Ларри подхватил отца под другой локоть. Полицейские и санитары спустились следом. Десятая авеню была пустынна.
Ветер грозил перевернуть карету «Скорой помощи» и полицейский автомобиль, стоявшие перед домом.
Очутившись на темной улице, Фрэнк Корбо повернулся к жене и тихо молвил:
— Лючия Санта, отведи меня обратно домой! Не позволяй им забирать меня. Они меня убьют.
С сортировочной станции донесся пронзительный паровозный гудок. Мать опустила голову и отступила назад. Санитары в белом без предупреждения накинулись на отца, скрутили чем-то его руки и, приподняв над мостовой, водворили в свою карету.
Один из полицейских поспешил им на подмогу. Все происходило беззвучно. Отец сжал зубы. В воздухе мелькнули руки в белом и в синем. Мать впилась зубами в собственный кулак, Ларри и вовсе оцепенел.
«Скорая» отъехала, и второй полицейский шагнул к матери с сыном.
Уже брезжила заря, звезды померкли, но до утра было еще далеко. Лючия Санта рыдала, стоя одна на мостовой, а Ларри диктовал полицейскому имена детей, отца и всех остальных, кто оказался в эту ночь в их доме; потом он принялся рассказывать ему, как все началось.
Навестить отца можно было не раньше воскресенья. После обеда Лючия Санта спросила у дочери:
— Как ты думаешь, можно забрать его домой? Он больше не опасен?
Октавия только пожала плечами, поостерегшись отвечать честно. Ее изумлял оптимизм матери.
Ларри как старший мужчина в семье принял руководство на себя. Как мужчина он не мог не презирать женскую трусость.
— Ты что же, позволишь отцу гнить в «Белльвю» и дальше только потому, что у него один раз зашел ум за разум? Надо забирать его оттуда, да побыстрее!
С ним все будет в порядке, можешь не беспокоиться.
— Легко тебе болтать, изображая великодушного болвана, — вспылила Октавия. — Тебя ведь вечно не бывает дома. Ты все время охотишься на этих своих безмозглых дурочек-вертихвосток. Значит, пока ты наслаждаешься жизнью, мать, дети да и я должны поплатиться перерезанным горлом? О, ты будешь о-о-чень огорчен, когда, вернувшись, найдешь нас бездыханными. Но ты-то будешь живехонек, а мы отправимся в могилу. Ты, оказывается, не так глуп, Ларри!
— Ах, вечно ты устраиваешь проблему на пустом месте, — отмахнулся Ларри. — Стоит старику нюхнуть «Белльвю», и он никогда больше не вздумает болеть. — Посерьезнев, он искренне добавил:
— Все дело в том, сестрица, что ты никогда его не любила.
— А с чего мне его любить? — не унималась Октавия. — Он никогда ничего не делал ни для Винни, ни даже для своих собственных детей. Сколько раз он бил мать? Однажды он ударил ее, когда она ходила беременная, — этого я ему никогда не забуду!
Лючия Санта слушала их спор с насупленными бровями. Нет, все их доводы — сплошное детство, вся их болтовня для нее — пустой звук. Они еще не выросли, у них пока неразвитые души и мозги.
Неграмотная, невежественная крестьянка, она, как многие ей подобные, распоряжалась жизнью своих близких. Каждый год, да что там, каждый день людям приходится осуждать и предавать своих любимых. Лючии Санте были чужды сантименты. Однако любовь и жалость что-то да стоили, они имели в жизни кое-какой вес.
Человек, ставший отцом ее детям, спасший ее от отчаяния и беспомощности вдовства, подаривший ей радость, более ничего для нее не стоил. С ним в семью пришла война. Октавия была готова сбежать из дому, раньше срока выйти замуж, лишь бы не сталкиваться с ним. В борьбе с превратностями жизни он служил всего лишь помехой. Она должна была исполнять свой долг перед детьми, большими и малыми. Она отмахивалась от любви как от чего-то сугубо личного, как от чувства, возможного лишь при жизни в роскоши и доступного тем, кто не ведает невзгод.
Однако дело не исчерпывалось любовью; здесь была замешана еще и честь, долг, союз против всего мира. Фрэнк Корбо не предавал этой чести — он всего лишь не смог соответствовать ей. Кроме того, он был отцом троим ее детям. От кровных уз никуда не денешься. Настанет срок, когда ей придется смотреть им прямо в глаза, держать перед ними отчет, они будут его должниками, поскольку он дал им жизнь. На задворках сознания маячил также первобытный страх родительницы за свою судьбу в старости, когда она превратится в дитя на руках у собственных детей и будет зависеть от их милости.
Джино, который во время разговора только и делал, что вертелся, ссорился с Салом и Винни и как будто не обращал внимания на их слова, неожиданно сказал матери:
— В тот вечер папа подмигнул мне.
