..
— Он так ужасен!.. Он осмелился упрекать меня в легкомысленном поведении, он грозил мне, злобствовал... Я даже растерялась — таким он никогда не был до сих пор! А главное — я совсем сбита с толку. У него в голо-
се были такие нотки, которые невольно заставляли меня подумать: «А вдруг я введена в заблуждение, вдруг я действительно совершила большую несправедливость? Может быть, все дело обстоит далеко не так, как представил мне его Потемкин... Надо самой убедиться... Как знать?»
— Но что такое, солнышко мое ясное?
— Я тебе все расскажу. Прикажи приготовить лошадей и оденься, чтобы ехать со мной. По дороге я поделюсь с тобой своими сомнениями и планами. Так ступай же, милый, распорядись!
В первое время своего заключения в подземной камере, куда не проникал ни один луч солнца, Бодена все еще надеялась на освобождение. Каждый день под вечер ее навещал комендант, чтобы лично удостовериться, не сбежала ли она, хотя самая мысль об этом казалась смешной. И каждый раз, заслышав, как скрипят отодвигаемые тяжелые засовы, она вздрагивала от радостной надежды, что это пришли за ней, пришли освободить ее.
Но — увы! — надежда оказывалась тщетной. В сопровождении мрачного, молчаливого надзирателя, державшего большой фонарь, показывался рыжий комендант, который впивался взором маленьких, опухших от беспробудного пьянства глаз в узницу, грубым голосом задавал ряд вопросов, на которые Бодена большей частью даже не отвечала, и уходил обратно.
Снова скрипели тяжелые засовы, и еще ужаснее казался мрак после блеснувшего на мгновение света.
Уже двадцать раз приходил комендант, и Бодена поняла, что прошло двадцать суток с того дня, когда ее заточили сюда. Наконец он пришел один и обратился к ней со следующими словами:
— Имею поручение от светлейшего князя Потемкина.
Светлейший приказал довести до твоего сведения, что всем заинтересованным в твоей судьбе лицам официально сообщено о твоей смерти. Никто не знает, где ты, и никто не может ничего предпринять для твоего освобождения. Тебе грозит вечное заключение в этой камере. Твоя судьба в руках светлейшего. Хочешь выйти на свободу? Тогда согласись отдаться на милость его светлости, согласись вернуться к прежнему!
— Никогда! — крикнула вне себя Бодена. — Так и скажи этому подлецу: никогда! Лучше лютая смерть, лучше всяческая пытка!
Комендант внимательнее, чем всегда, посмотрел на узницу, и в его мутных глазах блеснул какой-то огонек. Но он ничего не сказал, только фонарь задрожал в его руке.
Он повернулся и молча вышел из камеры.
И снова потекли ужасные ночи, вечные, бессмысленные... По временам Бодене казалось, что она сходит с ума: с отчаяния она готова была биться головой о стену, убить себя, лишь бы положить конец этим невыносимым страданиям...
Днем еще было сносно. Утром в маленькой нише над дверью ее камеры зажигали фонарь, и его бледные лучи позволяли хоть кое-как различать убогую койку, деревянный табурет и зловонную «парашу», составлявшие обстановку ее камеры. Но вечером фонарь тушили, и тогда воцарялась зловещая тьма, наполненная жуткими шорохами. ..
С потолка медленно и монотонно капала вода, где-то вдали слышались металлический звон кандалов и подавленные, еле различимые стоны, крысы поднимали писк и возню, и сколько раз ночью Бодена в ужасе вскакивала с постели, чувствуя, как по ее телу пробегала большая, липкая крыса. К крысам она никак не могла привыкнуть; вот мокрицы — другое дело: они пугали ее только в самом начале, а потом она как-то свыклась с ними. Положим, ей ничего не оставалось иного, как свыкнуться: серыми гроздьями покрывали мокрицы стены, койку, платье; ползали по рукам, ногам, лицу, плавали в кружке с водой... Это было ужасно, но что же не было ужасным в этом мрачном, дьявольском подвале?
Чтобы как-нибудь наполнить свое время и отогнать злой дух безумия, Бодена пробовала петь. Но ее голос отдавался мрачными перекатами под этими сводами, да и сами песни слишком ярко напоминали ей прекрасные часы, когда она просиживала около брата или любимого великого князя, напевая им эти мотивы. Пение еще сильнее бередило ее сердце...
Вскоре возбуждение Бодены сменилось мрачным, беспросветным отупением. По нескольку суток она не вставала с койки или просиживала без дум, без воспоминаний, без надежд, бессильно свесив руки. И в этом окаменении она даже не замечала, что комендант все дольше и дольше смотрел на нее во время своих ежедневных посещений, что в его глазах диким огнем разгоралась страсть.
