Те глазам не поверили. Но — сели, стали выпивать. Пэпэовские молчали: боялись, что грабиловцы каждое их слово примут как вызов. Выпили половину. Вы что же, спросили грабиловские, в молчанку пришли играть? Нам молчунов не надо! — Да мы что! Вы молчите, и мы молчим! — смирно отозвались пэпэовцы.
— Они хочут этим сказать, — объяснил землякам один грабиловец, острый на ум и язык, — что мы и двоих слов связать не умеем. Тупые мы для них! — объяснил он.
После этого пэпэовские мужики едва унесли ноги и в ту же ночь подались прочь на заработки, объяснив домочадцам, что тут им действия не дают, а без денег нельзя; женщин же и стариков грабиловцы не тронут, люди они или нет?
Грабиловцы были люди, но в ту же ночь, под утро, собрались у поезда.
Впрочем, не для драки.
Когда допили ящик, тот же острый умом грабиловец по фамилии Фарсиев, из обрусевших татар, человек красивый и справедливый, хотя и не всегда кстати, сказал:
— Мы чего боялись?
— Ясно чего! — ответили ему.
Грабиловцы боялись, что сумма воровства из вагонов, ставшая привычной и постоянной настолько, что на нее уже никто не обращал внимания, она была как бы уже запланирована, с появлением ППО увеличится; милиция забьет тревогу из-за повышения статистики, пришлет усиленные наряды. Сторожей наймут еще, не дай Бог.
— Зря мы боялись! — сказал Фарсиев. — Нам теперь можно все на пэпэовских валить. Теперь хоть эшелон угоняй — пэпэовские виноваты! Они на рубль возьмут, а мы на них тыщу свалим! — улыбался Фарсиев своей замечательной улыбкой, подобная улыбка играет на лицах не менее десяти детей в самых разных семьях Светозарной.
Земляки оценили силу его слов — и пошли к пэпэовским мужикам сказать, что впредь не тронут их. Но зря они выкликали их. Не было уже их.
Вышел только Петр Салабонов, не участвовавший в общих событиях. Он вместе с Лидией уезжал на три дня в Сарайск к ее дальней родственнице — не гостить, а искать работу, потому что в Грабиловке не нашлось. Лидию готовы были принять во многих местах, у нее были документы, а Петра не принимали, у него документов не было. А она хотела работать только вместе с ним. И устроились наконец на швейную фабрику, она работницей, а он грузчиком под ее поручительство, пообещав, что ему скоро пришлют документы.
— Чего надо? — без вежливости спросил Петр.
— Ничего! — сказал Фарсиев. — Живите спокойно, мы вас больше не тронем.
— А меня и не трогали, — ответил Петр.
— Разве? — удивился Фарсиев своей замечательной улыбкой. — Тогда мы сейчас тебя тронем, чтобы никому не обидно, а потом уже больше не тронем.
И тут же кто-то шустрый и гибкий, чтобы похвалиться перед Фарсиевым, набежал на Петра — но отскочил, как от резиновой стены.
— Тебе же хуже! — пожалел Петра Фарсиев, доставая левой рукой ножик, чтобы им пугать и сдерживать Петра, а правой рукой его свободно бить.
Но Петр выбил ножик и сразу три зуба из замечательной улыбки Фарсиева.
Однако он не хотел дальше драться и сказал:
— Разойдемся, ребята!
Ребята не разошлись, бросились на него.
Петр лениво, словно в дреме, вялыми руками отмахивался, не сходя с места и даже не чувствуя своей силы, от которой летели в разные стороны грабиловские мужики.
— Ладно, — сказал справедливый Фарсиев. — Квиты. Но зубы я за твой счет вставлю, падла.
— Обойдешься, — сказал Петр.
На этом и кончили.
Конечно, мира в душах грабиловских мужиков не было. Еще не раз они как напьются, так идут к ППО, вызывают Петра на бой. Если он дома — выходит; его ругают и обзывают, но до боя не доходит: размягчают грабиловцев неинтересные задумчивые глаза Петра. Если же его дома нет, бить других они тоже не решаются, твердо понимая, что Петр не простит и накажет сильнее, чем за самого себя.
В общем, потихоньку соседство наладилось, отчужденное, холодное, но — мирное.
Петр и Лидия работали.
Володька в отце души не чаял.
Николавна тоже простила Петру, что он стал вместо Сергея, чувствуя к нему человеческое чувство; материнского же почувствовать уже ни к кому не была способна после того, как Сергей, выбросивший в пьяном буйстве жену из вагона, вспомнил, что не утолил перед тем, как ее выбросить, любовную жажду, и в нем зачесалось нестерпимо, и, не умея себе отказывать, он повалил мать — правда, тоже пьяную...
Без всякого насилия над собой Петр словно уничтожил память о своем прошлом, все растворилось в изумлении перед любовью Лидии.
