Собака подбегает, прыгает на него и тычется мордой в шершавую руку. Так она и стоит, виляя хвостом, а человек задумчиво на нее смотрит; ее покорность и преданность и сознание силы, он приобщается на мгновенье к мечте человека — мечте о власти, он подобен полководцу, опирающему свои войска, и он твердо уверен в их повиновении. Проходит некоторое время, собака усаживается на берегу, в транс, у ног хозяина, вопросительно смотрит на него. Он говорит: «То, что ищешь в человеке, находишь в своей собаке».
Человек размышляет вслух все о том же, даже когда сворачивает с тропинки и шагает по болоту в сторону загона. Его не оставляет одна и та же мысль: собака находит то, что ищет, в человеке. Ищите и обрящете. Он нагибается и, нащупав корни осоки в болоте, измеряет их длину своими толстыми пальцами и выдергивает один корень из мха, затем вытирает его о штаны, кладет в рот и жует, как овца, и даже думать начинает, как овца. Осока горькая, но он долго пережевывает ее, ощущая горечь во рту. Многим овцам эта трава спасла жизнь, многим отощавшим за долгую голодную зиму. Она горькая, а все же слегка отдает медом. Весной осока спасает жизнь овцам, а осенью овцы спасают жизнь людям. Человек продолжает размышлять о траве. Так он доходит до загона. Человек стоит на вершине самого высокого холма, как стоял здесь некогда первый поселенец, выбирая место для будущего жилья. Оглянувшись по сторонам, он мочится, сначала повернувшись лицом на север — в сторону горы, затем на восток — где болота, озеро и река, спокойно текущая по болоту, и на юг, где простирается пустошь и где Блауфьедль, еще покрытый снегом, замыкает горизонт. И солнце сияет над пустошью.
На южной стороне холма две овцы из Утиредсмирп щиплют молодую траву, и он прогоняет их, хотя это овцы его хозяина,— впервые прогоняет с собственного выгона: «Это моя земля!»
Но вдруг он впадает в раздумье: да ведь за землю-то еще не заплачено сполна, и цыкает на собаку, чтобы она не смела гоняться за овцами.
Стоя на собственном участке, человек продолжает разглядывать расстилающийся вокруг него мир,— тот мир, который он покупает. Скоро этот мир озарит летнее солнце. Он говорит собаке:
— «Зимовье» — неподходящее название для такого хутора. Да и не название это вовсе. И «Альбогастад на пустоши» тоже не подойдет. Потому что оно отдает суеверием и напоминает времена панства. Черт возьми! Не хочу я, чтобы название моего хутора напоминало об ужасах прошлого. Меня зовут Бьяртур — Ясный мой хутор называется «Летняя обитель».
И Бьяртур из Летней обители расхаживает по собственной земле, рассматривает заросшие травой развалины, полуразрушенную стену загона и мысленно все это сносит и строит новый хутор, точь-в-точь как тот, где он родился и вырос, на восточном краю пустоши.
— Не в величине дело,— говорит он громко собаке, словно заподозрив, что она чересчур занеслась в своих мечтах.—Скажу тебе, что свобода куда важнее высокого потолка. Восемнадцать лет я гнул спину ради свободы. У кого собственная земля — тот и есть самостоятельный человек в нашей стране, тот сам себе хозяин. Если я продержусь зиму, сумею прокормить овец и аккуратно из года в год выплачивать долг, то скоро разделаюсь с ним, и овцы останутся при мне. Свобода — вот то, к чему мы стремимся в нашей стране, Титла. Кто никому не должен — тот король. Кто прокормит своих овец — тот будет жить, как во дворце.
Титла, точно откликаясь на его речь, радостно лает; она описывает круги вокруг человека, ложится, как охотничья собака, уткнувшись мордой в землю, будто выслеживая хозяина, и затем снова начинает кружить.
— Ну, ну,— говорит Бьяртур серьезно.— Не фокусничать! Разве я кружусь и лаю? Или тыкаюсь носом в землю? Разве я балуюсь или подстерегаю кого-нибудь? Нет, такими фокусами я бы не добился самостоятельности. Восемнадцать лет я работал в Утиредсмири — на старосту, на поэтессу, на Ингольва Арнарсона Йоунссона, которого, говорят, теперь послали в Данию. Думаешь, это я для собственного удовольствия бродил по южной стороне пустоши и лазил по горам, разыскивая хозяйских овец в зимнюю стужу? А однажды ночью мне пришлось зарыться в сугроб. И не этим добрым людям я обязан тем, что на следующее утро выполз из снега живым.
Тут собака успокоилась, уселась на землю и стала выбирать блох.
