— сказал пастор своим обычным сварливым тоном и, проносясь мимо Бьяртура с молниеносной скоростью, подал ему руку. На ходу он усердно попыхивал трубкой, так что дым стлался над его головой, как облако пыли над скачущей лошадью.
— Разве у меня есть такая привычка — шататься по хуторам? — спросил Бьяртур.— Но я не стану скрывать, что был в поселке и встречался с председателем приходского совета.
— Тьфу, председатель приходского совета,— презрительно сказал пастор и, пробегая мимо печки, плюнул в ведро с углем.
— Потолковали мы с ним. И я спросил себя: в ком из нас двоих больше любви к свободе? Вот я и надумал завернуть к пастору.
— К свободе? — переспросил пастор; он остановился и пристально взглянул на Бьяртура своими маленькими глазками, требуя объяснения.
— Я разумею свободу для бедняков.
— По-моему, свобода не нужна пи богачам, ни беднякам,— торопливо заметил пастор и помчался дальше.
— Видишь ли,— сказал Бьяртур,— между мной и приходским советом та разница, что я всегда требовал свободы, они же хотят всякого пригнуть к земле.
— Нет никакой свободы, кроме той, которая дана нам Спасителем, пострадавшим за нас,— сказал пастор скороговоркой, безразличным тоном, как нетерпеливый купец, заявляющий какому-нибудь малозначительному покупателю, что у него нет никакой другой материи, кроме парусины.— Дело обстоит так, как написано у древних.— И он привел цитату на каком-то иностранном языке, а затем спросил: — Что такое свобода? Да, я так и знал, что ты сам об этом понятия не имеешь. Не подумай, будто я возражаю против того, что ты живешь на собственном хуторе в горах, это для тебя самое подходящее место. Как говорят древние...— Тут последовала еще одна цитата на каком-то непонятном языке.
— Я не буду спорить с тобой о древнееврейском языке, мой дорогой пастор,— сказал Бьяртур.— Мне все равно, что говорят другие, но сдается мне, что в овцах я разбираюсь не хуже любого. Я знаю, что твои бараны принесли большую пользу в этих краях.
— Будь они прокляты! — сказал пастор па ходу.— Большую пользу? Да — тем, кто поклоняется собственной утробе и гордится тем, чего надо стыдиться.
— Гм, помнится мне, что в Библии овцы называются божьими агнцами.
— Нет, это не так,— ответил пастор.— Я отрицаю, что овца в Библии названа божьим агнцем. Я не говорю, что овцы не созданы богом, но я решительно отрицаю, будто бог к овцам благосклоннее, чем к другим животным.— Помолчав, он прибавил с оттенком упрека: — Гнаться за овцами по горам и пустоши — к чему это? Какой в этом смысл?
— Скажу тебе начистоту, что если говорить откровенно, от сердца, то мы с тобой не очень расходимся во мнениях насчет овец. Гораздо меньше, чем можно ожидать от такого неуча, как я. Правду говоря, пастор Гудмундур, зашел я к тебе для того, чтобы поюлковать об одной вещи, которую я долго обдумывал и даже во сне видел. Я хочу спросить у тебя... не продашь ли ты мне по осени одного из твоих барашков. С божьей помощью я заплачу за него наличными. И во всяком случае, я, с божьей помощью, сделаю перечисление на твой счет у купца.
Бьяртур изо всех сил пытался найти золотую середину между благочестием и служением «собственной утробе» для того, чтобы не дать пастору повода к нападкам. Но это не помогло. Пастора никакими увертками нельзя было умаслить.
— Перечисление? — раздраженно спросил он.— Я не хочу никаких перечислений с бога на дьявола. Договорись с моим старшим работником.
— Я бы не хотел разговаривать с твоим работником раньше, чем договорюсь с тобой.
— Если хочешь кофе,— сказал пастор,— то лучше скажи сразу. Но водки у меня нет, бог мне свидетель.
— Я никогда еще не выплевывал кофе, даже без водки. Таких, как я, которым пришлось прожить жизнь без водки, очень много.
Пастор вышел в кухню распорядиться насчет кофе. Через некоторое время он вернулся, продолжая непрерывно дымить так, что вокруг его головы собрались густые клубы дыма.
— Ты получишь только цикорий,— сказал пастор.— Кстати говоря, я что-то раньше никогда не замечал, чтобы ты заботился о спасении души. Все вы слоняетесь в горах не только по беспечности,— нет, вы закоснели в грехе. И еще думаете, что вам ничего не стоит обвести людей вокруг пальца.
Одна из нарядных дочерей пастора внесла большой медный кофейник с ароматным кофе, разрисованные фарфоровые чашки, пирожные нескольких сортов, сахар и сливки. Дочка пастора поблагодарила Бьяртура за сердечный прием, который она и ее друзья встретили в Летней обители: она еще не забыла стихов, которые он сочинил прошлым летом. Она даже прочла их в честь Бьяртура. Пастор нехотя прислушивался к ним и что-то бормотал про себя.