Остолбеневшая мать не поняла его. Октавия растолковала ей значение английского глагола. Лючия Санта оживилась:
— Видишь? Он просто придуривался! Он сознавал, что делает, но его несло, он не мог справиться с самим собой!
— Ну да, — поддержал ее Ларри. — Он увидел, как перепуган Джино, вот и подмигнул. Я же говорю, что с ним не случилось ничего серьезного. Немного приболел, только и всего. Пускай возвращается домой.
Мать повернулась к Октавии:
— Так как? — Она уже приняла решение и нуждалась теперь лишь в формальном согласии дочери.
Октавия взглянула на Джино, который поспешно отвернулся.
— Попробуем, — вздохнула она. — Я постараюсь.
Матери помогали собираться всем семейством.
Она взяла с собой еды — спагетти в кастрюльке, полбатона свежего хлеба — на случай, если его не отпустят сегодня же. Они даже снизошли до шуток.
— Когда он в ту ночь назвал Винченцо ангелом, я сразу смекнула, что он спятил, — призналась Лючия Санта. Этой горькой шутке было суждено запасть им в память на долгие годы.
Когда она была, наконец, готова, Джино спросил:
— Папа действительно возвращается сегодня домой?
Мать взглянула на него. Его мучил страх, причину которого ей трудно было понять. Она ответила:
— Не сегодня, так завтра. Не беспокойся.
На ее глазах мальчик воспрянул духом; безграничное доверие, которое он испытывал к ней, наполнило ее знакомым теплым чувством власти и любви.
Винни, услыхав разговор матери с Джино, воскликнул с воодушевлением верного сына:
— Ура! Ура!
— Я одену детей во все чистое и выстрою их перед домом, — пообещала Октавия.
Ларри поехал с матерью. Перед уходом он наказал детям:
— Если мы вернемся вместе с отцом, не смейте его беспокоить! Пусть отдыхает. Делайте все, о чем он вас ни попросит.
При этих его словах мать почувствовала прилив сил: теперь она не сомневалась в благополучном исходе и в том, что та зловещая ночь была на самом деле не так страшна. Просто они перенапряглись и поддались слепым чувствам. Наверное, не следовало вызывать полицию и «Скорую» и увозить беднягу в больницу. Впрочем, возможно, так даже и лучше.
Теперь волнение улеглось, и они готовы терпеть дальше.
Гордо выступая в своем черном одеянии и неся в руке кулек с передачей, Лючия Санта, поддерживаемая под руку послушным старшим сыном, отправилась на Двадцать третью стрит, чтобы сесть там на трамвай, идущий поперек Манхэттена в «Белльвю».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
Ветер грозил перевернуть карету «Скорой помощи» и полицейский автомобиль, стоявшие перед домом.
Очутившись на темной улице, Фрэнк Корбо повернулся к жене и тихо молвил:
— Лючия Санта, отведи меня обратно домой! Не позволяй им забирать меня. Они меня убьют.
С сортировочной станции донесся пронзительный паровозный гудок. Мать опустила голову и отступила назад. Санитары в белом без предупреждения накинулись на отца, скрутили чем-то его руки и, приподняв над мостовой, водворили в свою карету.
Один из полицейских поспешил им на подмогу. Все происходило беззвучно. Отец сжал зубы. В воздухе мелькнули руки в белом и в синем. Мать впилась зубами в собственный кулак, Ларри и вовсе оцепенел.
«Скорая» отъехала, и второй полицейский шагнул к матери с сыном.
Уже брезжила заря, звезды померкли, но до утра было еще далеко. Лючия Санта рыдала, стоя одна на мостовой, а Ларри диктовал полицейскому имена детей, отца и всех остальных, кто оказался в эту ночь в их доме; потом он принялся рассказывать ему, как все началось.
Навестить отца можно было не раньше воскресенья. После обеда Лючия Санта спросила у дочери:
— Как ты думаешь, можно забрать его домой? Он больше не опасен?
Октавия только пожала плечами, поостерегшись отвечать честно. Ее изумлял оптимизм матери.
Ларри как старший мужчина в семье принял руководство на себя. Как мужчина он не мог не презирать женскую трусость.
— Ты что же, позволишь отцу гнить в «Белльвю» и дальше только потому, что у него один раз зашел ум за разум? Надо забирать его оттуда, да побыстрее!
С ним все будет в порядке, можешь не беспокоиться.
— Легко тебе болтать, изображая великодушного болвана, — вспылила Октавия. — Тебя ведь вечно не бывает дома. Ты все время охотишься на этих своих безмозглых дурочек-вертихвосток. Значит, пока ты наслаждаешься жизнью, мать, дети да и я должны поплатиться перерезанным горлом? О, ты будешь о-о-чень огорчен, когда, вернувшись, найдешь нас бездыханными. Но ты-то будешь живехонек, а мы отправимся в могилу. Ты, оказывается, не так глуп, Ларри!