— Ты это... — говорил он Лидии ночью, когда Николавна и Володька спали, говорил он Лидии, с тихим плачем и тихим смехом неутомимо и нежно целующей, грызущей осторожно белыми зубами соски его грудей, — ты это... ты чего? я не баба тебе, хотя приятно, конечно. Ты зачем так? Нервы испортишь от этих эмоций, нельзя так.
— Нельзя, — соглашалась Лидия, — нельзя, а не могу... — и стискивала его, косточки в ее плечах хрустели от этого.
Она красивая была.
А за занавеской темно было.
Петр купил фонарик.
Зажжет, наставит на лицо Лидии, гладит пальцами лоб, брови, щеки и губы.
Лидия целует его гладящие пальцы.
И невообразимо хорошо Петру и очень грустно от предчувствия, что чем сильней он привязывается к этой женщине, тем быстрее придет день, когда он от нее уйдет, она же — другого устройства и не разлюбит его уже никогда. Жалко ее становилось.
— Боже ты мой, — говорил Петр в такой тоске, что слезы капали из его глаз.
Понимала Лидия или нет эти слезы, но тоже начинала тихо плакать, и они плакали как брат и сестра, дети, которых обидел или напугал кто-то взрослый, напугал просто так, из озорства, не уважая и не видя в детях людей, а видя только детей, которых так смешно и весело пугать, — гордясь, что вот его-то, взрослого, никто уже так глупо не напугает!
И эта запредельность взаимопроникновения не только Петра приготавливала к безнадежному будущему, но и Лидию. Каждую ночь поэтому она старалась длить до утра, не уверенная, что будет и другая ночь.
11
Однажды Лидия закончила работу, а Петр еще нет. Так бывало уже.
— Я тебя жду, — сказала Лидия.
— Я не скоро еще, — сказал Петр, хотя работы у него оставалось мало. Лидия это видела, да и он не скрывал.
Лидия молча пошла, и ушла, и уехала.
Володька встретил ее с несчастием в глазах.
— Ничего... — сказала она, погладив его по голове.
Николавна заголосила:
— У-би-и-ли! А я и зна-а-ала! Сы-ы-ночи-и-ик! Да и Пе-е-ети-инь-ка-а! — проталкивала старуха слова сквозь плач.
— Сдурела?! — крикнула Лидия. — На вторую смену остался, утром будет!
— А чё ж ты? — спросила старуха, тут же перестав плакать.
— А чё я?
— Ну, и я ничё. Поговорили...
Петр, подтверждая свою свободу, посягновение на которую ему почудилось в уверенных словах Лидии, что она его ждет, зашел в вокзальный ресторан — выпить. Посетителей для еды в ресторане не было из-за дороговизны, были только выпивающие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
— Они хочут этим сказать, — объяснил землякам один грабиловец, острый на ум и язык, — что мы и двоих слов связать не умеем. Тупые мы для них! — объяснил он.
После этого пэпэовские мужики едва унесли ноги и в ту же ночь подались прочь на заработки, объяснив домочадцам, что тут им действия не дают, а без денег нельзя; женщин же и стариков грабиловцы не тронут, люди они или нет?
Грабиловцы были люди, но в ту же ночь, под утро, собрались у поезда.
Впрочем, не для драки.
Когда допили ящик, тот же острый умом грабиловец по фамилии Фарсиев, из обрусевших татар, человек красивый и справедливый, хотя и не всегда кстати, сказал:
— Мы чего боялись?
— Ясно чего! — ответили ему.
Грабиловцы боялись, что сумма воровства из вагонов, ставшая привычной и постоянной настолько, что на нее уже никто не обращал внимания, она была как бы уже запланирована, с появлением ППО увеличится; милиция забьет тревогу из-за повышения статистики, пришлет усиленные наряды. Сторожей наймут еще, не дай Бог.
— Зря мы боялись! — сказал Фарсиев. — Нам теперь можно все на пэпэовских валить. Теперь хоть эшелон угоняй — пэпэовские виноваты! Они на рубль возьмут, а мы на них тыщу свалим! — улыбался Фарсиев своей замечательной улыбкой, подобная улыбка играет на лицах не менее десяти детей в самых разных семьях Светозарной.
Земляки оценили силу его слов — и пошли к пэпэовским мужикам сказать, что впредь не тронут их. Но зря они выкликали их. Не было уже их.
Вышел только Петр Салабонов, не участвовавший в общих событиях. Он вместе с Лидией уезжал на три дня в Сарайск к ее дальней родственнице — не гостить, а искать работу, потому что в Грабиловке не нашлось. Лидию готовы были принять во многих местах, у нее были документы, а Петра не принимали, у него документов не было. А она хотела работать только вместе с ним. И устроились наконец на швейную фабрику, она работницей, а он грузчиком под ее поручительство, пообещав, что ему скоро пришлют документы.
— Чего надо? — без вежливости спросил Петр.
— Ничего! — сказал Фарсиев. — Живите спокойно, мы вас больше не тронем.
