Вещи были наши.
– Может быть, и слишком. Но не так близко, как примут ее родители. Мне показалось, что они слишком встревожены случившимся. Я еще удивилась.
– Ее родители? Ради бога, ты же не собираешься рассказать им? Бриони...
– Погоди, Джеймс. К этому нужно немного привыкнуть. Оставь меня ненадолго.
Я резко встала и по недавно подстриженной лужайке пошла к берегу озера. Там, в углу сада, стояла невысокая стена древней кладки; из ее трещин росли цветы и свисало несколько сероватых папоротников, в сумерках казавшихся серебряными. Я стояла спиной к троюродному брату, глядя невидящими глазами на мерцающий в темноте пруд. Все ужасно, так ужасно... Однако, поскольку дело касалось Джеймса, я не дала воли первому инстинктивному порыву; поскольку это Джеймс, я должна остановиться и задуматься... Надо быть современной, говорила я себе, это бессознательное отвращение – условный рефлекс на то, что меня учили называть воровством.
Ну ладно, давай разберемся. Воровство ли это? Если рассуждать формально, все эти вещи переходят к дяде Говарду и, стало быть, к его сыновьям. Джеймс совершенно прав, говоря, что прошли те дни, когда мертвые помогали живым сохранять нажитую предыдущими поколениями собственность, с которой сегодня уже не совладать. И заботиться о ней придется не мне, а моим троюродным братьям. То, что среди мертвых сейчас и Джон Эшли, теперь не меняет сути дела. Моя реакция была не более чем вспышкой чувств. Джеймс предвидел это и пытался оградить меня, но я своими действиями в поместье вынудила его, и ему пришлось рассказать обо всем сейчас, когда я еще не оправилась от смерти отца.
Снова подумалось о Робе и поломанной кошке... Да, здесь Джеймс тоже прав: Эшли и та жизнь, олицетворением которой оно являлось, разваливались на части. Даже в этом коттедже, маленьком идиллическом домике с видом на озеро, с фруктовым садом, жимолостью и фрибургскими розами, завелись древесные черви, и все больше его одолевает сырость, а у меня нет средств бороться с этим. Если я продам часть оставленного мне матерью фарфора, чтобы сохранить коттедж, с этической точки зрения это будет оправдано. Так почему бы моим троюродным братьям, владельцам Эшли, не продать несколько безделушек, которые принадлежат им? И почему, если у них трудности, не сделать это сейчас?
Все сводилось к одному – Кэти. Но здесь я имела еще меньше права судить. Я не имела представления, насколько глубокие чувства питает к ней Эмори; я также не учла обстоятельства, при которых она «украла» пропавшие вещи для моих троюродных братьев. То есть для Эмори. Мой отец давно говорил, что Говард никогда не поселится в Эшли и не возьмет на себя хотя бы часть связанных с этим затрат; все это оставалось на плечах Эмори, и если Эмори решил избавиться от этой обузы... Да, ответственность ложилась на Эмори. Я по-прежнему не могла поверить, что Джеймс не был просто послушным братом, идущим за своим близнецом, куда бы тот его ни вел.
Я присела на стену, по-прежнему глядя на озеро и стараясь успокоиться. Братья заслуживали чего-то лучшего, чем этот всплеск негодования. Я снова подумала о тихой ночи, наполненной присутствием моего возлюбленного, его поддержкой, теплотой и любовью, силой, которую он придавал мне. Я также подумала о его недавнем странном колебании, ощущении вины и уязвимости, которые, пожалуй, теперь становились понятны. Это ощущение появилось, когда я вернулась в Англию; оно началось прошлой ночью, когда я увидела Джеймса в ризнице. Что он там делал? И об этом я тоже начала догадываться. Предмет, который он нес, был большим и плоским, вроде книги или портфеля. Наверное, он просто взял картины Ракхэма из тайного хранилища – не из самой ризницы; об этом можно спросить его самого. В дни, когда не производилась уборка, в церкви была сотня подходящих мест – под сиденьями в боковом нефе, под кафедрой, за кипами подушек у купели – любое из этих мест могло служить тайником, надежным и сухим, где Кэти могла спрятать вынесенные из дома вещи.
С вешалки певчих Джеймс взял сутану, забежал в неф до меня, выключил свет и, пока я приближалась к церкви, ощупью нашел дверь в ризницу. Вошедший в церковь увидел бы лишь исчезающую фигуру в сутане и пришел бы к такому же заключению, что и я...