— Всякий скажет, что я работал не покладая рук. Вот почему я в срок заплатил первый взнос за этот клочок земли — утром на пасху, как было договорено. Теперь у меня есть двадцать пять овец, нестриженых и суягных. Многие начинали с меньшего, чем я, а еще больше таких, которые всю жизнь остаются в кабале и никогда не заведут себе отару. Мой отец жил до восьмидесяти лет и никак не мог разделаться с долгом в двести крон, которые в молодости получил от прихода на лечение.
Собака взглянула на него с сомнением, будто не совсем доверяя его словам, потом хотела было залаять, но раздумала и лишь протяжно зевнула, широко раскрывая пасть.
— Тебе этого не понять, конечно,— говорит человек.— Собачья жизнь невеселая, а человечья, пожалуй, и того хуже. Однако же я надеюсь, что моей милой Розе, если она проживет двадцать три года в Летней обители, не придется в сочельник потчевать батраков костями старой клячи,— поэтесса-то из Утиредсми и но постыдилась в прошлом году подать работникам такое угощенье в канун рождества.
Собака опять начала усердно выкусывать блох.
— Ясное дело, что у таких хозяев собака вся запаршивеет и станет жевать траву. У них даже экономка за двадцать лет ни разу не видела ключей от кладовой. Да и лошади старосты, сдается мне, если бы эти несчастные скоты вдруг заговорили, могли бы порассказать кое-что. Об овцах и толковать нечего: ведь как мучились все эти годы! Хорошо еще, что у них, бедных, нет своего суда на небесах, а то некоторым хозяевам не поздоровилось бы.
С горы по загону бежал ручей: сначала по прямой, как бы нарочно для хутора, а затем сворачивал на запад и полукругом обегал холм, прокладывая себе путь в болота. В двух местах образовались порожки высотой по колено, а кое-где лужи — глубиной тоже по колено. Дно ручья было устлано мелкими камешками и песком. Ручей петлял и с каждой новой петлей журчал по-новому, но не печально,— он был веселый, звонкий, как сама юность; в его мелодии было много разнообразных нот, и он, как истинный скальд, неустанно пел свою песню, не смущаясь тем, что сотни лет никто его не слушает. Человек осматривал все с большим вниманием. Остановившись у верхнего порожка, он сказал: «Здесь будем вымачивать соленую рыбу»; а у нижнего: «Здесь можно будет стирать белье». Собака ткнулась мордой в воду и стала лакать ее. Человек лег плашмя на берег и тоже напился; немного воды попало ему в нос.
— Прекрасная вода,— сказал Бьяртур из Летней обители и взглянул на собаку, вытирая лицо рукавом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
Человек размышляет вслух все о том же, даже когда сворачивает с тропинки и шагает по болоту в сторону загона. Его не оставляет одна и та же мысль: собака находит то, что ищет, в человеке. Ищите и обрящете. Он нагибается и, нащупав корни осоки в болоте, измеряет их длину своими толстыми пальцами и выдергивает один корень из мха, затем вытирает его о штаны, кладет в рот и жует, как овца, и даже думать начинает, как овца. Осока горькая, но он долго пережевывает ее, ощущая горечь во рту. Многим овцам эта трава спасла жизнь, многим отощавшим за долгую голодную зиму. Она горькая, а все же слегка отдает медом. Весной осока спасает жизнь овцам, а осенью овцы спасают жизнь людям. Человек продолжает размышлять о траве. Так он доходит до загона. Человек стоит на вершине самого высокого холма, как стоял здесь некогда первый поселенец, выбирая место для будущего жилья. Оглянувшись по сторонам, он мочится, сначала повернувшись лицом на север — в сторону горы, затем на восток — где болота, озеро и река, спокойно текущая по болоту, и на юг, где простирается пустошь и где Блауфьедль, еще покрытый снегом, замыкает горизонт. И солнце сияет над пустошью.
На южной стороне холма две овцы из Утиредсмирп щиплют молодую траву, и он прогоняет их, хотя это овцы его хозяина,— впервые прогоняет с собственного выгона: «Это моя земля!»
Но вдруг он впадает в раздумье: да ведь за землю-то еще не заплачено сполна, и цыкает на собаку, чтобы она не смела гоняться за овцами.
Стоя на собственном участке, человек продолжает разглядывать расстилающийся вокруг него мир,— тот мир, который он покупает. Скоро этот мир озарит летнее солнце. Он говорит собаке:
— «Зимовье» — неподходящее название для такого хутора. Да и не название это вовсе. И «Альбогастад на пустоши» тоже не подойдет. Потому что оно отдает суеверием и напоминает времена панства. Черт возьми! Не хочу я, чтобы название моего хутора напоминало об ужасах прошлого. Меня зовут Бьяртур — Ясный мой хутор называется «Летняя обитель».
