С тех пор минуло три месяца Земли, годы усредненного времени башни – жизнь.
Выходя, Валерьян Вениаминович взглянул на часы: 16.40 – и подосадовал медленному течению времени.
– Мне в гараж. Валерьян Вениаминович? – спросил шофер.
– М-м… (Отпустить машину значило оборвать последнюю ниточку. Любоваться Шаром отсюда, чтобы там ни случилось. «Но… может, кого-то придется спасать? Потружусь последний денек. А там само НПВ меня уволит. И буду чувствовать себя легко и свободно… даже в тюрьме. Ныне отпущаеши…») Нет, вы подождите нас, пожалуйста, здесь. Мы погуляем, побеседуем, потом вы развезете нас по домам.
Сказав это, Пец почувствовал на себе удивленные взгляды всех троих – и сам понял, насколько измельчал, сничтожился за этот час вранья. «Нет, ждите», – говорил обычно он, уверенный в своей правоте и власти руководитель.
Они не спеша двинулись по аллее. Отсюда открывался вид на три стороны: на жилмассив Заречный – нагромождение одинаково освещаемых солнцем, но по-разному поставленных параллелепипедов с матричной сыпью окон, на поселок Ширму с белыми домиками среди садов и на волнистую степь за ними; и на Шар с башней на ровном поле, вольно ограниченном излучиной реки. Солнце склонялось к закату – и странен, противоестественен был среди всех освещенных им предметов и пейзажей этот висящий в ясном небе сгусток голубоватой тьмы, не отражающий света. Лишь ограду зоны и низ башни золотили солнечные лучи.
В парке было людно. С набережной любовались видами гуляющие. Служилый люд и командировочные шагали к административным зданиям от остановок троллейбусов и обратно. Домохозяйки перли сумки с продуктами от рынка и магазинов; некоторые катили их на роликах. Мамаши прогуливали деток на свежем речном воздухе.
«Живите, плодитесь и размножайтесь, – смирял себя мыслями Пец. – Вон голуби клюют рассыпанные старухой перед скамейкой зерна и крошки – напористо, жадно, стремясь каждый склевать больше других, даже если и сыт. И мы одно с ними, ничего из себя строить…
…Вот у куста воробей и воробьиха распустили крылья, распушили перья, наскакивают друг на друга, отчаянно чирикая, – выясняют сложные воробьиные отношения. И мы – одно с тем, и для нас отношения к жене, к близким, к начальству куда важнее отношения ко Вселенной. Надо любить, заботиться, враждовать, зарабатывать на жизнь, покупать вещи, соперничать… Пусть гонит нас по жизни постоянная неудовлетворенность нынешним положением – и незачем знать ее первичный смысл.
…Конкурентов по разумности у нас нет: что решим считать истиной, то так и будет. Плодитесь, и размножайтесь, и населяйте Землю. Вначале существа не проявляются, они проявляются в середине… Какая в этом печаль!»
Зискинд что-то говорил. Валерьян Вениаминович вслушался.
– …плакался мне, что не нашел себя в НПВ, думает уходить. («А, Гутенмахер!» – догадался Пец). Если есть нужда и ваше желание, я готов вернуться к делам в Шаре. Могу по совместительству, могу в полном объеме.
– Намек понят! – воскликнул Буров. – Лично я за!
– Это благородно с вашей стороны, Юра. Или… – Пец испытующе взглянул на архитектора. – Это не только благородство?
– Не только. Валерьян Вениаминович. – Тот выдержал взгляд.
«Вот ведь. Оказывается, и он отравлен неоднородным миром – как Ястребов, как Васюк, как многие. Ему пресно, скучно в обычном, несмотря на комфорт и преуспевание. Но – удрал ведь тогда, почуяв неладное, не только от обиды; хотя не видел и сотой доли того, что Корнев. Снова дрогнет?… Человек и сам не знает, чего он хочет, страсти и любопытство швыряют его от обыденного к диковинному, от рутины к новизне; а когда пресытится или обожжется жаром первичного – обратно к рутине, к уютным заблуждениям. Людям не нужна вся истина, лишь малость – поиграться, потешиться. Психически вздрогнуть. Ну и играйтесь. А я пас.
…Но ведь шатания – все-таки к истине , а не от одного заблуждения к другому?
…И чего я напряжен так? Дрейфлю? Что будет-то?… Может, ничего, вся паника зря? Я буду разочарован. Вот! Выходит, и ты такой, не лучше: важно потешить любопытство, психически вздрогнуть. Ядерная война – это, конечно, ужасно… но ведь и интересно. А экологическая катастрофа тем более, сколько всего произойдет, сколько будет сенсаций, леденящих кровь телерепортажей… вкуснятина. А полный разнос планеты – объядение! Так какого черта ты строишь из себя радетеля за человечество, сволочь старая, благостно причитаешь в душе? Чего ты хочешь-то – по-настоящему?…
…Эти двое ждут, когда же я начну обсуждать с ними новые задачи и перспективы. Главный инженер и главный архитектор. Не было ни гроша, да вдруг алтын. Для них Шар еще долго есть .
