза, горящие от слез. – Для женщины нет ничего ужаснее, чем знать, что ее поцелуй не принес мужчине счастья. Даже если эта женщина – крестная фея, а мужчина – младенец в колыбели. Но теперь все улажено, все пришло в гармонию. Открой окно.
Ей пришлось повторить последнюю фразу несколько раз, прежде чем до меня дошло, что она сменила тему.
Я полез на подоконник и выдернул щеколду. Окно медленно растворилось, и в искусственно освещенную палату вошли ночь и дождь.
Фея забралась на окно. Она постояла немного рядом со мной, а потом шагнула вперед и исчезла.
Я не стал закрывать окно и так проспал до самого утра, оглушаемый во сне шумом дождя. Когда я проснулся, в палате было еще влажно, но дождь уже прекратился, тучи рассеялись, и начинался новый солнечный день позднего лета.
* * *
Татьяна пришла перед обедом. Я ждал ее на том месте, где мы с ней расстались вчера. Собственно, я только этим и занимался, едва лишь проснулся: уселся на лавочку и начал ждать.
– Я отпросилась с работы, – сообщила она. – Сказала, что должна проведать пожилую родственницу в больнице. Отнеслись с сочувствием.
Я глухо хмыкнул.
– Когда вас выписывают?
Я накорябал: «Завтра».
– Давайте сбежим сегодня, – предложила она. – Что у вас там – перелом челюсти? Мне Стас все рассказал. Ну, сходите завтра на рентген, или что там полагается. Вас ведь все равно отправят в районную поликлинику, так что вы будете лишнюю ночь спать на чужой кровати? Больница – чтобы болеть, а не поправляться.
Я не знал, как объяснить ей, что вся моя одежда попала в заложники и что без справки о выписке злой цербер ни за что не выдаст мне брюки, ботинки и пиджак.
Но она обо всем догадалась без моих объяснений.
– Пойдемте ко мне, – предложила она. – Я ведь живу неподалеку, если вы еще помните. Разумеется, насколько что-то может считаться «неподалеку», когда речь идет о Васильевском. В общем-то, моя планета – в соседней галактике. Мы долетим туда за пару световых лет, если пойдем пешком. Вы меня понимаете?
Я молча кивнул.
Она обошла меня кругом, как будто я был статуей, и снова остановилась перед моим фасадом.
– Почему вы кивнули? – вопросила она.
Я приподнял брови.
– Вы кивнули потому, что поняли текст моего выступления, или потому, что согласны на мой план?
Я показал два пальца.
Она взяла мою руку и потрясла сперва один палец, потом другой, как будто пробовала, нельзя ли их оторвать.
Потом сказала:
– Второе. Вы со мной согласны!
Я опять кивнул.
– В таком случае, не будем медлить!
Она схватила мою ладонь.
– Стас показал мне вчера выход.
Я покачал головой.
– Ах да, – она прикусила губу. – Конечно. Там же будка и в ней охранник. Он поймет, что мы совершаем побег в казенном халате и казенных тапочках. Но ничего, я знаю нелегальный выход. Я одна о нем знаю.
И мы двинулись через весь садик, окружающий больницу, к какой-то лазейке, которую вчера разведала Татьяна.
Город за пределами больницы выглядел празднично и умиротворенно. Мы шли неторопливо. Я шаркал тапочками, и мне казалось, будто мы шагаем не по Большому проспекту Васильевского, а по длиннющему коридору коммуналки и я – какой-нибудь прадедушка, щеголяющий в полосатой пижаме и пахнущий камфарным маслом.
Посреди проспекта, и без того негромкого, попадались островки полной тишины. Так, в центре бульвара, тянущегося по разделительной полосе, была выгорожена детская площадка. Крошечная, как атолл в океане, и столь же пестрая и оживленная. За заборчиком возились дети под надзором нескольких женщин. На детях были курточки.
Татьяна остановилась и выпустила мою руку. На ее лице отразился ужас.
– Вы это видите? – воскликнула она.
