– Любимая!
– Я здесь. У южного окна , Роб .
Ставень с шумом распахнулся, и в окне показалась его тень на фоне лунного света. В руке Роб держал топор, но не Джеймса, а принесенный с фермы, такой, какими пользуются лесорубы. Он даже догадался захватить сухое одеяло и обернул им голову и плечи, так что получилось что-то вроде бурнуса. Забравшись в окно, Роб с глухим стуком и хлюпаньем соскочил на затопленные половицы. И вот он рядом со мной на раскладушке, крепко обнимает и целует меня, а я целую его, и каким-то образом в какой-то момент наша промокшая одежда исчезла, и мы были вместе под теплым одеялом до тех пор, пока накопившиеся страхи и напряжение ночи не взорвались оглушительным взрывом любви. И больше ни о чем не думая и ничего не опасаясь, как два диких создания, спаривающихся в лесу, мы обладали друг другом и потом лежали, спокойно обнявшись, а снаружи – я клянусь! – запел соловей.
Если бы кто-то мне сказал, что я могу уснуть в сыром дискомфорте затопленного павильона, я бы не поверила. Но под влиянием любви, изнеможения и глубокого счастья я уснула, и Роб тоже. Мы завернулись поплотнее в одеяло и ни разу не шевельнулись, пока через окно не заглянуло солнце. Зеркало на потолке отбрасывало такой ослепительный сноп света от сверкания воды снаружи, что он пробил веки и разбудил нас.
– Он все поет, – сонно проговорила я.
– Кто?
– Соловей. Я тебе говорила.
– Это жаворонок.
– Да? Ну, значит, жаворонок.
Я проснулась среди сияния солнца и пения утренних птиц, ощущая рядом тепло Роба. Он лежал на спине и не спал, широко раскрыв глаза, но в каждой мышце, в каждом изгибе его расслабленного тела, теплого и спокойного, было удовлетворение.
– Ты давно проснулся?
– Вроде бы нет. Наверное, как обычно. Как всегда, даже в выходные. Впрочем, я впервые проснулся вот так... – Его рука напряглась, и я прижалась щекой к его плечу. – Бриони...
– Мм?
– Зачем они повесили на потолке зеркало?
Я коротко фыркнула прямо ему в плечо.
– Я совсем про него забыла. Считается, что его повесил один развратник – чтобы смотреться в него, лежа на кровати со своими подружками. В этом обвиняют твоего предка – Испорченного Ника. Хорошо, что прошлой ночью было темно. Только подумай, каково это: вдруг увидеть себя...
– В том-то и дело. Ведь они не могли себя видеть.
– Могли, – возразила я. – И мы очень уютно выглядим, вот так свернувшись.
– Да. Но кровать стояла не здесь. Судя по следам плесени на стене, она стояла вон там. И зеркало повернуто так, что видно только участок пола вон там. – Он нагнул голову, проверяя. – Похоже, как ты думаешь? Или с одной стороны ослабла скоба? Если так, то, пожалуй, нам лучше подобру-поздорову отсюда убраться.
– Оно всегда так висело. Эх, бедный Ник! – сказала я. – Его оклеветали с этим зеркалом, в то время как у него было кое-что другое. Например, Эллен Мейкпис.
Роб не так меня понял.
– О, насчет нее это правда. А ведь забавно представить, что все началось именно здесь и точно так же: он и она, и сад в лунном свете, и, может быть, даже твой соловей... То есть если Ник в самом деле ее любил.
– Несомненно, любил, и даже очень.
Я услышала в его голосе улыбку.
– Ты очень пристрастна.
– Может быть. Но он любил. Я знаю.
Больше я ничего не сказала.
Еще будет время рассказать ему, что я узнала про Ника и Эллен Эшли и что случилось прошлой ночью в коттедже. Будет время рассказать о моем бегстве из заточения под этим самым полом. Время выяснить, что случилось с моими троюродными братьями и куда они пропали. Время для всего, что настанет в нашем ближайшем будущем; а потом время для истинного будущего, нашего будущего – Роба Эшли и моего. Но в данный момент пусть время идет, пусть идет. А мы будем хранить его, сколько сможем, наш собственный остров – мир нашего счастья.
– День еще не настал. Это был соловей, а не жаворонок.
– Который час, Роб?
– Не знаю. Я забыл часы, не знаю почему... Но думаю, вряд ли больше, чем полшестого.
Я тихо вздохнула и снова разнежилась.
– Значит, у нас еще куча времени, прежде чем кто-то придет, увидит воду и отправится нас разыскивать... Что такое, любимый? – Роб сел и начал освобождаться от меня и одеяла. – Куда ты?
– Никуда. Но я хочу передвинуть раскладушку на прежнее место.
– Не бойся, зеркало не упадет.
– Вероятно, – сказал он, хватаясь за раскладушку и передвигая ее обратно. – Но лучше быть вне досягаемости.
– Почему?
– А вот почему, – сказал Роб, снова ложась и натягивая одеяло на нас обоих.
Когда я снова проснулась, Роба рядом не было, но, повернувшись, я увидела его – полностью одетый, он стоял на коленях, склонившись у ножки лежака.
Солнце заметно поднялось, и теперь зеркало, как прожектор или зажигательное стекло, посылало поток света прямо на пол между окном и ножкой раскладушки, где находился люк в подпол. Там, где прошлой ночью стояла вода, теперь, высыхая на солнце, расплывалось мокрое пятно, от него уже поднимался пар.
Наводнением смыло накопившуюся здесь за годы пыль, и теперь совершенно отчетливо на чистых половицах вырисовывался квадрат люка, и в середине каждой его стороны, как сучок в доске, виднелось пропиленное отверстие. Роб вставил в одно из них палец и, когда я села взглянуть, вытянул крышку люка из-под раскладушки. Он прислонил крышку к стене, а сам опустился на колени у края открывшегося входа и заглянул вниз.
Я уже было открыла рот рассказать ему о моем пребывании там прошлой ночью, но что-то остановило меня. Свет, отраженный от еще оставшейся под павильоном воды, упал на лицо Роба, осветив прищуренные глаза, что-то рассматривающие внизу. Не отрывая взгляда, Роб поманил меня к себе, указывая вниз:
– Бриони! Взгляни.
В его голосе слышалось удивление и какое-то тихое восхищение.
Я проглотила то, что собиралась сказать, и, перекатившись по раскладушке, легла ничком, глядя вниз, в свою темницу.
Ночное наводнение смело внизу мусор и схлынуло, оставив его вдоль стен. Водоворот разбросал листья и сучья по сторонам, расчистив середину. Там по-прежнему стояла вода, как чистое стекло, в несколько дюймов глубиной, а сверху от скошенного зеркала падал яркий свет.
Он освещал картину, или, точнее, фрагмент большой картины – голову оскаленного леопарда с поднятой лапой, с выпущенными наготове когтями. Огромные глаза из какого-то переливающегося перламутром камня сверкали белым, а желтая шкура с черными пятнами, промытая течением, сияла как новая. Наверное, так она сияла, когда ее только что выложили на полу древнеримского дворца.
Некоторое время мы молчали. От сквозняка поверхность воды чуть колыхалась, и поднятая лапа леопарда шевелилась. Глаза горели, а желтая шерсть топорщилась. Молодой леопард, пробуждающийся как живой. Еще до начала темного средневековья какой-то римлянин построил в этом тихом уголке над рекой дом и привез из Италии мастера, чтобы выложить эту чудесную картину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73