…16.55. Там, в ядре, то и дело вспухают Метапульсации, беременные Галактиками. Те рождаются, разрешаются в свою очередь звездами и планетами… Все сникает, возникает снова и на новом месте… И место это неотвратимо приближается к краю Шара. К тому, что хорошо виден отсюда. Еще шажок, еще, еще… И – ныне отпускаеши».
Не отпускало. Голова горела от клокотавших в ней противоречивых мыслей. В душе вызрело что-то, подобное тем переживаниям в последнем разговоре с Корневым и потом еще на его похоронах; подобное по силе, не по смыслу.
«Не про Шар надо… а про что? Что-то упускаю; Принял – от усталости и страха – простое решение за истинное. А если пойму это истинное потом ?
…А хорошо бы сейчас умереть. Тем йоговским способом: волевое кровоизлияние в область мозжечка. В плену один таджик-лейтенант объяснил мне этот способ; он так и покончил с собой, когда отобрали в группу подлежащих ликвидации: стоял и вдруг упал, глаза закатились – готов. Я тоже мысленно репетировал, очень вдумчиво ощупывал сосредоточением, что у меня где в мозгу, – и на случай, если будут измываться, пытать. После побега поймали, били, издевались в свое удовольствие – не воспользовался; была злость, хотелось жить и додраться… А сейчас не хочу, нету сил. Ну вас всех. И состояние подходящее, кровь прилила к голове. Как там в шастрах? «В межбровье направить всю силу жизни…» И сразу никаких проблем.
…А эти двое все ждут разговора о делах. Не исключено, что через четверть часа они будут хлестать меня по физиономии».
Последняя мысль – точнее, сам переход от вселенских категорий к трусовато-мелкому – поразил Валерьяна Вениаминовича до головокружения. Начать с великолепно задуманного злодейства – и так сникнуть: морду набьют. И похоже есть за что! И это мышиное нетерпение, чтобы все поскорее осталось позади… Значит, неправ?
– А скажите мне, Юра, – как-то горячо обратился он к Зискинду, не замечая, что тот и Буров с удивлением смотрят на его красное лицо, лихорадочно блестящие глаза, резкие жесты, – не было ли вам досадно, что ни вы и никто не видел по-настоящему вашего произведения?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
Выходя, Валерьян Вениаминович взглянул на часы: 16.40 – и подосадовал медленному течению времени.
– Мне в гараж. Валерьян Вениаминович? – спросил шофер.
– М-м… (Отпустить машину значило оборвать последнюю ниточку. Любоваться Шаром отсюда, чтобы там ни случилось. «Но… может, кого-то придется спасать? Потружусь последний денек. А там само НПВ меня уволит. И буду чувствовать себя легко и свободно… даже в тюрьме. Ныне отпущаеши…») Нет, вы подождите нас, пожалуйста, здесь. Мы погуляем, побеседуем, потом вы развезете нас по домам.
Сказав это, Пец почувствовал на себе удивленные взгляды всех троих – и сам понял, насколько измельчал, сничтожился за этот час вранья. «Нет, ждите», – говорил обычно он, уверенный в своей правоте и власти руководитель.
Они не спеша двинулись по аллее. Отсюда открывался вид на три стороны: на жилмассив Заречный – нагромождение одинаково освещаемых солнцем, но по-разному поставленных параллелепипедов с матричной сыпью окон, на поселок Ширму с белыми домиками среди садов и на волнистую степь за ними; и на Шар с башней на ровном поле, вольно ограниченном излучиной реки. Солнце склонялось к закату – и странен, противоестественен был среди всех освещенных им предметов и пейзажей этот висящий в ясном небе сгусток голубоватой тьмы, не отражающий света. Лишь ограду зоны и низ башни золотили солнечные лучи.
В парке было людно. С набережной любовались видами гуляющие. Служилый люд и командировочные шагали к административным зданиям от остановок троллейбусов и обратно. Домохозяйки перли сумки с продуктами от рынка и магазинов; некоторые катили их на роликах. Мамаши прогуливали деток на свежем речном воздухе.
«Живите, плодитесь и размножайтесь, – смирял себя мыслями Пец. – Вон голуби клюют рассыпанные старухой перед скамейкой зерна и крошки – напористо, жадно, стремясь каждый склевать больше других, даже если и сыт. И мы одно с ними, ничего из себя строить…
…Вот у куста воробей и воробьиха распустили крылья, распушили перья, наскакивают друг на друга, отчаянно чирикая, – выясняют сложные воробьиные отношения. И мы – одно с тем, и для нас отношения к жене, к близким, к начальству куда важнее отношения ко Вселенной. Надо любить, заботиться, враждовать, зарабатывать на жизнь, покупать вещи, соперничать… Пусть гонит нас по жизни постоянная неудовлетворенность нынешним положением – и незачем знать ее первичный смысл.
