Он поймет, что единственная разумная вещь, какую он может сделать, это принять деньги и амнистию, так как отказаться от амнистии из-за денег значило бы, что за эти два года он не только не получит две тысячи долларов, но и вообще может умереть. Или, что еще хуже, он может остаться в живых и выйти на свободу нищим, а Фле… – Он осекся.
– Как? – сказал начальник. – А кто это «Фле», которого через два года может уже не быть в живых? Значит, двести пятьдесят долларов от него? Ну, ладно, – сказал он, – я с вами согласен. Если он примет деньги, все будет шито-крыто, как они говорят. Вам это и нужно?
– Вот именно, – сказал Стивенс. – А если выйдет какая-нибудь загвоздка, позвоните мне в Джефферсон, за мой счет.
– Я вам и так позвоню, – сказал начальник. – Уж очень вы стараетесь притвориться, что все это не слишком серьезно.
– Нет, – сказал Стивенс, – вот только если он вдруг откажется от денег…
– Вы хотите сказать, от амнистии?
– А какая разница? – сказал Стивенс.
И когда уже к вечеру двадцать шестого числа он подошел к телефону и центральная сказала: «Парчмен, Миссисипи, вызывает мистера Гэвина Стивенса. Говорите, Парчмен», – и неясный голос сказал:
– Алло, Юрист, это вы? – он сразу подумал: «Значит, я все-таки трус. Если это случится через два года, на мне, по крайней мере, пятна не будет. Теперь я ей могу сказать, потому что есть доказательства», а в трубку он проговорил:
– Значит, он от денег отказался?
– А, вы уже знаете, – сказал голос Рэтлифа.
– Что за… – сказал Стивенс почти в ту же секунду: – Алло!
– Да, это я, В.К., – сказал Рэтлиф. – Я – в Парчмене. Значит, вам уже звонили.
– О чем звонили? – сказал Стивенс. – Значит, он еще там? Отказался выйти?
– Нет, вышел. Он вышел утром, часов в восемь. Уехал с попутным грузовиком на север.
– Да вы же сказали, что он не взял денег.
– Я вам об этом все время и говорю. Минут пятнадцать назад мы выяснили, где деньги. Они тут. Он…
– Стойте, вы говорите, в восемь утра, – сказал Стивенс. – В каком направлении?
– Один негр его видел, он стоял на шоссе, а потом его подхватил грузовик, который вез скот в Тэтвейлер. Из Тэтвейлера он мог поехать до Кларксдейла, а оттуда – в Мемфис. Или прямо от Тэтвейлера до Бейтсвиля, а потом – в Мемфис. Но, конечно, если кому нужно из Парчмена попасть в Джефферсон, так можно ехать через Бейтсвиль, а то и проехаться через Чикаго или Новый Орлеан, если кому вздумается. А так он, пожалуй, скоро доберется до Джефферсона. Сейчас я тоже еду, но вам бы лучше…
– Понятно, – сказал Стивенс.
– И Флему тоже, – сказал Рэтлиф.
– О, черт, я же сказал – все понятно! – сказал Стивенс.
– Только ей пока не говорите, – сказал Рэтлиф. – Нечего ей говорить, что она только что вроде как убила мужа своей матери…
Но Стивенс этого не слышал, он уже бросил трубку, на нем даже шляпы не было, когда он добежал до площади, до улицы, где в одном конце был банк и Сноупс, а в другом – здание суда и шериф: совершенно неважно, кого он увидит первым, думая: «Значит, я и вправду трус, и это после всех разговоров про судьбу и рок, хотя даже Рэтлиф в них не поверил».
– Вы что же думаете, – сказал шериф, – что человек просидел тридцать восемь лет в Парчмене, а в ту минуту, как его освободили, он попытается сделать то, за что его опять туда упекут, конечно, если на этот раз не повесят? Не глупите! Даже если он такой, как про него говорят, все равно за тридцать восемь лет ему вправили мозги.
– Ха, – сказал Стивенс невесело, – вы довольно точно все определили. Но вы, наверно, еще без штанов бегали тогда, в тысяча девятьсот восьмом году. В суде вы в тот день не были, его лица не видели и не слышали, что он крикнул. А я был.
– Ну, хорошо, – сказал шериф. – Что же я, по-вашему, должен сделать?
– Арестовать его. Как вы это называете? Перехватить по пути. Только не давайте ему доехать до нашего округа.
– На каком основании?
– Ваше дело поймать его. А основания я вам дам, как только понадобится. Если надо, задержим его за получение денег под ложным предлогом.
– Но ведь он как будто денег не взял.
– Не знаю, что там с деньгами. Но я что-нибудь придумаю, лишь бы задержать его хоть на время.
– Да, – сказал шериф, – наверно, вы и это можете. Зайдем-ка в банк, поговорим с мистером Сноупсом, может быть, мы втроем что-нибудь сообразим. А то пойдем к миссис Коль. Я считаю, что ей тоже нужно сказать.
