Это было так страшно и отвратительно, что он
опрометью бросился назад, в свою комнату, захлопнул дверь и прижался к ней
спиной, дрожа всем телом.
- Что это я? - с ужасом проговорил он вслух.
- Что это я? - повторил он машинально, уже не понимая, какой смысл
вкладывал в эти слова мгновение назад.
Отдаленный грохот лифтовых дверей, доникший до его разгоряченного
сознания сквозь гулкие удары крови в ушах, заставил его замереть. Кто-то
шел сюда, медленно, неуверенно, словно в темноте на ощупь, производя по
пути множество лишних шумов: шарканье, шиканье и невнятное бормотание.
Вадим кинулся от двери к женщине, которая опрокинуто закоченела на каталке
с задранной ночной рубашкой и слегка раздвинутыми ногами. Торопливо
поправив на ней простыню, он опять прислушался. Из коридора доносилось
глухое бубнение: мужской знакомый голос разговаривал сам с собой,
приближаясь. Сердце у Вадима бешено колотилось, и от этого слева под
ребрами стало неприятно покалывать при каждом судорожном вздохе.
В дверь толкнулись, да так, что стекла задребезжали жалобно, и в
комнату ввалился врач-патологоанатом Армен Арменович в халате, надернутом
на одну руку и волочащемся далеко за ним по полу, как шлейф. Он был
неприлично, невообразимо пьян. Уперевшись в Вадима мутными, подернутыми
студнем глазами, он проговорил: "Вав... Вак... Ва-дик... Вы меня
простите... Я сегодня выпил... Выпил я... Вы же знаете, как я вас...
лю-блю... У вас кто-то есть? - он перевел взгляд на тело, прикрытое
простыней, из-под которой предательски свисала голая полусогнутая рука. -
Тп-тпруп", - удивленно сообщил он Вадиму и понимающе захихикал. "Вот вы
что! - погрозил он толстым пальцем и вдруг, хищно ощерившись, взревел,
бешено пытаясь вдернуться в халат и второй рукой: - В оре-орепационную! Я
вам покажу, как репарировать тпрупы!" - И он ринулся из комнаты. У Вадима
внутри похолодело: нет! только не это! только не сейчас!
Одна мысль о том, что его женщина должна предстать перед чужим
мужчиной совершенно обнаженной и беззащитной, заставила его заплакать от
отчаяния и ревности. Ему уже въявь виделось, как патологоанатом с
грубостью и безразличием мясника на бойне втыкает скальпель ей в горло и
со скрипом проводит широкий, неровный надрез до самого паха, рассекая
реберные хрящи, а затем обеими руками с усилием сдирает с нее кожу вместе
с грудями, обнажая белые, влажно поблескивающие ребра...
Не выдержав, Вадим бросился за ним следом. Но едва он вошел в
большую, ярко освещенную прозекторскую, мужество оставило его. Армен
Арменович уже стоял возле секционного стола, слегка приподняв порожние
руки в резиновых перчатках, и выжидательно глядел на него. И под этим
темным, тяжелым взглядом Вадим почувствовал, что от его решимости не
осталось и следа. Сдерживая рыдания, он проговорил жалобным, просящим
голосом: "Армен Арменович... пожалуйста... не делайте этого... не надо,
прошу вас..." Но, услышав, как слабо и неубедительно прозвучали его слова,
смутился еще больше и не мог дальше продолжать. Армен сморгнул, вышел
из-за стола и протянул руку к его лицу, словно желая потрепать по щечке.
Вадим в ужасе отшатнулся: толстые пальцы, затянутые в резину, показались
ему пятью шевелящимися членами в презервативах.
Армен же подцепил пальцем вадимов брючной ремень и, оттянув его, с
любопытством заглянул туда. Но, едва он наклонился, его замутило, багровые
щеки надулись, и белые непереваренные куски вылились изо рта прямо за
оттянутый ремень, так что Вадим почувствовал, как что-то теплое стекает у
него по колену. Запахло кислым. "Пардон", - сказал патологоанатом и,
выпустив ремень, пошатываясь и зажимая рот рукой, бросился в коридор.
Вадим услышал, как он стремительно удаляется, спотыкаясь и налетая на
стены, и тогда, разом ослабев, он опустился на пол, неудержимые рыдания
сотрясли его худые, острые плечи.