Что ж, теперь я знала. И понимала его нежелание открыться. Сначала должны быть решены дневные дела. Прежде чем что-то выяснять между нами, нужно разобраться с создавшейся нелегкой ситуацией, решить экономические проблемы, как и где жить, проблемы поместья и завещания моего отца, кражи лошадки и картин. Все то, что про себя я называла дневными делами. В противоположность ночному миру звезд, где любить легко, где любовь, как стихи, течет от души к душе. И этой любви придется подождать. Теперь я поняла, что означали его слова «еще рано». Мне придется привыкнуть к реальности, к тому, какой он есть на самом деле, к реальному мужчине, а не к тому, который был частью меня самой и которого я знала как самое себя. Мы были отклонением от нормы, он и я. Мне всегда казалось, что любовь между нами, будучи полнее, должна быть и легче, чем у большинства; теперь я увидела, что она тяжелее. И итог ее неясен. Он будет зависеть от того, как я справлюсь с этим нелегким и запутанным делом – разузнать, что имел в виду мой отец и чего он хотел. Я должна выполнить свой долг как доверенное лицо Джона Эшли, а потом, когда с поместьем все утрясется, я и мой возлюбленный придем к согласию. Он уже понял это. Он знал меня и понимал, что кое-что в нем мне будет нелегко принять. Он не может положиться на меня, пока я не приняла его с любовью и пониманием, зная о нем всю правду.
В тот момент я так не думала: у меня оставались серьезные сомнения, он ли это. Посмотрев на воду, я открыла возлюбленному свое сознание, спрашивая в темноте:
– Вот поэтому нам и надо было подождать?
– Да , поэтому , – возник его ответ.
– Но теперь я понимаю и принимаю все. Теперь со всем покончено? Ты знаешь , я люблю тебя , ты знаешь это. Не могу не любить. Ведь только это важно , да? Что бы ты ни сделал. Кем бы ты ни был.
Ливень любви, реальной, как падение лепестков, любви с налетом столь знакомого мне озорства:
– Я оправдаю твое доверие.
Лепестки падали в самом деле. Увядшие лепестки ломоноса, подхваченные вечерним ветерком, дождем падали на темную траву. Наконец через заполненное тьмой пространство я взглянула на своего троюродного брата. Он твердо смотрел на меня, ничего не говоря, только смотрел, терпеливо и напряженно.
Потом он улыбнулся, что-то перевернулось во мне, и словно нить рывком протянулась между нами. Кровь не вода, что бы это ни значило, и даже твари в этом пруду, над которыми плещутся одни и те же волны, чувствуют свое родство. Казалось, в словах нет нужды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
– Может быть, и слишком. Но не так близко, как примут ее родители. Мне показалось, что они слишком встревожены случившимся. Я еще удивилась.
– Ее родители? Ради бога, ты же не собираешься рассказать им? Бриони...
– Погоди, Джеймс. К этому нужно немного привыкнуть. Оставь меня ненадолго.
Я резко встала и по недавно подстриженной лужайке пошла к берегу озера. Там, в углу сада, стояла невысокая стена древней кладки; из ее трещин росли цветы и свисало несколько сероватых папоротников, в сумерках казавшихся серебряными. Я стояла спиной к троюродному брату, глядя невидящими глазами на мерцающий в темноте пруд. Все ужасно, так ужасно... Однако, поскольку дело касалось Джеймса, я не дала воли первому инстинктивному порыву; поскольку это Джеймс, я должна остановиться и задуматься... Надо быть современной, говорила я себе, это бессознательное отвращение – условный рефлекс на то, что меня учили называть воровством.
Ну ладно, давай разберемся. Воровство ли это? Если рассуждать формально, все эти вещи переходят к дяде Говарду и, стало быть, к его сыновьям. Джеймс совершенно прав, говоря, что прошли те дни, когда мертвые помогали живым сохранять нажитую предыдущими поколениями собственность, с которой сегодня уже не совладать. И заботиться о ней придется не мне, а моим троюродным братьям. То, что среди мертвых сейчас и Джон Эшли, теперь не меняет сути дела. Моя реакция была не более чем вспышкой чувств. Джеймс предвидел это и пытался оградить меня, но я своими действиями в поместье вынудила его, и ему пришлось рассказать обо всем сейчас, когда я еще не оправилась от смерти отца.
Снова подумалось о Робе и поломанной кошке... Да, здесь Джеймс тоже прав: Эшли и та жизнь, олицетворением которой оно являлось, разваливались на части. Даже в этом коттедже, маленьком идиллическом домике с видом на озеро, с фруктовым садом, жимолостью и фрибургскими розами, завелись древесные черви, и все больше его одолевает сырость, а у меня нет средств бороться с этим. Если я продам часть оставленного мне матерью фарфора, чтобы сохранить коттедж, с этической точки зрения это будет оправдано. Так почему бы моим троюродным братьям, владельцам Эшли, не продать несколько безделушек, которые принадлежат им? И почему, если у них трудности, не сделать это сейчас?