На это Стивенс почти слово в слово повторил то, что сказал Рэтлиф по телефону, когда он уже положил трубку:
– Сказать женщине, что сегодня в восемь утра она, можно сказать, убила своего отца, так, что ли?
– Ну, не надо, не надо, – сказал шериф. – Хотите, чтобы я с вами пошел в банк?
– Нет, – сказал Стивенс. – Пока не стоит.
– По-моему, вы все-таки видите пугало там, где его нет, – сказал шериф. – Да если он и вернется, то скорее туда, во Французову Балку. Значит, как только мы его заметим тут, в городе, мы его задержим, поговорим с ним по душам – и все!
– Да, черта с два вы его заметите! – сказал Стивенс. – Я же вам все время втолковываю, что заметить его невозможно. Джек Хьюстон тридцать восемь лет назад тоже на этом просчитался: он его не замечал и не замечал – пока тот в одно прекрасное утро не вышел из кустов с ружьем. Впрочем, сомневаюсь, вышел ли он из кустов, прежде чем выстрелить.
Быстрым шагом он перешел через площадь, думая: «Да, в конце концов я все-таки трус», – но та его сущность, то единственное, с чем он привык разговаривать, вернее, к чему привык прислушиваться, – может быть, это был его скелет, и он переживет все остальное его существо на несколько лет или месяцев и, несомненно, все это время будет читать ему мораль, а он будет вынужден беспомощно молчать, – сразу ответило ему: «А кто говорит, что ты трус?» А он на это: «Но я вовсе не трус. Я гуманист». И то, внутреннее: "Ты даже не оригинален, это слово обычно употребляют как эвфемизм для слова «трус».
Наверно, банк уже закрылся. Но когда он шел через площадь к конторе шерифа, машины с Линдой за рулем перед банком не было, – значит, сегодня не тот день, когда возобновлялся недельный запас виски. Ставни были закрыты, но, подергав боковую дверь, он привлек внимание одного из служащих, и тот, выглянув, узнал его и впустил; он прошел сквозь щелканье арифмометров, подытоживавших дневной баланс, они звучали безучастно, как будто пренебрегая теми астрономическими суммами, которые они превращали в дробную трескотню, постучал в дверь, где полковник Сарторис сорок лет назад велел написать от руки слово «КАБИНЕТ», и вошел туда.
Сноупс сидел не за письменным столом, а спиной к нему, перед пустым нетопленным камином, задрав ноги и уперев каблуки в те отметины, которые когда-то выцарапали каблуки полковника Сарториса. Он не читал и вообще ничего не делал, просто сидел, низко нахлобучив свою черную плантаторскую шляпу, неприметно и мерно двигал нижней челюстью, словно жуя что-то, чего, как знали все, у него во рту не было;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
– Как? – сказал начальник. – А кто это «Фле», которого через два года может уже не быть в живых? Значит, двести пятьдесят долларов от него? Ну, ладно, – сказал он, – я с вами согласен. Если он примет деньги, все будет шито-крыто, как они говорят. Вам это и нужно?
– Вот именно, – сказал Стивенс. – А если выйдет какая-нибудь загвоздка, позвоните мне в Джефферсон, за мой счет.
– Я вам и так позвоню, – сказал начальник. – Уж очень вы стараетесь притвориться, что все это не слишком серьезно.
– Нет, – сказал Стивенс, – вот только если он вдруг откажется от денег…
– Вы хотите сказать, от амнистии?
– А какая разница? – сказал Стивенс.
И когда уже к вечеру двадцать шестого числа он подошел к телефону и центральная сказала: «Парчмен, Миссисипи, вызывает мистера Гэвина Стивенса. Говорите, Парчмен», – и неясный голос сказал:
– Алло, Юрист, это вы? – он сразу подумал: «Значит, я все-таки трус. Если это случится через два года, на мне, по крайней мере, пятна не будет. Теперь я ей могу сказать, потому что есть доказательства», а в трубку он проговорил:
– Значит, он от денег отказался?
– А, вы уже знаете, – сказал голос Рэтлифа.
– Что за… – сказал Стивенс почти в ту же секунду: – Алло!
– Да, это я, В.К., – сказал Рэтлиф. – Я – в Парчмене. Значит, вам уже звонили.
– О чем звонили? – сказал Стивенс. – Значит, он еще там? Отказался выйти?
– Нет, вышел. Он вышел утром, часов в восемь. Уехал с попутным грузовиком на север.
– Да вы же сказали, что он не взял денег.
– Я вам об этом все время и говорю. Минут пятнадцать назад мы выяснили, где деньги. Они тут. Он…
– Стойте, вы говорите, в восемь утра, – сказал Стивенс. – В каком направлении?
– Один негр его видел, он стоял на шоссе, а потом его подхватил грузовик, который вез скот в Тэтвейлер. Из Тэтвейлера он мог поехать до Кларксдейла, а оттуда – в Мемфис. Или прямо от Тэтвейлера до Бейтсвиля, а потом – в Мемфис. Но, конечно, если кому нужно из Парчмена попасть в Джефферсон, так можно ехать через Бейтсвиль, а то и проехаться через Чикаго или Новый Орлеан, если кому вздумается. А так он, пожалуй, скоро доберется до Джефферсона. Сейчас я тоже еду, но вам бы лучше…
– Понятно, – сказал Стивенс.
