Нет, это слишком, слишком!…
Октавия промолчала. Так они просидели несколько часов — или им только показалось, что прошло столько времени? Октавия держала наготове ручку, чернильницу и лист бумаги, чтобы писать ответ в санаторий.
Мать, нахмурившись, размышляла, как поступить. Она вспоминала похожие случаи в других семьях, когда любимые всеми люди возвращались к семье и, снова впадая в безумие, совершали преступления, даже убийства. Она не могла не думать об Октавии, которой придется страдать и которая будет вынуждена раньше срока покинуть дом, рано выскочить замуж, лишь бы не жить в бедламе.
Нет, они не могут позволить себе такого риска.
Полностью сознавая все последствия своего решения (ей представлялся безумный зверь, запертый в каменный карцер со стальными решетками на долгие годы), она безжалостно обрекла своего супруга, отца своих детей, на протяжении одного долгого лета делившего с ней наслаждения супружества, на гибель в безысходном отчаянии. Она покачала головой и медленно произнесла:
— Нет, я не подпишу. Пусть там и остается.
Октавия была удивлена, даже потрясена. Ей вспомнилось, как наяву, горе, охватившее ее, девчонку, при вести о гибели ее собственного отца. Что, если бы каким-то чудом он вернулся к жизни, как сейчас им предоставлялась возможность вернуть к жизни отчима? Она внезапно поняла, что никогда не сможет смотреть в глаза Джино, Салу и Эйлин, если не постарается вернуть им отца.
— Мне кажется, нам следовало бы поговорить с Джино и Салом. В конце концов, речь идет об их отце. Узнаем хотя бы их отношение. Может быть, нам все же лучше взять его домой, ма.
Лючия Санта испытующе взглянула на дочь, как бы осуждая ее за несоответствие материнским ожиданиям. Этот взгляд всегда повергал Октавию в растерянность своей обезличенностью. Мать сказала:
— Что могут знать дети? Оставь их в покое, их мучения еще впереди. Мы не можем позволить себе брать домой их отца.
Октавия, глядя в свою чашку, попыталась возразить:
— Давай все-таки попробуем, ма. Ради детей. Им его недостает.
Отвечая, мать вложила в свой голос максимум презрительности, сильно удивив этим дочь. Покачивая головой, она заявила:
— Нет, дочь моя. Тебе легко быть доброй и великодушной. Но подумай: столкнувшись с настоящими трудностями, ты пожалеешь о собственном великодушии, ибо тебе придется страдать. Ты будешь злиться на саму себя, когда великодушие выльется для тебя в огромные неудобства. Со мной так уже бывало. Остерегайся добросердечных и нежных, дающих просто потому, что не знают, в какую цену выльется их великодушие. Потом они одумываются и встречают тебя пинками, когда ты начинаешь полагаться на их человечность. Уж как толпились вокруг меня соседушки, когда погиб твой отец, как я умилялась их доброте! Но, увы, мы неспособны на вечную доброту, вечное великодушие: мы слишком бедны, чтобы позволить себе такую роскошь. Даже твоя тетушка — уж такая богачка! — и та взбунтовалась. Конечно, великолепно побыть великодушной — но только недолго. Постоянное великодушие — это, противоестественно, против этого восстает сама человеческая природа. Ты устанешь от отчима, пойдут ссоры, крики, проклятия, ты выйдешь замуж за первого попавшегося — ищи тебя после этого! За твое большое, доброе сердце придется расплачиваться мне. — Она помолчала. — Он останется больным на всю жизнь.
Слова эти прозвучали пожизненным приговором ее мужу.
Женщины вымыли за собой кофейные чашки.
Мать задержалась в кухне, чтобы вытереть стол и подмести; Октавия отправилась к себе, размышляя о том, как она станет утром говорить с детьми; через некоторое время она поймала себя на мысли, что просто ищет способ снять с себя вину.
Уже в постели она стала думать о матери, ее черствости и хладнокровии. Потом она вспомнила, что оставила письмо на столе в кухне. Она встала и в одной ночной рубашке направилась в кухню.
Свет все еще горел. Лючия Санта сидела за кухонным столом, окруженная мешочками с сахаром, солью и мукой и наполняя всем этим опустевшие банки и коробки. Перед ее глазами лежал строгий конверт и письмо с черной официальной печатью.
Она не сводила с письма глаз, словно умела читать;
Октавии показалось, что она изучает каждое слово в письме. Подняв глаза на дочь, мать произнесла:
— Пусть письмо пока побудет у меня, ты сможешь ответить на него утром.