— Ах, вечно ты устраиваешь проблему на пустом месте, — отмахнулся Ларри. — Стоит старику нюхнуть «Белльвю», и он никогда больше не вздумает болеть. — Посерьезнев, он искренне добавил:
— Все дело в том, сестрица, что ты никогда его не любила.
— А с чего мне его любить? — не унималась Октавия. — Он никогда ничего не делал ни для Винни, ни даже для своих собственных детей. Сколько раз он бил мать? Однажды он ударил ее, когда она ходила беременная, — этого я ему никогда не забуду!
Лючия Санта слушала их спор с насупленными бровями. Нет, все их доводы — сплошное детство, вся их болтовня для нее — пустой звук. Они еще не выросли, у них пока неразвитые души и мозги.
Неграмотная, невежественная крестьянка, она, как многие ей подобные, распоряжалась жизнью своих близких. Каждый год, да что там, каждый день людям приходится осуждать и предавать своих любимых. Лючии Санте были чужды сантименты. Однако любовь и жалость что-то да стоили, они имели в жизни кое-какой вес.
Человек, ставший отцом ее детям, спасший ее от отчаяния и беспомощности вдовства, подаривший ей радость, более ничего для нее не стоил. С ним в семью пришла война. Октавия была готова сбежать из дому, раньше срока выйти замуж, лишь бы не сталкиваться с ним. В борьбе с превратностями жизни он служил всего лишь помехой. Она должна была исполнять свой долг перед детьми, большими и малыми. Она отмахивалась от любви как от чего-то сугубо личного, как от чувства, возможного лишь при жизни в роскоши и доступного тем, кто не ведает невзгод.
Однако дело не исчерпывалось любовью; здесь была замешана еще и честь, долг, союз против всего мира. Фрэнк Корбо не предавал этой чести — он всего лишь не смог соответствовать ей. Кроме того, он был отцом троим ее детям. От кровных уз никуда не денешься. Настанет срок, когда ей придется смотреть им прямо в глаза, держать перед ними отчет, они будут его должниками, поскольку он дал им жизнь. На задворках сознания маячил также первобытный страх родительницы за свою судьбу в старости, когда она превратится в дитя на руках у собственных детей и будет зависеть от их милости.
Джино, который во время разговора только и делал, что вертелся, ссорился с Салом и Винни и как будто не обращал внимания на их слова, неожиданно сказал матери:
— В тот вечер папа подмигнул мне.
Остолбеневшая мать не поняла его. Октавия растолковала ей значение английского глагола. Лючия Санта оживилась:
— Видишь? Он просто придуривался! Он сознавал, что делает, но его несло, он не мог справиться с самим собой!
— Ну да, — поддержал ее Ларри. — Он увидел, как перепуган Джино, вот и подмигнул. Я же говорю, что с ним не случилось ничего серьезного. Немного приболел, только и всего. Пускай возвращается домой.
Мать повернулась к Октавии:
— Так как? — Она уже приняла решение и нуждалась теперь лишь в формальном согласии дочери.
Октавия взглянула на Джино, который поспешно отвернулся.
— Попробуем, — вздохнула она. — Я постараюсь.
Матери помогали собираться всем семейством.
Она взяла с собой еды — спагетти в кастрюльке, полбатона свежего хлеба — на случай, если его не отпустят сегодня же. Они даже снизошли до шуток.
— Когда он в ту ночь назвал Винченцо ангелом, я сразу смекнула, что он спятил, — призналась Лючия Санта. Этой горькой шутке было суждено запасть им в память на долгие годы.
Когда она была, наконец, готова, Джино спросил:
— Папа действительно возвращается сегодня домой?
Мать взглянула на него. Его мучил страх, причину которого ей трудно было понять. Она ответила:
— Не сегодня, так завтра. Не беспокойся.
На ее глазах мальчик воспрянул духом; безграничное доверие, которое он испытывал к ней, наполнило ее знакомым теплым чувством власти и любви.
Винни, услыхав разговор матери с Джино, воскликнул с воодушевлением верного сына:
— Ура! Ура!
— Я одену детей во все чистое и выстрою их перед домом, — пообещала Октавия.
Ларри поехал с матерью. Перед уходом он наказал детям:
— Если мы вернемся вместе с отцом, не смейте его беспокоить! Пусть отдыхает. Делайте все, о чем он вас ни попросит.
При этих его словах мать почувствовала прилив сил: теперь она не сомневалась в благополучном исходе и в том, что та зловещая ночь была на самом деле не так страшна. Просто они перенапряглись и поддались слепым чувствам. Наверное, не следовало вызывать полицию и «Скорую» и увозить беднягу в больницу. Впрочем, возможно, так даже и лучше.
Теперь волнение улеглось, и они готовы терпеть дальше.
Гордо выступая в своем черном одеянии и неся в руке кулек с передачей, Лючия Санта, поддерживаемая под руку послушным старшим сыном, отправилась на Двадцать третью стрит, чтобы сесть там на трамвай, идущий поперек Манхэттена в «Белльвю».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82