Через полчаса Вадим вернулся в свою комнату, заботливо поднял
свесившуюся с каталки мертвую руку и, поцеловав женщину в лоб, пожелал ей
спокойной ночи. Укутавшись до подбородка теплым одеялом, лежал он на своей
кушетке и, неопределенно глядя прямо перед собой, рассказывал вслух про
то, как замечательно будут жить они вдвоем в маленьком уединенном домике
где-нибудь на берегу моря. Рассказывал, пока слова не замерли у него на
губах, и тогда только мертвая женщина могла слышать, что и во сне он
продолжает шептать... "Я увезу тебя, - говорил он. - Я увезу тебя
далеко-далеко, туда, где нас никто не найдет... Я угоню санитарную машину,
и никакая погоня не успеет за нами... Я спрячу тебя в надежном месте, и
никто не будет знать, где мы находимся... И пусть этот Армен кусает свои
локти от досады... Он больше ничего не сможет сделать. И никто... никто
больше не сможет причинить тебе зла, и мы будем счастливы вместе, потому
что... потому что я люблю тебя!.."
В ту ночь ему снилась бесконечная шоссейная дорога - и несущийся по
ней санитарный фургон, в котором он сидит за рулем, а его женщина рядом,
на соседнем кресле. И мимо, справа и слева, пролетают едва различимые
глазу окрестности, а впереди, наполняя кабину ярким и теплым сиянием,
стоит огромное ослепительное солнце.
ЗАПИСКИ ЭМБРИОНА
Маленький живой комочек, заключенный в тесный пузырь, - вот что я был
такое. Густая, маслянистая жидкость окружала меня со всех сторон, мягко
касалась лица, целовала в губы и наполняла ноздри. Но, несмотря на то, что
легкие мои были забиты слизью и напоминали слипшиеся гигиенические пакеты,
использованные по назначению, я не захлебывался и не задыхался, - кровь
бесперебойно насыщалась кислородом и освобождалась от углекислоты. В
другое время столь необычный способ дыхания, несомненно, пробудил бы во
мне живейшее любопытство, однако теперь мне лень было не только шевелить
мозгами, но и шевельнуть пальцем. Довольство переполняло меня. Я
чувствовал себя как рыба в воде. Причем это была вода, взятая в самой
глубокой и темной океанской впадине, какая только есть на Земле. Мне
казалось, что я неторопливо проплываю мимо подводной скалы, покрытой
шатром ламинарий, лениво шевеля плавниками и тонкими жаберными
пластинками.
Но вечность прошла, и я почувствовал неудобство. Я плавал вниз
головой, уперевшись теменем в жесткое костяное углубление. Мои колени были
плотно прижаты к гладкому и выпуклому животу, а руки обнимали голые плечи.
И весь-то я был голенький, гладенький и гаденький, как майский жук,
лишенный своих блестящих жестких надкрылий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
опрометью бросился назад, в свою комнату, захлопнул дверь и прижался к ней
спиной, дрожа всем телом.
- Что это я? - с ужасом проговорил он вслух.
- Что это я? - повторил он машинально, уже не понимая, какой смысл
вкладывал в эти слова мгновение назад.
Отдаленный грохот лифтовых дверей, доникший до его разгоряченного
сознания сквозь гулкие удары крови в ушах, заставил его замереть. Кто-то
шел сюда, медленно, неуверенно, словно в темноте на ощупь, производя по
пути множество лишних шумов: шарканье, шиканье и невнятное бормотание.
Вадим кинулся от двери к женщине, которая опрокинуто закоченела на каталке
с задранной ночной рубашкой и слегка раздвинутыми ногами. Торопливо
поправив на ней простыню, он опять прислушался. Из коридора доносилось
глухое бубнение: мужской знакомый голос разговаривал сам с собой,
приближаясь. Сердце у Вадима бешено колотилось, и от этого слева под
ребрами стало неприятно покалывать при каждом судорожном вздохе.
В дверь толкнулись, да так, что стекла задребезжали жалобно, и в
комнату ввалился врач-патологоанатом Армен Арменович в халате, надернутом
на одну руку и волочащемся далеко за ним по полу, как шлейф. Он был
неприлично, невообразимо пьян. Уперевшись в Вадима мутными, подернутыми
студнем глазами, он проговорил: "Вав... Вак... Ва-дик... Вы меня
простите... Я сегодня выпил... Выпил я... Вы же знаете, как я вас...
лю-блю... У вас кто-то есть? - он перевел взгляд на тело, прикрытое
простыней, из-под которой предательски свисала голая полусогнутая рука. -
Тп-тпруп", - удивленно сообщил он Вадиму и понимающе захихикал. "Вот вы
что! - погрозил он толстым пальцем и вдруг, хищно ощерившись, взревел,
бешено пытаясь вдернуться в халат и второй рукой: - В оре-орепационную! Я
вам покажу, как репарировать тпрупы!" - И он ринулся из комнаты. У Вадима
внутри похолодело: нет! только не это! только не сейчас!
