Да что, собственно, задерживает вас так долго?
— Мой врач предписал мне серьезное лечение...
— Вы больны?
— Да, он находит что-то неладное внутри и требует абсолютного покоя!
— Это опасно, значит?
— Он уверяет, что да.
— Так не отпустить ли мне тебя вообще на покой, как ты думаешь?
— Ваше императорское величество, я вижу в этом новое доказательство милостивой заботы и благоволения моей справедливой, — Потемкин подчеркнул это слово, — императрицы.
— Полно, полно, Григорий, как тебе не стыдно! Как смеешь ты даже думать о покое! Отечество в опасности, а ты, храбрейший из храбрых, будешь удаляться на покой? Я даю тебе неделю срока на сборы. Через неделю, под страхом моей вечной немилости, ты должен выехать в действующую армию!
— Желания вашего величества — для меня закон. Не пощажу живота моего и завтра же отправлюсь!
Екатерина Алексеевна протянула Потемкину руку, когда же он наклонился и поцеловал ее, она положила ему обе руки на голову и сказала:
— Да будет мое благословение неизменно с вами, генерал-адъютант Потемкин!
Потемкин схватил руку государыни и, прижав ее к своему сердцу, воскликнул:
— Клянусь, что не вернусь к своей обожаемой монархине до тех пор, пока не подавлю гидры бунта или пока сам не лягу там костьми!
— Отправляйтесь с Богом, фельдмаршал Потемкин!
Вернувшись домой, Потемкин поспешил отдать необходимые распоряжения относительно предстоявшего на следующий день отъезда. Первый, кого он приказал позвать, был его домашний врач.
Это был чистенький, розовый старичок, голштинский немец по происхождению. Его звали Бауэрхан, но он не имел ровно ничего против, если его высокий повелитель в часы хорошего расположения духа называл его попросту «Кукареку».
Бауэрхан изучал медицину в университетах Геттин-гена и Йены и принадлежал к школе так называемых «рационалистов», которые сводили все болезни к расстройствам желудка и в качестве лечебных средств пользовались, главным и почти исключительным образом, рвотным и слабительным. Болело ли у клиента горло — рецепт: горькая вода; болели зубы — горькая вода; ныла от ревматизма нога — горькая вода — словом, всегда и от всего панацеей было слабительное. Бауэрхан говорил, что Генрих Вика, открывший Эпсомские минеральные источники, и Иоганн Рудольф Глаубер, впервые добывший и описавший свойства сернокислого натра (глауберова соль), были величайшими благодетелями человечества.
Вообще в то время, когда больного еще больше, чем теперь, любили пичкать всякими снадобьями, система Бауэрхана освобождать организм от избытка вредных соков и полагаться больше на диетическое лечение доказывала большую трезвость ума. Однако и у Бауэрхана был свой слабый пунктик: он глубоко верил в алхимию, в возможность добыть «философский камень», обладающий чудодейственной способностью обращать малоценный металл в золото. Потемкин, носившийся с грандиозными планами завоевания полумира, был очень не прочь иметь в своем распоряжении горы золота и никогда не отказывал своему Кукареку в деньгах на производство опытов. Конечно, философского камня Бауэр- хан не добыл, золота не приготовил, а извел немало, но это сделало его очень искусным химиком, а последнее не осталось без пользы и для Потемкина.
Когда Бауэрхан прибежал на зов, новопожалованный фельдмаршал протянул ему левую руку и сказал:
— Ну-ка, пощупай у меня пульс, милейший Бауэрхан!
Бауэрхан взял Потемкина за руку и молча стал считать удары пульса.
— Как ты думаешь, можно будет мне выехать завтра утром? — спросил Потемкин.
— Хоть сегодня, потому что ваш превосходительный пульс бьется так же спокойно, как и мой мещанский.
— А как чувствует себя Бодена?
— У нее очень беспокойный пульс.
— Ты в самом деле думаешь, что у нее лихорадка?
—; Лихорадка? О, да! Но я только все еще не знаю,
что кроется под этой лихорадкой.
— Как ты думаешь, будет ли она в состоянии отправиться завтра утром со мной в Москву?
— Думаю, что не будет, так как она жалуется на приливы крови к голове, головные боли и звон в ушах.
— А почему ты не даешь ей слабительного?
— Да я дал бы, только попробуйте сладить с этой упрямицей! Эта маленькая чертовка твердит, будто я хочу отравить ее, и грозится выцарапать мне глаза, если я буду заставлять ее делать то, чего она не хочет.
— Бодена — просто невоспитанная девчонка и заслуживает доброй порки.