— А меня и не трогали, — ответил Петр.
— Разве? — удивился Фарсиев своей замечательной улыбкой. — Тогда мы сейчас тебя тронем, чтобы никому не обидно, а потом уже больше не тронем.
И тут же кто-то шустрый и гибкий, чтобы похвалиться перед Фарсиевым, набежал на Петра — но отскочил, как от резиновой стены.
— Тебе же хуже! — пожалел Петра Фарсиев, доставая левой рукой ножик, чтобы им пугать и сдерживать Петра, а правой рукой его свободно бить.
Но Петр выбил ножик и сразу три зуба из замечательной улыбки Фарсиева.
Однако он не хотел дальше драться и сказал:
— Разойдемся, ребята!
Ребята не разошлись, бросились на него.
Петр лениво, словно в дреме, вялыми руками отмахивался, не сходя с места и даже не чувствуя своей силы, от которой летели в разные стороны грабиловские мужики.
— Ладно, — сказал справедливый Фарсиев. — Квиты. Но зубы я за твой счет вставлю, падла.
— Обойдешься, — сказал Петр.
На этом и кончили.
Конечно, мира в душах грабиловских мужиков не было. Еще не раз они как напьются, так идут к ППО, вызывают Петра на бой. Если он дома — выходит; его ругают и обзывают, но до боя не доходит: размягчают грабиловцев неинтересные задумчивые глаза Петра. Если же его дома нет, бить других они тоже не решаются, твердо понимая, что Петр не простит и накажет сильнее, чем за самого себя.
В общем, потихоньку соседство наладилось, отчужденное, холодное, но — мирное.
Петр и Лидия работали.
Володька в отце души не чаял.
Николавна тоже простила Петру, что он стал вместо Сергея, чувствуя к нему человеческое чувство; материнского же почувствовать уже ни к кому не была способна после того, как Сергей, выбросивший в пьяном буйстве жену из вагона, вспомнил, что не утолил перед тем, как ее выбросить, любовную жажду, и в нем зачесалось нестерпимо, и, не умея себе отказывать, он повалил мать — правда, тоже пьяную...
Без всякого насилия над собой Петр словно уничтожил память о своем прошлом, все растворилось в изумлении перед любовью Лидии.
— Ты это... — говорил он Лидии ночью, когда Николавна и Володька спали, говорил он Лидии, с тихим плачем и тихим смехом неутомимо и нежно целующей, грызущей осторожно белыми зубами соски его грудей, — ты это... ты чего? я не баба тебе, хотя приятно, конечно. Ты зачем так? Нервы испортишь от этих эмоций, нельзя так.
— Нельзя, — соглашалась Лидия, — нельзя, а не могу... — и стискивала его, косточки в ее плечах хрустели от этого.
Она красивая была.
А за занавеской темно было.
Петр купил фонарик.
Зажжет, наставит на лицо Лидии, гладит пальцами лоб, брови, щеки и губы.
Лидия целует его гладящие пальцы.
И невообразимо хорошо Петру и очень грустно от предчувствия, что чем сильней он привязывается к этой женщине, тем быстрее придет день, когда он от нее уйдет, она же — другого устройства и не разлюбит его уже никогда. Жалко ее становилось.
— Боже ты мой, — говорил Петр в такой тоске, что слезы капали из его глаз.
Понимала Лидия или нет эти слезы, но тоже начинала тихо плакать, и они плакали как брат и сестра, дети, которых обидел или напугал кто-то взрослый, напугал просто так, из озорства, не уважая и не видя в детях людей, а видя только детей, которых так смешно и весело пугать, — гордясь, что вот его-то, взрослого, никто уже так глупо не напугает!
И эта запредельность взаимопроникновения не только Петра приготавливала к безнадежному будущему, но и Лидию. Каждую ночь поэтому она старалась длить до утра, не уверенная, что будет и другая ночь.
11
Однажды Лидия закончила работу, а Петр еще нет. Так бывало уже.
— Я тебя жду, — сказала Лидия.
— Я не скоро еще, — сказал Петр, хотя работы у него оставалось мало. Лидия это видела, да и он не скрывал.
Лидия молча пошла, и ушла, и уехала.
Володька встретил ее с несчастием в глазах.
— Ничего... — сказала она, погладив его по голове.
Николавна заголосила:
— У-би-и-ли! А я и зна-а-ала! Сы-ы-ночи-и-ик! Да и Пе-е-ети-инь-ка-а! — проталкивала старуха слова сквозь плач.
— Сдурела?! — крикнула Лидия. — На вторую смену остался, утром будет!
— А чё ж ты? — спросила старуха, тут же перестав плакать.
— А чё я?
— Ну, и я ничё. Поговорили...
Петр, подтверждая свою свободу, посягновение на которую ему почудилось в уверенных словах Лидии, что она его ждет, зашел в вокзальный ресторан — выпить. Посетителей для еды в ресторане не было из-за дороговизны, были только выпивающие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54