– И Флему тоже, – сказал Рэтлиф.
– О, черт, я же сказал – все понятно! – сказал Стивенс.
– Только ей пока не говорите, – сказал Рэтлиф. – Нечего ей говорить, что она только что вроде как убила мужа своей матери…
Но Стивенс этого не слышал, он уже бросил трубку, на нем даже шляпы не было, когда он добежал до площади, до улицы, где в одном конце был банк и Сноупс, а в другом – здание суда и шериф: совершенно неважно, кого он увидит первым, думая: «Значит, я и вправду трус, и это после всех разговоров про судьбу и рок, хотя даже Рэтлиф в них не поверил».
– Вы что же думаете, – сказал шериф, – что человек просидел тридцать восемь лет в Парчмене, а в ту минуту, как его освободили, он попытается сделать то, за что его опять туда упекут, конечно, если на этот раз не повесят? Не глупите! Даже если он такой, как про него говорят, все равно за тридцать восемь лет ему вправили мозги.
– Ха, – сказал Стивенс невесело, – вы довольно точно все определили. Но вы, наверно, еще без штанов бегали тогда, в тысяча девятьсот восьмом году. В суде вы в тот день не были, его лица не видели и не слышали, что он крикнул. А я был.
– Ну, хорошо, – сказал шериф. – Что же я, по-вашему, должен сделать?
– Арестовать его. Как вы это называете? Перехватить по пути. Только не давайте ему доехать до нашего округа.
– На каком основании?
– Ваше дело поймать его. А основания я вам дам, как только понадобится. Если надо, задержим его за получение денег под ложным предлогом.
– Но ведь он как будто денег не взял.
– Не знаю, что там с деньгами. Но я что-нибудь придумаю, лишь бы задержать его хоть на время.
– Да, – сказал шериф, – наверно, вы и это можете. Зайдем-ка в банк, поговорим с мистером Сноупсом, может быть, мы втроем что-нибудь сообразим. А то пойдем к миссис Коль. Я считаю, что ей тоже нужно сказать.
На это Стивенс почти слово в слово повторил то, что сказал Рэтлиф по телефону, когда он уже положил трубку:
– Сказать женщине, что сегодня в восемь утра она, можно сказать, убила своего отца, так, что ли?
– Ну, не надо, не надо, – сказал шериф. – Хотите, чтобы я с вами пошел в банк?
– Нет, – сказал Стивенс. – Пока не стоит.
– По-моему, вы все-таки видите пугало там, где его нет, – сказал шериф. – Да если он и вернется, то скорее туда, во Французову Балку. Значит, как только мы его заметим тут, в городе, мы его задержим, поговорим с ним по душам – и все!
– Да, черта с два вы его заметите! – сказал Стивенс. – Я же вам все время втолковываю, что заметить его невозможно. Джек Хьюстон тридцать восемь лет назад тоже на этом просчитался: он его не замечал и не замечал – пока тот в одно прекрасное утро не вышел из кустов с ружьем. Впрочем, сомневаюсь, вышел ли он из кустов, прежде чем выстрелить.
Быстрым шагом он перешел через площадь, думая: «Да, в конце концов я все-таки трус», – но та его сущность, то единственное, с чем он привык разговаривать, вернее, к чему привык прислушиваться, – может быть, это был его скелет, и он переживет все остальное его существо на несколько лет или месяцев и, несомненно, все это время будет читать ему мораль, а он будет вынужден беспомощно молчать, – сразу ответило ему: «А кто говорит, что ты трус?» А он на это: «Но я вовсе не трус. Я гуманист». И то, внутреннее: "Ты даже не оригинален, это слово обычно употребляют как эвфемизм для слова «трус».
Наверно, банк уже закрылся. Но когда он шел через площадь к конторе шерифа, машины с Линдой за рулем перед банком не было, – значит, сегодня не тот день, когда возобновлялся недельный запас виски. Ставни были закрыты, но, подергав боковую дверь, он привлек внимание одного из служащих, и тот, выглянув, узнал его и впустил; он прошел сквозь щелканье арифмометров, подытоживавших дневной баланс, они звучали безучастно, как будто пренебрегая теми астрономическими суммами, которые они превращали в дробную трескотню, постучал в дверь, где полковник Сарторис сорок лет назад велел написать от руки слово «КАБИНЕТ», и вошел туда.
Сноупс сидел не за письменным столом, а спиной к нему, перед пустым нетопленным камином, задрав ноги и уперев каблуки в те отметины, которые когда-то выцарапали каблуки полковника Сарториса. Он не читал и вообще ничего не делал, просто сидел, низко нахлобучив свою черную плантаторскую шляпу, неприметно и мерно двигал нижней челюстью, словно жуя что-то, чего, как знали все, у него во рту не было;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128