Все сводилось к одному – Кэти. Но здесь я имела еще меньше права судить. Я не имела представления, насколько глубокие чувства питает к ней Эмори; я также не учла обстоятельства, при которых она «украла» пропавшие вещи для моих троюродных братьев. То есть для Эмори. Мой отец давно говорил, что Говард никогда не поселится в Эшли и не возьмет на себя хотя бы часть связанных с этим затрат; все это оставалось на плечах Эмори, и если Эмори решил избавиться от этой обузы... Да, ответственность ложилась на Эмори. Я по-прежнему не могла поверить, что Джеймс не был просто послушным братом, идущим за своим близнецом, куда бы тот его ни вел.
Я присела на стену, по-прежнему глядя на озеро и стараясь успокоиться. Братья заслуживали чего-то лучшего, чем этот всплеск негодования. Я снова подумала о тихой ночи, наполненной присутствием моего возлюбленного, его поддержкой, теплотой и любовью, силой, которую он придавал мне. Я также подумала о его недавнем странном колебании, ощущении вины и уязвимости, которые, пожалуй, теперь становились понятны. Это ощущение появилось, когда я вернулась в Англию; оно началось прошлой ночью, когда я увидела Джеймса в ризнице. Что он там делал? И об этом я тоже начала догадываться. Предмет, который он нес, был большим и плоским, вроде книги или портфеля. Наверное, он просто взял картины Ракхэма из тайного хранилища – не из самой ризницы; об этом можно спросить его самого. В дни, когда не производилась уборка, в церкви была сотня подходящих мест – под сиденьями в боковом нефе, под кафедрой, за кипами подушек у купели – любое из этих мест могло служить тайником, надежным и сухим, где Кэти могла спрятать вынесенные из дома вещи.
С вешалки певчих Джеймс взял сутану, забежал в неф до меня, выключил свет и, пока я приближалась к церкви, ощупью нашел дверь в ризницу. Вошедший в церковь увидел бы лишь исчезающую фигуру в сутане и пришел бы к такому же заключению, что и я...
Что ж, теперь я знала. И понимала его нежелание открыться. Сначала должны быть решены дневные дела. Прежде чем что-то выяснять между нами, нужно разобраться с создавшейся нелегкой ситуацией, решить экономические проблемы, как и где жить, проблемы поместья и завещания моего отца, кражи лошадки и картин. Все то, что про себя я называла дневными делами. В противоположность ночному миру звезд, где любить легко, где любовь, как стихи, течет от души к душе. И этой любви придется подождать. Теперь я поняла, что означали его слова «еще рано». Мне придется привыкнуть к реальности, к тому, какой он есть на самом деле, к реальному мужчине, а не к тому, который был частью меня самой и которого я знала как самое себя. Мы были отклонением от нормы, он и я. Мне всегда казалось, что любовь между нами, будучи полнее, должна быть и легче, чем у большинства; теперь я увидела, что она тяжелее. И итог ее неясен. Он будет зависеть от того, как я справлюсь с этим нелегким и запутанным делом – разузнать, что имел в виду мой отец и чего он хотел. Я должна выполнить свой долг как доверенное лицо Джона Эшли, а потом, когда с поместьем все утрясется, я и мой возлюбленный придем к согласию. Он уже понял это. Он знал меня и понимал, что кое-что в нем мне будет нелегко принять. Он не может положиться на меня, пока я не приняла его с любовью и пониманием, зная о нем всю правду.
В тот момент я так не думала: у меня оставались серьезные сомнения, он ли это. Посмотрев на воду, я открыла возлюбленному свое сознание, спрашивая в темноте:
– Вот поэтому нам и надо было подождать?
– Да , поэтому , – возник его ответ.
– Но теперь я понимаю и принимаю все. Теперь со всем покончено? Ты знаешь , я люблю тебя , ты знаешь это. Не могу не любить. Ведь только это важно , да? Что бы ты ни сделал. Кем бы ты ни был.
Ливень любви, реальной, как падение лепестков, любви с налетом столь знакомого мне озорства:
– Я оправдаю твое доверие.
Лепестки падали в самом деле. Увядшие лепестки ломоноса, подхваченные вечерним ветерком, дождем падали на темную траву. Наконец через заполненное тьмой пространство я взглянула на своего троюродного брата. Он твердо смотрел на меня, ничего не говоря, только смотрел, терпеливо и напряженно.
Потом он улыбнулся, что-то перевернулось во мне, и словно нить рывком протянулась между нами. Кровь не вода, что бы это ни значило, и даже твари в этом пруду, над которыми плещутся одни и те же волны, чувствуют свое родство. Казалось, в словах нет нужды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73