Действительно, этот сухой, бесстрастный человек, выросший в казарме и привыкший с юных лет трепетать перед сильными мира сего, был несказанно удивлен, когда услышал из уст своей узницы решительный отпор желаниям Потемкина. Как! Да ведь Потемкин — все в России, он больше, чем царь, и какая-то девчонка осмеливается презирать его волю? Да что же это за существо, которого не может согнуть даже ужас такого заключения?
Комендант стал внимательнее приглядываться к Бодене и только тут увидел, что она поразительно, дьявольски хороша. До сих пор женщины не играли никакой роли в его жизни, ему некогда было заниматься любовью, да он и считал, что любовь — выдумка праздных людей. А тут сам почувствовал, что любовь вовсе уж не такая чепуха, как полагал ранее.
Каждый вечер, покончив со своими обязанностями, комендант уходил к себе, запирался и напивался, словно простой солдат. Он любил эти хмельные вечера — ведь его жизнь была так пуста, уныла, а пьяная мысль уносилась на крыльях фантазии в самые дерзкие, самые радужные перспективы.
То ему рисовалось, что императрица обратила внимание на его выдающиеся способности и поставила во главе всей армии. И вот он ведет войска в бой, восседает на белом как снег коне и, помахивая обнаженной саблей, говорит:
— Помните, негодяи: если вы не возьмете мне этой крепости, я собственноручно перевешаю вас всех на первой попавшейся осине.
— Рады стараться, ваше высокопревосходительство! — дружно отвечают ему солдаты.
Крепость взята... Враг сломлен. В честь победителя дают празднества, строят триумфальные арки, чеканят медали. Ему при жизни воздвигают памятник!
Или он поставлен во главе всего гражданского управления. Он едет шестеркой по улицам, все рассыпаются в стороны при его появлении, ломают шапки... Он возвращается домой. Приемная переполнена всякого звания людишками, и все они ловят взгляд, трепещут словно былинки перед ним.
Да и мало ли какие картины рисовала его пьяная солдатская фантазия? Везде фигурировали слава, почет, сила... Но теперь иные грезы заполняли его мозг.
Он уже не искал ни славы, ни почета. Нет! Стяжать любовь женщины, дерзнувшей отвергнуть самого светлейшего — это ли не верх счастья?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
— Он так ужасен!.. Он осмелился упрекать меня в легкомысленном поведении, он грозил мне, злобствовал... Я даже растерялась — таким он никогда не был до сих пор! А главное — я совсем сбита с толку. У него в голо-
се были такие нотки, которые невольно заставляли меня подумать: «А вдруг я введена в заблуждение, вдруг я действительно совершила большую несправедливость? Может быть, все дело обстоит далеко не так, как представил мне его Потемкин... Надо самой убедиться... Как знать?»
— Но что такое, солнышко мое ясное?
— Я тебе все расскажу. Прикажи приготовить лошадей и оденься, чтобы ехать со мной. По дороге я поделюсь с тобой своими сомнениями и планами. Так ступай же, милый, распорядись!
В первое время своего заключения в подземной камере, куда не проникал ни один луч солнца, Бодена все еще надеялась на освобождение. Каждый день под вечер ее навещал комендант, чтобы лично удостовериться, не сбежала ли она, хотя самая мысль об этом казалась смешной. И каждый раз, заслышав, как скрипят отодвигаемые тяжелые засовы, она вздрагивала от радостной надежды, что это пришли за ней, пришли освободить ее.
Но — увы! — надежда оказывалась тщетной. В сопровождении мрачного, молчаливого надзирателя, державшего большой фонарь, показывался рыжий комендант, который впивался взором маленьких, опухших от беспробудного пьянства глаз в узницу, грубым голосом задавал ряд вопросов, на которые Бодена большей частью даже не отвечала, и уходил обратно.
Снова скрипели тяжелые засовы, и еще ужаснее казался мрак после блеснувшего на мгновение света.
Уже двадцать раз приходил комендант, и Бодена поняла, что прошло двадцать суток с того дня, когда ее заточили сюда. Наконец он пришел один и обратился к ней со следующими словами:
— Имею поручение от светлейшего князя Потемкина.
Светлейший приказал довести до твоего сведения, что всем заинтересованным в твоей судьбе лицам официально сообщено о твоей смерти. Никто не знает, где ты, и никто не может ничего предпринять для твоего освобождения. Тебе грозит вечное заключение в этой камере. Твоя судьба в руках светлейшего. Хочешь выйти на свободу? Тогда согласись отдаться на милость его светлости, согласись вернуться к прежнему!