— Тьфу,— сказал он.— Все это одна пачкотня, ведь на латинский язык этого не переведешь. Уходи, Гунса, тебе нечего здесь делать.
Как только девушка вышла, пастор нагнулся и открыл ящик письменного стола, сильно закашлявшись от табачного дыма. Он достал флягу, наполненную до самого горлышка водкой, и почти со злобой налил целый стакан в кофейник, а затем разлил кофе по чашкам. Бьяртур ни слова не сказал из уважения к пастору и к водке. Они принялись пить кофе. После третьей чашки Бьяртур начал потеть.
— Пей, дружище,— сказал пастор.— Для чего же женщины угощают тебя кофе в такую погоду?
— Я уже выхлебал три чашки,— вежливо сказал Бьяртур.
— Ну, не знаю, я никогда не пью меньше тридцати в день,— ответил пастор, продолжая наливать кофе то в чашку Бьяртура, то в свою, пока они не выпили по шесть чашек каждый, опорожнив весь кофейник. У Бьяртура со лба и висков капали крупные капли пота. Он рассматривал роспись на чашках и обронил замечание:
— Недурны собой эти бездельницы.— Он имел в виду японочек, изображенных на чашках.— Я знаю, что немало воды утечет, пока и в Летней обители появятся чашки с такими улыбающимися девицами. И вот, дорогой пастор,— сказал он, отирая пот рукавом,— в какую я попал передрягу... Жена моя, та самая, с которой ты нас обвенчал весной, недавно умерла.
— Как это случилось? — подозрительно спросил пастор.— Я ведь здесь ни при чем.
— Конечно, ни при чем. Не это я хотел сказать,— ответил Бьяртур, полностью снимая с пастора ответственность за все происшедшее.— Она умерла естественной смертью, видно, от потери крови. Я хорошо понимаю, как это все случилось. Но куда делась Гудлбрау, годовалая ярка, той породы, что ты вывел... Вот это уму непостижимо! Она была привязана на выгоне и исчезла. Это случилось осенью, во время первой облавы... Я оставил ее с покойной женой, чтобы той было веселее...
— Ничего я об этом не могу сказать,— холодно ответил пастор.— Я-то ведь овец не краду; и прошу тебя: не путай меня в такие дела.
— Надо мне вообще что-нибудь надумать,— рассудительно сказал Бьяртур.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
— Разве у меня есть такая привычка — шататься по хуторам? — спросил Бьяртур.— Но я не стану скрывать, что был в поселке и встречался с председателем приходского совета.
— Тьфу, председатель приходского совета,— презрительно сказал пастор и, пробегая мимо печки, плюнул в ведро с углем.
— Потолковали мы с ним. И я спросил себя: в ком из нас двоих больше любви к свободе? Вот я и надумал завернуть к пастору.
— К свободе? — переспросил пастор; он остановился и пристально взглянул на Бьяртура своими маленькими глазками, требуя объяснения.
— Я разумею свободу для бедняков.
— По-моему, свобода не нужна пи богачам, ни беднякам,— торопливо заметил пастор и помчался дальше.
— Видишь ли,— сказал Бьяртур,— между мной и приходским советом та разница, что я всегда требовал свободы, они же хотят всякого пригнуть к земле.
— Нет никакой свободы, кроме той, которая дана нам Спасителем, пострадавшим за нас,— сказал пастор скороговоркой, безразличным тоном, как нетерпеливый купец, заявляющий какому-нибудь малозначительному покупателю, что у него нет никакой другой материи, кроме парусины.— Дело обстоит так, как написано у древних.— И он привел цитату на каком-то иностранном языке, а затем спросил: — Что такое свобода? Да, я так и знал, что ты сам об этом понятия не имеешь. Не подумай, будто я возражаю против того, что ты живешь на собственном хуторе в горах, это для тебя самое подходящее место. Как говорят древние...— Тут последовала еще одна цитата на каком-то непонятном языке.
— Я не буду спорить с тобой о древнееврейском языке, мой дорогой пастор,— сказал Бьяртур.— Мне все равно, что говорят другие, но сдается мне, что в овцах я разбираюсь не хуже любого. Я знаю, что твои бараны принесли большую пользу в этих краях.
— Будь они прокляты! — сказал пастор па ходу.— Большую пользу? Да — тем, кто поклоняется собственной утробе и гордится тем, чего надо стыдиться.
— Гм, помнится мне, что в Библии овцы называются божьими агнцами.