— А знаете, ваше высокопревосходительство, ведь это отличное терапевтическое средство: отвлекает кровь от головы и вызывает быстрейшую циркуляцию в сосудах... Да и во всех отношениях ничего, кроме пользы и всеобщего удовольствия, от столь рационального средства получиться не может. Так вот, я право не понимаю, почему...
— Почему я так снисходителен к Бодене? Это я сейчас объясню тебе, милейший Кукареку. Я, как ты знаешь, очень суеверен. Я почему-то вообразил себе — и не могу отделаться от этого навязчивого представления — будто Бодена является моей счастливой звездой, моим ангелом-хранителем, приносящим мне удачу. Я смотрю на нее как на живой, попавший мне в руки по счастливой случайности амулет, с помощью которого удается прогонять черные думы и меланхолию, по временам терзающую меня до сумасшествия. Я люблю эту девчонку именно потому, что она задорна и невоспитанна. Стоит мне не увидеть ее один только день, и я не нахожу себе места, я тоскую по ней. Я безумно ревную ее, Кукареку...
— Это я уже давно заметил!
— И одна мысль, что она может изменить мне, приводит меня в бешенство.
— Охотно верю!
— Вот поэтому-то я и хочу никогда не оставлять ее одну и без надзора, потому что — ты знаешь — случай создает воров.
— Тем более, что воров этого сорта, и притом уже вполне готовых, не занимать стать при нашем дворе...
— Вот на этом-то основании я и позвал тебя, чтобы попросить; милый мой Кукареку, пусть тебя возьмут все дьяволы ада, но ты должен показать, что недаром учился своему ремеслу, и поставить Бодену на ноги, ну хоть настолько, чтобы она могла без особенной опасности поехать со мной. Ты пойди к ней, поговори, скажи, что ей необходима перемена воздуха. Польсти ей, черт возьми, поругай меня вместе с нею, но сделай так, чтобы она поехала. Сделай это хотя бы из любви к самому себе, потому что иначе мне с отчаяния не останется ничего иного, как повесить тебя на воротах или отдать на потеху собакам.
— Гм... Надеюсь, что в виде последней милости вы предоставите мне самому право выбора! Во всяком случае постараюсь!
Кукареку отправился к Бодене. Он нашел ее еще более возбужденной, чем обыкновенно, а потому предусмотрительно остановился около порога и заговорил самым нежным голосом:
— Я пришел, чтобы осведомиться о здоровье моей маленькой больной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
— Мой врач предписал мне серьезное лечение...
— Вы больны?
— Да, он находит что-то неладное внутри и требует абсолютного покоя!
— Это опасно, значит?
— Он уверяет, что да.
— Так не отпустить ли мне тебя вообще на покой, как ты думаешь?
— Ваше императорское величество, я вижу в этом новое доказательство милостивой заботы и благоволения моей справедливой, — Потемкин подчеркнул это слово, — императрицы.
— Полно, полно, Григорий, как тебе не стыдно! Как смеешь ты даже думать о покое! Отечество в опасности, а ты, храбрейший из храбрых, будешь удаляться на покой? Я даю тебе неделю срока на сборы. Через неделю, под страхом моей вечной немилости, ты должен выехать в действующую армию!
— Желания вашего величества — для меня закон. Не пощажу живота моего и завтра же отправлюсь!
Екатерина Алексеевна протянула Потемкину руку, когда же он наклонился и поцеловал ее, она положила ему обе руки на голову и сказала:
— Да будет мое благословение неизменно с вами, генерал-адъютант Потемкин!
Потемкин схватил руку государыни и, прижав ее к своему сердцу, воскликнул:
— Клянусь, что не вернусь к своей обожаемой монархине до тех пор, пока не подавлю гидры бунта или пока сам не лягу там костьми!
— Отправляйтесь с Богом, фельдмаршал Потемкин!
Вернувшись домой, Потемкин поспешил отдать необходимые распоряжения относительно предстоявшего на следующий день отъезда. Первый, кого он приказал позвать, был его домашний врач.
Это был чистенький, розовый старичок, голштинский немец по происхождению. Его звали Бауэрхан, но он не имел ровно ничего против, если его высокий повелитель в часы хорошего расположения духа называл его попросту «Кукареку».
Бауэрхан изучал медицину в университетах Геттин-гена и Йены и принадлежал к школе так называемых «рационалистов», которые сводили все болезни к расстройствам желудка и в качестве лечебных средств пользовались, главным и почти исключительным образом, рвотным и слабительным. Болело ли у клиента горло — рецепт: горькая вода; болели зубы — горькая вода; ныла от ревматизма нога — горькая вода — словом, всегда и от всего панацеей было слабительное. Бауэрхан говорил, что Генрих Вика, открывший Эпсомские минеральные источники, и Иоганн Рудольф Глаубер, впервые добывший и описавший свойства сернокислого натра (глауберова соль), были величайшими благодетелями человечества.