— Никогда! — крикнула вне себя Бодена. — Так и скажи этому подлецу: никогда! Лучше лютая смерть, лучше всяческая пытка!
Комендант внимательнее, чем всегда, посмотрел на узницу, и в его мутных глазах блеснул какой-то огонек. Но он ничего не сказал, только фонарь задрожал в его руке.
Он повернулся и молча вышел из камеры.
И снова потекли ужасные ночи, вечные, бессмысленные... По временам Бодене казалось, что она сходит с ума: с отчаяния она готова была биться головой о стену, убить себя, лишь бы положить конец этим невыносимым страданиям...
Днем еще было сносно. Утром в маленькой нише над дверью ее камеры зажигали фонарь, и его бледные лучи позволяли хоть кое-как различать убогую койку, деревянный табурет и зловонную «парашу», составлявшие обстановку ее камеры. Но вечером фонарь тушили, и тогда воцарялась зловещая тьма, наполненная жуткими шорохами. ..
С потолка медленно и монотонно капала вода, где-то вдали слышались металлический звон кандалов и подавленные, еле различимые стоны, крысы поднимали писк и возню, и сколько раз ночью Бодена в ужасе вскакивала с постели, чувствуя, как по ее телу пробегала большая, липкая крыса. К крысам она никак не могла привыкнуть; вот мокрицы — другое дело: они пугали ее только в самом начале, а потом она как-то свыклась с ними. Положим, ей ничего не оставалось иного, как свыкнуться: серыми гроздьями покрывали мокрицы стены, койку, платье; ползали по рукам, ногам, лицу, плавали в кружке с водой... Это было ужасно, но что же не было ужасным в этом мрачном, дьявольском подвале?
Чтобы как-нибудь наполнить свое время и отогнать злой дух безумия, Бодена пробовала петь. Но ее голос отдавался мрачными перекатами под этими сводами, да и сами песни слишком ярко напоминали ей прекрасные часы, когда она просиживала около брата или любимого великого князя, напевая им эти мотивы. Пение еще сильнее бередило ее сердце...
Вскоре возбуждение Бодены сменилось мрачным, беспросветным отупением. По нескольку суток она не вставала с койки или просиживала без дум, без воспоминаний, без надежд, бессильно свесив руки. И в этом окаменении она даже не замечала, что комендант все дольше и дольше смотрел на нее во время своих ежедневных посещений, что в его глазах диким огнем разгоралась страсть.
Действительно, этот сухой, бесстрастный человек, выросший в казарме и привыкший с юных лет трепетать перед сильными мира сего, был несказанно удивлен, когда услышал из уст своей узницы решительный отпор желаниям Потемкина. Как! Да ведь Потемкин — все в России, он больше, чем царь, и какая-то девчонка осмеливается презирать его волю? Да что же это за существо, которого не может согнуть даже ужас такого заключения?
Комендант стал внимательнее приглядываться к Бодене и только тут увидел, что она поразительно, дьявольски хороша. До сих пор женщины не играли никакой роли в его жизни, ему некогда было заниматься любовью, да он и считал, что любовь — выдумка праздных людей. А тут сам почувствовал, что любовь вовсе уж не такая чепуха, как полагал ранее.
Каждый вечер, покончив со своими обязанностями, комендант уходил к себе, запирался и напивался, словно простой солдат. Он любил эти хмельные вечера — ведь его жизнь была так пуста, уныла, а пьяная мысль уносилась на крыльях фантазии в самые дерзкие, самые радужные перспективы.
То ему рисовалось, что императрица обратила внимание на его выдающиеся способности и поставила во главе всей армии. И вот он ведет войска в бой, восседает на белом как снег коне и, помахивая обнаженной саблей, говорит:
— Помните, негодяи: если вы не возьмете мне этой крепости, я собственноручно перевешаю вас всех на первой попавшейся осине.
— Рады стараться, ваше высокопревосходительство! — дружно отвечают ему солдаты.
Крепость взята... Враг сломлен. В честь победителя дают празднества, строят триумфальные арки, чеканят медали. Ему при жизни воздвигают памятник!
Или он поставлен во главе всего гражданского управления. Он едет шестеркой по улицам, все рассыпаются в стороны при его появлении, ломают шапки... Он возвращается домой. Приемная переполнена всякого звания людишками, и все они ловят взгляд, трепещут словно былинки перед ним.
Да и мало ли какие картины рисовала его пьяная солдатская фантазия? Везде фигурировали слава, почет, сила... Но теперь иные грезы заполняли его мозг.
Он уже не искал ни славы, ни почета. Нет! Стяжать любовь женщины, дерзнувшей отвергнуть самого светлейшего — это ли не верх счастья?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91