Лучше всего у него получался галоп: задние ноги отталкиваются, потом передние рванут под себя землю, задние опять оттолкнутся — и пошел, пошел, пошел... Ни лисы, ни вороны, ни другая лесная живность не удивлялись этому существу, не зная, что таких существ еще не бывало и быть не должно. А он сам себе и подавно не удивлялся, даже, можно считать, был собою доволен, особенно когда сыт.
Но вот все чаще на него стало накатывать смутное волнение. Закон природы неумолим, какое чудище она ни произведет на свет, чудищу требуется продолжение рода.
И только тут волкозаяц начал понимать: что-то не так. Забыв про еду, он рыскал целыми днями по лесу, отыскивая особь такого же внешнего вида, но женского пола, поскольку сам был мужчиной. Вдруг остановится и ошалело забарабанит по пню. Выскочит из кустов очарованная мужской заячьей музыкой зайчиха, перепугается, увидев страшилище, убегает, а он и не гонится, на что она ему! Или вдруг раздастся из его глотки какой-то вой, тоскливый и протяжный. Тенью выскользнет волчица из темени чащи, а за нею маячит соперник-волк, желая драки, тут уж волкозаяц сам чешет куда подальше во все лопатки.
Нестерпимы были для него эти дни, но они миновали, как-то улеглось в душе — до следующей весны.
Пришла опять весна — и опять все повторилось — с новой силой, с новой мукой, к которой прибавилось неведомое доселе ощущение безысходности. И когда прошел гон, он не стал прежним; чувство безысходности засело глубоко, осталось навсегда. Он питался теперь почти с отвращением, не видя смысла в питании лишь для поддержания одного себя.
Как-то зимой выбрел к окраине Полынска. В лесу он людей сторонился, едва завидя, удирал, а тут людей сперва и не заметил: морозным вечером все сидели дома. Собаки же свободно бегали по улицам, перед тем как засесть на ночь на цепь для охраны, и среди них были особи самых причудливых форм: лопоухие и вовсе без ушей, с крючковатыми хвостами и вовсе без хвостов, рыжие, черные, пегие, с мордами и острыми, почти волчьими, и тупыми, сплющенными, почти заячьими. Волкозаяц заволновался, приблизился, собаки учуяли смешанный волчий и заячий дух и подняли такой хай, что казалось, тысячи их собрались вместе. Захлопали двери, вышли хозяева, перекликаясь: что за причуда?
Волкозаяц побрел в лес, понял: это не его стая.
Четыре года прожил он на свете.
И однажды заболел.
Пробовал лечиться травами, угадывая их лечебные свойства, — не помогло. Вдруг возникло смутное желание чего-то горячего, хотя он никогда не ел ничего горячего, не пробовал живого мяса или крови. Просто пасть хотела, чтобы внутри ее было горячо.
Обессиленный, он лег, чтобы умереть.
И опять же, не зная своего срока смерти, он не испытывал печали. Пришла пора умереть, что ж...
Холодно было, моросил дождь, он лежал под густым кустом.
Послышались шаги.
Человек.
Смерть смертью, а инстинкт инстинктом, — от человека надо уходить. Он еле поднялся, выполз из под куста — и застыл, не имея сил сделать больше ни шагу, но боясь упасть: природа шепнула ему на ухо, что упавших добивают.
Человек подошел, постоял. Сделался ниже. Глаза. Руки на голове — теплые.
Хорошо от них стало. Волкозаяц тихо заскулил. Человек издавал не угрожающие звуки. Взял его на руки. Волкозаяц закрыл глаза.
А, это смерть пришла, подумал он, чтобы убаюкать меня в последнюю минуту. Спасибо ей. Не знал, что она такая ласковая, а то бы раньше помер.
3
Петр принес волкозайца домой, положил на мешковину в углу, укрыл тряпьем. Дал теплого молока — волкозаяц не стал лакать. Положил кусок мяса — волкозаяц отвернул морду.
Маша, поглядев на пустые старания мужа, потерла на терке морковку. Волкозаяц почавкал немного и закрыл глаза, задремал.
— Травоядный, значит, — сказала Маша.
Она решила, если зверь выживет, полюбить его — потому что детям, когда они у нее появятся, полезно обхождение с животными, — так воспитывается доброта. Правда, ее беспокоило, что вот уже сколько месяцев живет она с Петром, а признаков беременности нет. Она сходила тайком в поликлинику и проверилась, все оказалось в норме. Значит, дело в Петре, но она стеснялась сказать ему об этом. Успеется еще.
Она не знала, что и Петр ходил в поликлинику — и у него тоже все оказалось нормально.
— Почему же тогда? — спросил он.
— Бывает — несовместимость какая-нибудь. Вообще, много разных случаев бывает непонятных науке, — сказала молоденькая врачиха.
— Что ж, у меня со всеми несовместимость? Я не меньше сотни, извините, как бы это сказать...
— Вступали в половую связь, — помогла врачиха.
— Вот именно. И — ни одна.
— Значит, у вас все-таки бесплодие, которое имеющиеся препараты и приборы определить не могут, — сказала врачиха, слегка волнуясь.
— Ты не вздыхай грудью-то, — сказал ей рассерженный Петр. — Не совестно: при хорошем муже на других кидаться?
— Откуда вы взяли? — запунцовела врачиха. — Вранье это, сплетни!
— Знаю! — сказал Петр.
Врачиха, не шибко симпатичная, скуластенькая, но с ореховыми интересными глазами, посмотрела на дверь и вдруг открылась Петру:
— А что делать, если мне одного мало?
— Заведи такого, чтобы мало не было.
— Я и завела. Пятерых сперва попробовала, на шестом остановилась, замуж вышла за него. А оказалось — и его не хватает.
— Тогда лечись.
Врачиха усмехнулась, и по этой усмешке было ясно, что лечиться она не собирается.
— Я до шести работаю, а потом еще до восьми с бумагами тут сижу, — откровенно сказала она, невзначай глянув на больничный топчан. — Запираюсь, чтоб не мешали, и сижу.
— Ну и сиди, — пожелал ей Петр, уходя.
Это было как раз перед тем, как он нашел волкозайца. Может, именно желание иметь детей, ласкать их и ухаживать за ними побудило его приютить волкозайца; животные ведь независимо от возраста — дети.
А глаза выздоровевшего волкозайца были впрямь детские: круглые, ясные, доверчивые. Он тихо, скромно ходил по комнатам, стараясь не путаться под ногами (особенно у матери Марии, которая, он чувствовал, не любит его), благодарно принимал пищу и полагал, что у него теперь жизнь после смерти. Ему нравилась эта послесмертельная жизнь, и возвращаться в живую, опасную, холодную и голодную жизнь он не хотел. Даже на улицу не просился — пока не понял, что отходы его организма людям неприятны; тогда стал царапать лапой дверь, если приспичит, ему открывали, он отбегал от крыльца к куче песка — и там все делал. Скоро стал совершенно ручным, умным как собака, ласковым как кошка. Маше хотелось, чтобы он научился гавкать. Гав! Гав! — учила она его. Он склонял голову набок, пытался подражать, но слышался только хрип. Маша отстала от него. Однажды Илья, не пивший уже почти год и вконец этим измотанный, в очередной раз пришел к Петру — просить, чтобы тот расколдовал его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54