Вообще в то время, когда больного еще больше, чем теперь, любили пичкать всякими снадобьями, система Бауэрхана освобождать организм от избытка вредных соков и полагаться больше на диетическое лечение доказывала большую трезвость ума. Однако и у Бауэрхана был свой слабый пунктик: он глубоко верил в алхимию, в возможность добыть «философский камень», обладающий чудодейственной способностью обращать малоценный металл в золото. Потемкин, носившийся с грандиозными планами завоевания полумира, был очень не прочь иметь в своем распоряжении горы золота и никогда не отказывал своему Кукареку в деньгах на производство опытов. Конечно, философского камня Бауэр- хан не добыл, золота не приготовил, а извел немало, но это сделало его очень искусным химиком, а последнее не осталось без пользы и для Потемкина.
Когда Бауэрхан прибежал на зов, новопожалованный фельдмаршал протянул ему левую руку и сказал:
— Ну-ка, пощупай у меня пульс, милейший Бауэрхан!
Бауэрхан взял Потемкина за руку и молча стал считать удары пульса.
— Как ты думаешь, можно будет мне выехать завтра утром? — спросил Потемкин.
— Хоть сегодня, потому что ваш превосходительный пульс бьется так же спокойно, как и мой мещанский.
— А как чувствует себя Бодена?
— У нее очень беспокойный пульс.
— Ты в самом деле думаешь, что у нее лихорадка?
—; Лихорадка? О, да! Но я только все еще не знаю,
что кроется под этой лихорадкой.
— Как ты думаешь, будет ли она в состоянии отправиться завтра утром со мной в Москву?
— Думаю, что не будет, так как она жалуется на приливы крови к голове, головные боли и звон в ушах.
— А почему ты не даешь ей слабительного?
— Да я дал бы, только попробуйте сладить с этой упрямицей! Эта маленькая чертовка твердит, будто я хочу отравить ее, и грозится выцарапать мне глаза, если я буду заставлять ее делать то, чего она не хочет.
— Бодена — просто невоспитанная девчонка и заслуживает доброй порки.
— А знаете, ваше высокопревосходительство, ведь это отличное терапевтическое средство: отвлекает кровь от головы и вызывает быстрейшую циркуляцию в сосудах... Да и во всех отношениях ничего, кроме пользы и всеобщего удовольствия, от столь рационального средства получиться не может. Так вот, я право не понимаю, почему...
— Почему я так снисходителен к Бодене? Это я сейчас объясню тебе, милейший Кукареку. Я, как ты знаешь, очень суеверен. Я почему-то вообразил себе — и не могу отделаться от этого навязчивого представления — будто Бодена является моей счастливой звездой, моим ангелом-хранителем, приносящим мне удачу. Я смотрю на нее как на живой, попавший мне в руки по счастливой случайности амулет, с помощью которого удается прогонять черные думы и меланхолию, по временам терзающую меня до сумасшествия. Я люблю эту девчонку именно потому, что она задорна и невоспитанна. Стоит мне не увидеть ее один только день, и я не нахожу себе места, я тоскую по ней. Я безумно ревную ее, Кукареку...
— Это я уже давно заметил!
— И одна мысль, что она может изменить мне, приводит меня в бешенство.
— Охотно верю!
— Вот поэтому-то я и хочу никогда не оставлять ее одну и без надзора, потому что — ты знаешь — случай создает воров.
— Тем более, что воров этого сорта, и притом уже вполне готовых, не занимать стать при нашем дворе...
— Вот на этом-то основании я и позвал тебя, чтобы попросить; милый мой Кукареку, пусть тебя возьмут все дьяволы ада, но ты должен показать, что недаром учился своему ремеслу, и поставить Бодену на ноги, ну хоть настолько, чтобы она могла без особенной опасности поехать со мной. Ты пойди к ней, поговори, скажи, что ей необходима перемена воздуха. Польсти ей, черт возьми, поругай меня вместе с нею, но сделай так, чтобы она поехала. Сделай это хотя бы из любви к самому себе, потому что иначе мне с отчаяния не останется ничего иного, как повесить тебя на воротах или отдать на потеху собакам.
— Гм... Надеюсь, что в виде последней милости вы предоставите мне самому право выбора! Во всяком случае постараюсь!
Кукареку отправился к Бодене. Он нашел ее еще более возбужденной, чем обыкновенно, а потому предусмотрительно остановился около порога и заговорил самым нежным голосом:
— Я пришел, чтобы осведомиться о здоровье моей маленькой больной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91