— Нет, это не так,— ответил пастор.— Я отрицаю, что овца в Библии названа божьим агнцем. Я не говорю, что овцы не созданы богом, но я решительно отрицаю, будто бог к овцам благосклоннее, чем к другим животным.— Помолчав, он прибавил с оттенком упрека: — Гнаться за овцами по горам и пустоши — к чему это? Какой в этом смысл?
— Скажу тебе начистоту, что если говорить откровенно, от сердца, то мы с тобой не очень расходимся во мнениях насчет овец. Гораздо меньше, чем можно ожидать от такого неуча, как я. Правду говоря, пастор Гудмундур, зашел я к тебе для того, чтобы поюлковать об одной вещи, которую я долго обдумывал и даже во сне видел. Я хочу спросить у тебя... не продашь ли ты мне по осени одного из твоих барашков. С божьей помощью я заплачу за него наличными. И во всяком случае, я, с божьей помощью, сделаю перечисление на твой счет у купца.
Бьяртур изо всех сил пытался найти золотую середину между благочестием и служением «собственной утробе» для того, чтобы не дать пастору повода к нападкам. Но это не помогло. Пастора никакими увертками нельзя было умаслить.
— Перечисление? — раздраженно спросил он.— Я не хочу никаких перечислений с бога на дьявола. Договорись с моим старшим работником.
— Я бы не хотел разговаривать с твоим работником раньше, чем договорюсь с тобой.
— Если хочешь кофе,— сказал пастор,— то лучше скажи сразу. Но водки у меня нет, бог мне свидетель.
— Я никогда еще не выплевывал кофе, даже без водки. Таких, как я, которым пришлось прожить жизнь без водки, очень много.
Пастор вышел в кухню распорядиться насчет кофе. Через некоторое время он вернулся, продолжая непрерывно дымить так, что вокруг его головы собрались густые клубы дыма.
— Ты получишь только цикорий,— сказал пастор.— Кстати говоря, я что-то раньше никогда не замечал, чтобы ты заботился о спасении души. Все вы слоняетесь в горах не только по беспечности,— нет, вы закоснели в грехе. И еще думаете, что вам ничего не стоит обвести людей вокруг пальца.
Одна из нарядных дочерей пастора внесла большой медный кофейник с ароматным кофе, разрисованные фарфоровые чашки, пирожные нескольких сортов, сахар и сливки. Дочка пастора поблагодарила Бьяртура за сердечный прием, который она и ее друзья встретили в Летней обители: она еще не забыла стихов, которые он сочинил прошлым летом. Она даже прочла их в честь Бьяртура. Пастор нехотя прислушивался к ним и что-то бормотал про себя.
— Тьфу,— сказал он.— Все это одна пачкотня, ведь на латинский язык этого не переведешь. Уходи, Гунса, тебе нечего здесь делать.
Как только девушка вышла, пастор нагнулся и открыл ящик письменного стола, сильно закашлявшись от табачного дыма. Он достал флягу, наполненную до самого горлышка водкой, и почти со злобой налил целый стакан в кофейник, а затем разлил кофе по чашкам. Бьяртур ни слова не сказал из уважения к пастору и к водке. Они принялись пить кофе. После третьей чашки Бьяртур начал потеть.
— Пей, дружище,— сказал пастор.— Для чего же женщины угощают тебя кофе в такую погоду?
— Я уже выхлебал три чашки,— вежливо сказал Бьяртур.
— Ну, не знаю, я никогда не пью меньше тридцати в день,— ответил пастор, продолжая наливать кофе то в чашку Бьяртура, то в свою, пока они не выпили по шесть чашек каждый, опорожнив весь кофейник. У Бьяртура со лба и висков капали крупные капли пота. Он рассматривал роспись на чашках и обронил замечание:
— Недурны собой эти бездельницы.— Он имел в виду японочек, изображенных на чашках.— Я знаю, что немало воды утечет, пока и в Летней обители появятся чашки с такими улыбающимися девицами. И вот, дорогой пастор,— сказал он, отирая пот рукавом,— в какую я попал передрягу... Жена моя, та самая, с которой ты нас обвенчал весной, недавно умерла.
— Как это случилось? — подозрительно спросил пастор.— Я ведь здесь ни при чем.
— Конечно, ни при чем. Не это я хотел сказать,— ответил Бьяртур, полностью снимая с пастора ответственность за все происшедшее.— Она умерла естественной смертью, видно, от потери крови. Я хорошо понимаю, как это все случилось. Но куда делась Гудлбрау, годовалая ярка, той породы, что ты вывел... Вот это уму непостижимо! Она была привязана на выгоне и исчезла. Это случилось осенью, во время первой облавы... Я оставил ее с покойной женой, чтобы той было веселее...
— Ничего я об этом не могу сказать,— холодно ответил пастор.— Я-то ведь овец не краду; и прошу тебя: не путай меня в такие дела.
— Надо мне вообще что-нибудь надумать,— рассудительно сказал Бьяртур.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141