На улицах — пусто и тихо. В редких избах тускло светятся окошки. А на полях, облегающих со всех сторон деревни, движутся цепи ярких огней: трактористы наверстывают то, что не успели сделать по осени,— пашут круглые сутки напролет.
Боясь, что рассветет прежде, чем он доберется до постели, Сунер припускает бегом.
Вот перед ним засветилось маленькое — с ладошку — оконце избушки. Мать, наверное, заждалась его с поля. Наварила чего-нибудь... В давние времена, когда люди только селились здесь,
дома в деревне ставили как попало, кому где понравилось. Уже после войны стали переносить избы в улицу, наводить порядок. А избушка матери Сунера так и осталась на прежнем месте, попав за ограду усадьбы Йорыша Кыпчакова. Йорыш порою не знает, на чем и злость сорвав, но, поскольку с матерью они одного рода, прямо в глаза ей недовольство не высказывает.
Для сельсовета сунеровская избушка тоже, как соринка в глазу, но ни у кого недостает духу приказать старой вдове, чтобы она взялась переносить свой домишко.
Сунер легко перешагивает через низкое, из трех жердин, прясло и с отчего-то вдруг забившимся сердцем тянет на себя ручку. Дверь закрыта на крючок.
— Мам! Мама,— тихо зовет Сунер.
И тут же по полу шлепают босые ноги, стучит крючок, и в дверях показывается обрадованное лицо матери.
— Ты, сынок? Ох, заждалась тебя. Знаешь, раздевайся тут. Я тебе сейчас табуретку принесу.
Она глядит на него и всплескивает руками.
— Бата! Что это у тебя с лицом?!
При свете лампы Сунер и сам расстраивается: фуфайка и брюки порваны, все в пыли и грязи.
— Ничего, сынок,— утешает его мать.— Что поделаешь? Работа у тебя такая. Кушать будешь?
— Нет. Ничего не надо. Воды бы только...
Дома — после улицы — уютно и тепло. Сунер впадает в какое-то горячечное забытье: комната будто плывет куда-то, глаза слипаются. Он через силу выпивает чашку чая и валится на постель. Сон не сразу берет его. Он лежит и слушает, как мать убирает со стола, гремит железной заслонкой, заталкивая в печурку дрова. Потом она подходит к нему.
— Ах ты мой худенький, рыженький,— шепчет мать, не догадываясь, что Сунер не спит. Она чем-то укутывает его ноги, бормоча себе под нос, и пристраивается рядом, на полу, под овчинным полушубком.
На улице звонко голосят петухи.
Сунер чувствует, как неуемная усталость придавливает его к постели; ни ногой, ни рукой невозможно шевельнуть, и ему почему-то хочется плакать. В ушах как бы вдалеке шелестит и шелестит гул мотора и лязг сеялок; перед глазами крутится пыльная земля; кровать мерно покачивается, будто бы Сунер все едет и едет на сеялке...
— Э-э, парень! Разве можно так долго спать? Пора! Пора!
Сунер с трудом разлепляет веки. В дверях, прогибаясь под низкой притолокой, громоздится Бёксе. Его темное широкое лицо ласково и добродушно, покрасневшие глаза под мохнатыми бровями смотрят на Сунера тепло, улыбчиво.
— Да, парень! Рабочий человек давно уже на ногах, Сунер поспешно вскакивает, натягивает рубашку,
уже заштопанные матерью брюки.
— Садись, Вёксе,— приглашает мать, снимая с железной печурки пузатый зеленый чайник.— Выпей с нами чаю.
— Нет, нет,— отказывается Бёксе.— Вот прикурить — это другое дело...
Он примащивается на лавку, вынимает кисет.
Никелированная кровать да стол, между ними большой, обитый жестью сундук, деревянная полка для посуды на стене — вот и все убранство избушки Сунера с матерью. Посередине — железная печурка. Правда, в углу высится белая глинобитная печь для выпечки хлеба, но с тех пор, как хлеб стали продавать в магазине, она только место занимает и в без того крохотной избушке. Вторую кровать уже не поставишь — некуда. Поэтому мать Сунера обычно спит на полу.