Одна мысль о том, что его женщина должна предстать перед чужим
мужчиной совершенно обнаженной и беззащитной, заставила его заплакать от
отчаяния и ревности. Ему уже въявь виделось, как патологоанатом с
грубостью и безразличием мясника на бойне втыкает скальпель ей в горло и
со скрипом проводит широкий, неровный надрез до самого паха, рассекая
реберные хрящи, а затем обеими руками с усилием сдирает с нее кожу вместе
с грудями, обнажая белые, влажно поблескивающие ребра...
Не выдержав, Вадим бросился за ним следом. Но едва он вошел в
большую, ярко освещенную прозекторскую, мужество оставило его. Армен
Арменович уже стоял возле секционного стола, слегка приподняв порожние
руки в резиновых перчатках, и выжидательно глядел на него. И под этим
темным, тяжелым взглядом Вадим почувствовал, что от его решимости не
осталось и следа. Сдерживая рыдания, он проговорил жалобным, просящим
голосом: "Армен Арменович... пожалуйста... не делайте этого... не надо,
прошу вас..." Но, услышав, как слабо и неубедительно прозвучали его слова,
смутился еще больше и не мог дальше продолжать. Армен сморгнул, вышел
из-за стола и протянул руку к его лицу, словно желая потрепать по щечке.
Вадим в ужасе отшатнулся: толстые пальцы, затянутые в резину, показались
ему пятью шевелящимися членами в презервативах.
Армен же подцепил пальцем вадимов брючной ремень и, оттянув его, с
любопытством заглянул туда. Но, едва он наклонился, его замутило, багровые
щеки надулись, и белые непереваренные куски вылились изо рта прямо за
оттянутый ремень, так что Вадим почувствовал, как что-то теплое стекает у
него по колену. Запахло кислым. "Пардон", - сказал патологоанатом и,
выпустив ремень, пошатываясь и зажимая рот рукой, бросился в коридор.
Вадим услышал, как он стремительно удаляется, спотыкаясь и налетая на
стены, и тогда, разом ослабев, он опустился на пол, неудержимые рыдания
сотрясли его худые, острые плечи.
Через полчаса Вадим вернулся в свою комнату, заботливо поднял
свесившуюся с каталки мертвую руку и, поцеловав женщину в лоб, пожелал ей
спокойной ночи. Укутавшись до подбородка теплым одеялом, лежал он на своей
кушетке и, неопределенно глядя прямо перед собой, рассказывал вслух про
то, как замечательно будут жить они вдвоем в маленьком уединенном домике
где-нибудь на берегу моря. Рассказывал, пока слова не замерли у него на
губах, и тогда только мертвая женщина могла слышать, что и во сне он
продолжает шептать... "Я увезу тебя, - говорил он. - Я увезу тебя
далеко-далеко, туда, где нас никто не найдет... Я угоню санитарную машину,
и никакая погоня не успеет за нами... Я спрячу тебя в надежном месте, и
никто не будет знать, где мы находимся... И пусть этот Армен кусает свои
локти от досады... Он больше ничего не сможет сделать. И никто... никто
больше не сможет причинить тебе зла, и мы будем счастливы вместе, потому
что... потому что я люблю тебя!.."
В ту ночь ему снилась бесконечная шоссейная дорога - и несущийся по
ней санитарный фургон, в котором он сидит за рулем, а его женщина рядом,
на соседнем кресле. И мимо, справа и слева, пролетают едва различимые
глазу окрестности, а впереди, наполняя кабину ярким и теплым сиянием,
стоит огромное ослепительное солнце.
ЗАПИСКИ ЭМБРИОНА
Маленький живой комочек, заключенный в тесный пузырь, - вот что я был
такое. Густая, маслянистая жидкость окружала меня со всех сторон, мягко
касалась лица, целовала в губы и наполняла ноздри. Но, несмотря на то, что
легкие мои были забиты слизью и напоминали слипшиеся гигиенические пакеты,
использованные по назначению, я не захлебывался и не задыхался, - кровь
бесперебойно насыщалась кислородом и освобождалась от углекислоты. В
другое время столь необычный способ дыхания, несомненно, пробудил бы во
мне живейшее любопытство, однако теперь мне лень было не только шевелить
мозгами, но и шевельнуть пальцем. Довольство переполняло меня. Я
чувствовал себя как рыба в воде. Причем это была вода, взятая в самой
глубокой и темной океанской впадине, какая только есть на Земле. Мне
казалось, что я неторопливо проплываю мимо подводной скалы, покрытой
шатром ламинарий, лениво шевеля плавниками и тонкими жаберными
пластинками.
Но вечность прошла, и я почувствовал неудобство. Я плавал вниз
головой, уперевшись теменем в жесткое костяное углубление. Мои колени были
плотно прижаты к гладкому и выпуклому животу, а руки обнимали голые плечи.
И весь-то я был голенький, гладенький и гаденький, как майский жук,
лишенный своих блестящих жестких надкрылий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20