Джино, лежа без сна рядом с посапывающим Салом, слышал каждое слово через открытое окошко под потолком, выходящее на кухню. Он не осуждал мать за ее решение, не сердился на нее, но чувствовал тошноту, как при несварении желудка. Через некоторое время свет в кухне погас, и он услышал, как мать идет мимо его кровати в свою комнату; после этого он уснул.
Лючия Санта не могла спать. Она дотронулась в темноте до спящей Эйлин, провела ладонью по ее гладкой коже, худеньким плечикам, всему детскому тельцу, привалившемуся к холодной оштукатуренной стене. Прикосновение к этой невинной, беспомощной плоти наделило ее силой: она трогала саму жизнь, полностью зависимую от нее. Она была защитницей им всем, она держала в своих руках их судьбу. От нее зависит, что ждет их в жизни — добро или зло, радость или неблагодарный труд. Именно по этой причине она не стала извлекать мужа из ямы.
Но тут было и другое. Она вспомнила, сколько раз он бил ее, как проклинал пасынков и падчерицу; как он бушевал по ночам, повергая в ужас собственных детей; как неровно трудился, как дорого обошлась семье его религиозность. Однако она отринула все эти воспоминания, вложив все свое горе в один отчаянный крик, прозвучавший у нее в душе:
«Фрэнк, Фрэнк, почему же ты не поостерегся? Почему позволил себе так заболеть?!» Она вспомнила, как он рвал в клочья заработанные соленым потом деньги, оскорбленную гордыню на его лице, его доброту к ней, безутешной вдове. Тяжело вздохнув, она смирилась с горькой истиной: она слишком бедна, слишком слаба, чтобы позволить себе милосердие к человеку, которого когда-то любила. Нет, никакого милосердия, ни за что! Она снова прикоснулась к маленькому тельцу, скованному сном, к свежей кожице нового человеческого существа. После этого она сложила руки на груди и, лежа на спине, стала ждать сна. Она вынесла Фрэнку Корбо свой приговор: ему не суждено наблюдать, как растут его дети, делить с ней ложе, стать счастливым дедушкой.
— Боже, боже, — прошептала она по-итальянски, — не оставляй меня, aiuta mi! — словно отказ несчастному в великодушии и впрямь лишил ее надежды на милость всевышнего.
Следующим вечером, дождавшись конца ужина, Октавия поманила Сала и Джино в гостиную для серьезного разговора. Мальчики немного трусили, понимая, что Октавия неспроста так ласкова, терпелива, так подражает школьным учителям;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
Октавия промолчала. Так они просидели несколько часов — или им только показалось, что прошло столько времени? Октавия держала наготове ручку, чернильницу и лист бумаги, чтобы писать ответ в санаторий.
Мать, нахмурившись, размышляла, как поступить. Она вспоминала похожие случаи в других семьях, когда любимые всеми люди возвращались к семье и, снова впадая в безумие, совершали преступления, даже убийства. Она не могла не думать об Октавии, которой придется страдать и которая будет вынуждена раньше срока покинуть дом, рано выскочить замуж, лишь бы не жить в бедламе.
Нет, они не могут позволить себе такого риска.
Полностью сознавая все последствия своего решения (ей представлялся безумный зверь, запертый в каменный карцер со стальными решетками на долгие годы), она безжалостно обрекла своего супруга, отца своих детей, на протяжении одного долгого лета делившего с ней наслаждения супружества, на гибель в безысходном отчаянии. Она покачала головой и медленно произнесла:
— Нет, я не подпишу. Пусть там и остается.
Октавия была удивлена, даже потрясена. Ей вспомнилось, как наяву, горе, охватившее ее, девчонку, при вести о гибели ее собственного отца. Что, если бы каким-то чудом он вернулся к жизни, как сейчас им предоставлялась возможность вернуть к жизни отчима? Она внезапно поняла, что никогда не сможет смотреть в глаза Джино, Салу и Эйлин, если не постарается вернуть им отца.
— Мне кажется, нам следовало бы поговорить с Джино и Салом. В конце концов, речь идет об их отце. Узнаем хотя бы их отношение. Может быть, нам все же лучше взять его домой, ма.
Лючия Санта испытующе взглянула на дочь, как бы осуждая ее за несоответствие материнским ожиданиям. Этот взгляд всегда повергал Октавию в растерянность своей обезличенностью. Мать сказала:
— Что могут знать дети? Оставь их в покое, их мучения еще впереди. Мы не можем позволить себе брать домой их отца.
Октавия, глядя в свою чашку, попыталась возразить:
— Давай все-таки попробуем, ма. Ради детей. Им его недостает.