…Конкурентов по разумности у нас нет: что решим считать истиной, то так и будет. Плодитесь, и размножайтесь, и населяйте Землю. Вначале существа не проявляются, они проявляются в середине… Какая в этом печаль!»
Зискинд что-то говорил. Валерьян Вениаминович вслушался.
– …плакался мне, что не нашел себя в НПВ, думает уходить. («А, Гутенмахер!» – догадался Пец). Если есть нужда и ваше желание, я готов вернуться к делам в Шаре. Могу по совместительству, могу в полном объеме.
– Намек понят! – воскликнул Буров. – Лично я за!
– Это благородно с вашей стороны, Юра. Или… – Пец испытующе взглянул на архитектора. – Это не только благородство?
– Не только. Валерьян Вениаминович. – Тот выдержал взгляд.
«Вот ведь. Оказывается, и он отравлен неоднородным миром – как Ястребов, как Васюк, как многие. Ему пресно, скучно в обычном, несмотря на комфорт и преуспевание. Но – удрал ведь тогда, почуяв неладное, не только от обиды; хотя не видел и сотой доли того, что Корнев. Снова дрогнет?… Человек и сам не знает, чего он хочет, страсти и любопытство швыряют его от обыденного к диковинному, от рутины к новизне; а когда пресытится или обожжется жаром первичного – обратно к рутине, к уютным заблуждениям. Людям не нужна вся истина, лишь малость – поиграться, потешиться. Психически вздрогнуть. Ну и играйтесь. А я пас.
…Но ведь шатания – все-таки к истине , а не от одного заблуждения к другому?
…И чего я напряжен так? Дрейфлю? Что будет-то?… Может, ничего, вся паника зря? Я буду разочарован. Вот! Выходит, и ты такой, не лучше: важно потешить любопытство, психически вздрогнуть. Ядерная война – это, конечно, ужасно… но ведь и интересно. А экологическая катастрофа тем более, сколько всего произойдет, сколько будет сенсаций, леденящих кровь телерепортажей… вкуснятина. А полный разнос планеты – объядение! Так какого черта ты строишь из себя радетеля за человечество, сволочь старая, благостно причитаешь в душе? Чего ты хочешь-то – по-настоящему?…
…Эти двое ждут, когда же я начну обсуждать с ними новые задачи и перспективы. Главный инженер и главный архитектор. Не было ни гроша, да вдруг алтын. Для них Шар еще долго есть .
…16.55. Там, в ядре, то и дело вспухают Метапульсации, беременные Галактиками. Те рождаются, разрешаются в свою очередь звездами и планетами… Все сникает, возникает снова и на новом месте… И место это неотвратимо приближается к краю Шара. К тому, что хорошо виден отсюда. Еще шажок, еще, еще… И – ныне отпускаеши».
Не отпускало. Голова горела от клокотавших в ней противоречивых мыслей. В душе вызрело что-то, подобное тем переживаниям в последнем разговоре с Корневым и потом еще на его похоронах; подобное по силе, не по смыслу.
«Не про Шар надо… а про что? Что-то упускаю; Принял – от усталости и страха – простое решение за истинное. А если пойму это истинное потом ?
…А хорошо бы сейчас умереть. Тем йоговским способом: волевое кровоизлияние в область мозжечка. В плену один таджик-лейтенант объяснил мне этот способ; он так и покончил с собой, когда отобрали в группу подлежащих ликвидации: стоял и вдруг упал, глаза закатились – готов. Я тоже мысленно репетировал, очень вдумчиво ощупывал сосредоточением, что у меня где в мозгу, – и на случай, если будут измываться, пытать. После побега поймали, били, издевались в свое удовольствие – не воспользовался; была злость, хотелось жить и додраться… А сейчас не хочу, нету сил. Ну вас всех. И состояние подходящее, кровь прилила к голове. Как там в шастрах? «В межбровье направить всю силу жизни…» И сразу никаких проблем.
…А эти двое все ждут разговора о делах. Не исключено, что через четверть часа они будут хлестать меня по физиономии».
Последняя мысль – точнее, сам переход от вселенских категорий к трусовато-мелкому – поразил Валерьяна Вениаминовича до головокружения. Начать с великолепно задуманного злодейства – и так сникнуть: морду набьют. И похоже есть за что! И это мышиное нетерпение, чтобы все поскорее осталось позади… Значит, неправ?
– А скажите мне, Юра, – как-то горячо обратился он к Зискинду, не замечая, что тот и Буров с удивлением смотрят на его красное лицо, лихорадочно блестящие глаза, резкие жесты, – не было ли вам досадно, что ни вы и никто не видел по-настоящему вашего произведения?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134