Я сделал вопросительное лицо, но она и без моего вопрошания сразу же объяснила:
– У детей непоправимо осенний вид! Кругом как будто лето, но вон у того ребенка совершенно осеннее лицо… Вы видите эти курточки? Это не летняя одежда! – Она глянула на меня и прибавила упавшим голосом: – А вчера я видела девушку в плаще. Плащик-трапеция и косыночка на голове. Это ужасно.
Я хотел сказать ей, чтобы она не боялась, что впереди еще почти целый август, а осень до поры заперта внутри оградки детского садика и ни за что не вырвется наружу, покуда не отцветет цикорий…
Но Татьяна сама произнесла все эти слова, потому что теперь, когда я не имел возможности говорить, она легко читала мои мысли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
За все эти годы она ничуть не изменилась.
– Ты вырос, – сказала она мне.
Я сел на подоконник и уставился на нее.
– Что, не можешь говорить? – хмыкнула она. – Это ничего. Я в состоянии поговорить за нас обоих. Я ведь знаю все твои мысли, всего тебя… – Она призадумалась. – С тобой я немного перемудрила. Прости уж. С первым крестником всегда так: хочется дать ему как можно больше. Ну и увлечешься и немного напутаешь.
Она прошлась по палате, мультяшно водя при каждом шаге приподнятыми плечами. Я видел, как она шевелит пальцами, спрятанными в карманах халатика.
Она уселась на незастеленную кровать и немного покачалась на пружинящей сетке.
– Женщины слетались к тебе как бабочки на фонарь, не так ли, – произнесла она наконец с утвердительной интонацией.
Я кивнул.
– Тебе нравилось? – Она уставилась на меня требовательно, почти зло.
Я чуть пожал плечами.
– Попробую угадать… – Она принялась болтать ногами. Туфли без задников сидели на ней как влитые, даже не шлепали ее по пяткам. – В юности тебе это льстило, потом доставляло удовольствие, а под конец стало утомлять. Верно?
Я кивнул.
Она встала, опять прошлась взад-вперед.
– Знаешь, меня начинает раздражать твое молчание, – заявила она наконец. – Какой-то односторонний разговор получается.
Я коснулся ее плеча. Она вздрогнула, как от ожога.
– Пожалуйста, без рук! – вскрикнула она. – Вот еще новости! Никто не смеет хватать крестную фею и… – Она оборвала гневный монолог и с выражением глубокой задумчивости на лице уставилась в окно. – Какой хороший дождь, – сказала она наконец. – Как будто нарочно прислан, чтобы насытить пересохшие сердца. Во время дождя люди почти не плачут, замечал? Полагаю, это неспроста. Тут все взаимосвязано. Я тщательно размышляла над этим, – предупредила она, – так что не вздумай возражать. Мои выводы основаны на длительных, научно обоснованных наблюдениях.
Она все смотрела на дождь. Струи бежали по стеклу и отражались на лице крестной феи, так что казалось, будто она плачет. Она отзывалась на настроение вселенной куда более чутко, нежели я или какой-либо другой человек.
Но потом я понял, что она действительно плачет.
– Мне хорошо, – вздохнула она как раз в тот миг, когда я обо всем догадался. – Я поступила совершенно правильно. И даже гораздо более правильно, чем предполагала тридцать лет назад. – Она обратила на меня глаза, горящие от слез. – Для женщины нет ничего ужаснее, чем знать, что ее поцелуй не принес мужчине счастья. Даже если эта женщина – крестная фея, а мужчина – младенец в колыбели. Но теперь все улажено, все пришло в гармонию. Открой окно.
Ей пришлось повторить последнюю фразу несколько раз, прежде чем до меня дошло, что она сменила тему.
Я полез на подоконник и выдернул щеколду. Окно медленно растворилось, и в искусственно освещенную палату вошли ночь и дождь.
Фея забралась на окно. Она постояла немного рядом со мной, а потом шагнула вперед и исчезла.