Отвечая, мать вложила в свой голос максимум презрительности, сильно удивив этим дочь. Покачивая головой, она заявила:
— Нет, дочь моя. Тебе легко быть доброй и великодушной. Но подумай: столкнувшись с настоящими трудностями, ты пожалеешь о собственном великодушии, ибо тебе придется страдать. Ты будешь злиться на саму себя, когда великодушие выльется для тебя в огромные неудобства. Со мной так уже бывало. Остерегайся добросердечных и нежных, дающих просто потому, что не знают, в какую цену выльется их великодушие. Потом они одумываются и встречают тебя пинками, когда ты начинаешь полагаться на их человечность. Уж как толпились вокруг меня соседушки, когда погиб твой отец, как я умилялась их доброте! Но, увы, мы неспособны на вечную доброту, вечное великодушие: мы слишком бедны, чтобы позволить себе такую роскошь. Даже твоя тетушка — уж такая богачка! — и та взбунтовалась. Конечно, великолепно побыть великодушной — но только недолго. Постоянное великодушие — это, противоестественно, против этого восстает сама человеческая природа. Ты устанешь от отчима, пойдут ссоры, крики, проклятия, ты выйдешь замуж за первого попавшегося — ищи тебя после этого! За твое большое, доброе сердце придется расплачиваться мне. — Она помолчала. — Он останется больным на всю жизнь.
Слова эти прозвучали пожизненным приговором ее мужу.
Женщины вымыли за собой кофейные чашки.
Мать задержалась в кухне, чтобы вытереть стол и подмести; Октавия отправилась к себе, размышляя о том, как она станет утром говорить с детьми; через некоторое время она поймала себя на мысли, что просто ищет способ снять с себя вину.
Уже в постели она стала думать о матери, ее черствости и хладнокровии. Потом она вспомнила, что оставила письмо на столе в кухне. Она встала и в одной ночной рубашке направилась в кухню.
Свет все еще горел. Лючия Санта сидела за кухонным столом, окруженная мешочками с сахаром, солью и мукой и наполняя всем этим опустевшие банки и коробки. Перед ее глазами лежал строгий конверт и письмо с черной официальной печатью.
Она не сводила с письма глаз, словно умела читать;
Октавии показалось, что она изучает каждое слово в письме. Подняв глаза на дочь, мать произнесла:
— Пусть письмо пока побудет у меня, ты сможешь ответить на него утром.
Джино, лежа без сна рядом с посапывающим Салом, слышал каждое слово через открытое окошко под потолком, выходящее на кухню. Он не осуждал мать за ее решение, не сердился на нее, но чувствовал тошноту, как при несварении желудка. Через некоторое время свет в кухне погас, и он услышал, как мать идет мимо его кровати в свою комнату; после этого он уснул.
Лючия Санта не могла спать. Она дотронулась в темноте до спящей Эйлин, провела ладонью по ее гладкой коже, худеньким плечикам, всему детскому тельцу, привалившемуся к холодной оштукатуренной стене. Прикосновение к этой невинной, беспомощной плоти наделило ее силой: она трогала саму жизнь, полностью зависимую от нее. Она была защитницей им всем, она держала в своих руках их судьбу. От нее зависит, что ждет их в жизни — добро или зло, радость или неблагодарный труд. Именно по этой причине она не стала извлекать мужа из ямы.
Но тут было и другое. Она вспомнила, сколько раз он бил ее, как проклинал пасынков и падчерицу; как он бушевал по ночам, повергая в ужас собственных детей; как неровно трудился, как дорого обошлась семье его религиозность. Однако она отринула все эти воспоминания, вложив все свое горе в один отчаянный крик, прозвучавший у нее в душе:
«Фрэнк, Фрэнк, почему же ты не поостерегся? Почему позволил себе так заболеть?!» Она вспомнила, как он рвал в клочья заработанные соленым потом деньги, оскорбленную гордыню на его лице, его доброту к ней, безутешной вдове. Тяжело вздохнув, она смирилась с горькой истиной: она слишком бедна, слишком слаба, чтобы позволить себе милосердие к человеку, которого когда-то любила. Нет, никакого милосердия, ни за что! Она снова прикоснулась к маленькому тельцу, скованному сном, к свежей кожице нового человеческого существа. После этого она сложила руки на груди и, лежа на спине, стала ждать сна. Она вынесла Фрэнку Корбо свой приговор: ему не суждено наблюдать, как растут его дети, делить с ней ложе, стать счастливым дедушкой.
— Боже, боже, — прошептала она по-итальянски, — не оставляй меня, aiuta mi! — словно отказ несчастному в великодушии и впрямь лишил ее надежды на милость всевышнего.
Следующим вечером, дождавшись конца ужина, Октавия поманила Сала и Джино в гостиную для серьезного разговора. Мальчики немного трусили, понимая, что Октавия неспроста так ласкова, терпелива, так подражает школьным учителям;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82