И Бьяртур из Летней обители расхаживает по собственной земле, рассматривает заросшие травой развалины, полуразрушенную стену загона и мысленно все это сносит и строит новый хутор, точь-в-точь как тот, где он родился и вырос, на восточном краю пустоши.
— Не в величине дело,— говорит он громко собаке, словно заподозрив, что она чересчур занеслась в своих мечтах.—Скажу тебе, что свобода куда важнее высокого потолка. Восемнадцать лет я гнул спину ради свободы. У кого собственная земля — тот и есть самостоятельный человек в нашей стране, тот сам себе хозяин. Если я продержусь зиму, сумею прокормить овец и аккуратно из года в год выплачивать долг, то скоро разделаюсь с ним, и овцы останутся при мне. Свобода — вот то, к чему мы стремимся в нашей стране, Титла. Кто никому не должен — тот король. Кто прокормит своих овец — тот будет жить, как во дворце.
Титла, точно откликаясь на его речь, радостно лает; она описывает круги вокруг человека, ложится, как охотничья собака, уткнувшись мордой в землю, будто выслеживая хозяина, и затем снова начинает кружить.
— Ну, ну,— говорит Бьяртур серьезно.— Не фокусничать! Разве я кружусь и лаю? Или тыкаюсь носом в землю? Разве я балуюсь или подстерегаю кого-нибудь? Нет, такими фокусами я бы не добился самостоятельности. Восемнадцать лет я работал в Утиредсмири — на старосту, на поэтессу, на Ингольва Арнарсона Йоунссона, которого, говорят, теперь послали в Данию. Думаешь, это я для собственного удовольствия бродил по южной стороне пустоши и лазил по горам, разыскивая хозяйских овец в зимнюю стужу? А однажды ночью мне пришлось зарыться в сугроб. И не этим добрым людям я обязан тем, что на следующее утро выполз из снега живым.
Тут собака успокоилась, уселась на землю и стала выбирать блох.
— Всякий скажет, что я работал не покладая рук. Вот почему я в срок заплатил первый взнос за этот клочок земли — утром на пасху, как было договорено. Теперь у меня есть двадцать пять овец, нестриженых и суягных. Многие начинали с меньшего, чем я, а еще больше таких, которые всю жизнь остаются в кабале и никогда не заведут себе отару. Мой отец жил до восьмидесяти лет и никак не мог разделаться с долгом в двести крон, которые в молодости получил от прихода на лечение.
Собака взглянула на него с сомнением, будто не совсем доверяя его словам, потом хотела было залаять, но раздумала и лишь протяжно зевнула, широко раскрывая пасть.
— Тебе этого не понять, конечно,— говорит человек.— Собачья жизнь невеселая, а человечья, пожалуй, и того хуже. Однако же я надеюсь, что моей милой Розе, если она проживет двадцать три года в Летней обители, не придется в сочельник потчевать батраков костями старой клячи,— поэтесса-то из Утиредсми и но постыдилась в прошлом году подать работникам такое угощенье в канун рождества.
Собака опять начала усердно выкусывать блох.
— Ясное дело, что у таких хозяев собака вся запаршивеет и станет жевать траву. У них даже экономка за двадцать лет ни разу не видела ключей от кладовой. Да и лошади старосты, сдается мне, если бы эти несчастные скоты вдруг заговорили, могли бы порассказать кое-что. Об овцах и толковать нечего: ведь как мучились все эти годы! Хорошо еще, что у них, бедных, нет своего суда на небесах, а то некоторым хозяевам не поздоровилось бы.
С горы по загону бежал ручей: сначала по прямой, как бы нарочно для хутора, а затем сворачивал на запад и полукругом обегал холм, прокладывая себе путь в болота. В двух местах образовались порожки высотой по колено, а кое-где лужи — глубиной тоже по колено. Дно ручья было устлано мелкими камешками и песком. Ручей петлял и с каждой новой петлей журчал по-новому, но не печально,— он был веселый, звонкий, как сама юность; в его мелодии было много разнообразных нот, и он, как истинный скальд, неустанно пел свою песню, не смущаясь тем, что сотни лет никто его не слушает. Человек осматривал все с большим вниманием. Остановившись у верхнего порожка, он сказал: «Здесь будем вымачивать соленую рыбу»; а у нижнего: «Здесь можно будет стирать белье». Собака ткнулась мордой в воду и стала лакать ее. Человек лег плашмя на берег и тоже напился; немного воды попало ему в нос.
— Прекрасная вода,— сказал Бьяртур из Летней обители и взглянул на собаку, вытирая лицо рукавом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141