Я не стал закрывать окно и так проспал до самого утра, оглушаемый во сне шумом дождя. Когда я проснулся, в палате было еще влажно, но дождь уже прекратился, тучи рассеялись, и начинался новый солнечный день позднего лета.
* * *
Татьяна пришла перед обедом. Я ждал ее на том месте, где мы с ней расстались вчера. Собственно, я только этим и занимался, едва лишь проснулся: уселся на лавочку и начал ждать.
– Я отпросилась с работы, – сообщила она. – Сказала, что должна проведать пожилую родственницу в больнице. Отнеслись с сочувствием.
Я глухо хмыкнул.
– Когда вас выписывают?
Я накорябал: «Завтра».
– Давайте сбежим сегодня, – предложила она. – Что у вас там – перелом челюсти? Мне Стас все рассказал. Ну, сходите завтра на рентген, или что там полагается. Вас ведь все равно отправят в районную поликлинику, так что вы будете лишнюю ночь спать на чужой кровати? Больница – чтобы болеть, а не поправляться.
Я не знал, как объяснить ей, что вся моя одежда попала в заложники и что без справки о выписке злой цербер ни за что не выдаст мне брюки, ботинки и пиджак.
Но она обо всем догадалась без моих объяснений.
– Пойдемте ко мне, – предложила она. – Я ведь живу неподалеку, если вы еще помните. Разумеется, насколько что-то может считаться «неподалеку», когда речь идет о Васильевском. В общем-то, моя планета – в соседней галактике. Мы долетим туда за пару световых лет, если пойдем пешком. Вы меня понимаете?
Я молча кивнул.
Она обошла меня кругом, как будто я был статуей, и снова остановилась перед моим фасадом.
– Почему вы кивнули? – вопросила она.
Я приподнял брови.
– Вы кивнули потому, что поняли текст моего выступления, или потому, что согласны на мой план?
Я показал два пальца.
Она взяла мою руку и потрясла сперва один палец, потом другой, как будто пробовала, нельзя ли их оторвать.
Потом сказала:
– Второе. Вы со мной согласны!
Я опять кивнул.
– В таком случае, не будем медлить!
Она схватила мою ладонь.
– Стас показал мне вчера выход.
Я покачал головой.
– Ах да, – она прикусила губу. – Конечно. Там же будка и в ней охранник. Он поймет, что мы совершаем побег в казенном халате и казенных тапочках. Но ничего, я знаю нелегальный выход. Я одна о нем знаю.
И мы двинулись через весь садик, окружающий больницу, к какой-то лазейке, которую вчера разведала Татьяна.
Город за пределами больницы выглядел празднично и умиротворенно. Мы шли неторопливо. Я шаркал тапочками, и мне казалось, будто мы шагаем не по Большому проспекту Васильевского, а по длиннющему коридору коммуналки и я – какой-нибудь прадедушка, щеголяющий в полосатой пижаме и пахнущий камфарным маслом.
Посреди проспекта, и без того негромкого, попадались островки полной тишины. Так, в центре бульвара, тянущегося по разделительной полосе, была выгорожена детская площадка. Крошечная, как атолл в океане, и столь же пестрая и оживленная. За заборчиком возились дети под надзором нескольких женщин. На детях были курточки.
Татьяна остановилась и выпустила мою руку. На ее лице отразился ужас.
– Вы это видите? – воскликнула она.
Я сделал вопросительное лицо, но она и без моего вопрошания сразу же объяснила:
– У детей непоправимо осенний вид! Кругом как будто лето, но вон у того ребенка совершенно осеннее лицо… Вы видите эти курточки? Это не летняя одежда! – Она глянула на меня и прибавила упавшим голосом: – А вчера я видела девушку в плаще. Плащик-трапеция и косыночка на голове. Это ужасно.
Я хотел сказать ей, чтобы она не боялась, что впереди еще почти целый август, а осень до поры заперта внутри оградки детского садика и ни за что не вырвется наружу, покуда не отцветет цикорий…
Но Татьяна сама произнесла все эти слова, потому что теперь, когда я не имел возможности говорить, она легко читала мои мысли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91