— Ешь, ешь, Сунер, поплотней. Не торопись,— кивает Сунеру Бёксе.— Для работяги главное, чтобы желудок был покрепче набит. Тогда силу в себе чуешь,
— Верно, Бёксе, верно,— поддерживает его мать и спрашивает: — Как нынче сев, Бёксе?
Голос ее слегка дрожит, а лицо становится грустным и будто обиженным. В прошлую весну она работала на подвозке зерна сеяльщикам, а в этот раз осталась дома — постарела, ослабла...
— Ничего, тянем потихоньку,— отвечает Бёксе.— Скоро отсеемся.
— Лишь бы хлеба встали. Уродилось бы...— вздыхает мать.
— Конечно. Хлеб — всему голова. Недаром говорится: лучше в дом ячменя чашку, чем золота с лошадиную голову.
— Отработала я свое...— не выдерживает мать.— Последняя моя весна была. Вот, думаю, если и косить не смогу, что-то со мной будет, а, Бёксе?..
Бёксе и Сунер выходят на улицу. Первое, что бросается в глаза Сунеру,— красное полотнище флага над сельсоветом. «Да ведь сегодня праздник! Первое мая!» — вдруг вспоминает он. Флаги развеваются повсюду: над школой, над магазином, над клубом. Даже о праздник забыл из-за этой работы! Лицо Сунера до того печально, что Боксе без труда угадывает его настроение.
— Брось, Сунер! Не расстраивайся,— обнимает он его за плечи.— Наш праздник придет после. Вот отсеемся и погуляем. Весь колхоз будет отмечать. Уж это будет праздник, можешь мне поверить!
Нёбо с утра пасмурно. Сизо-лиловые тучи совсем прижались к земле, несутся, наскакивая друг на друга, бесшумно стукаясь о вершину горы Куяган. На столбах гудят провода под ветром. Во многих домах еще спят — избушки стоят безмолвные, притихшие, с сиротливо холодными трубами. Коровы, хоронясь от ветра, прячутся за стенами сараев, лежат под пряслами. Собак и совсем не слышно. За речкой, по долине Кушкулы, тянет бесконечную борозду трактор. Отсюда, с высоты, — деревня разбежалась по пологому холму — долина Кушкулы напоминает серый лист огромной тетради, а на нем как бы ровной по линейке карандашной чертой эта строгая линия — след борозды.
У мостика, посередине деревни, скучились подводы. Собрались две бригады на работу. Одну из них в шутку стали звать «черноворотыми», другую — «серово-ротыми», потому что бригадиры обеих бригад ходят в одинаковых полушубках, но с воротниками разных цветов.
— Бёксе, просто, оказывается, с вами? — слышится удивленный голос из кружка хмурых от утреннего холодка людей.
— Все понятно. Теперь переходящий вымпел и премии — ваши!
— Как, Сунер, идет работа?
— Ничего,— смутился Сунер и шмыгнул за ящик на телеге, прячась от ветра.
А вокруг течет негромкий разговор.
— Мы вчера раньше всех кончили: у нашего трактора бензопровод лопнул.
— Где бы листового табаку достать? У тебя нет, тетушка Каралдай?
— Что ты, что ты! Сама голову ломаю, у кого бы спросить...
— Эх, как отсеемся, двое суток буду храпака давать! Без отдыху.
— А я вчера вертаюсь домой, моя Чечегой спрашивает: «Чай будешь пить?» Буду, говорю. Сижу, тяну чаек, и так мне то все хорошо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Боясь, что рассветет прежде, чем он доберется до постели, Сунер припускает бегом.
Вот перед ним засветилось маленькое — с ладошку — оконце избушки. Мать, наверное, заждалась его с поля. Наварила чего-нибудь... В давние времена, когда люди только селились здесь,
дома в деревне ставили как попало, кому где понравилось. Уже после войны стали переносить избы в улицу, наводить порядок. А избушка матери Сунера так и осталась на прежнем месте, попав за ограду усадьбы Йорыша Кыпчакова. Йорыш порою не знает, на чем и злость сорвав, но, поскольку с матерью они одного рода, прямо в глаза ей недовольство не высказывает.
Для сельсовета сунеровская избушка тоже, как соринка в глазу, но ни у кого недостает духу приказать старой вдове, чтобы она взялась переносить свой домишко.
Сунер легко перешагивает через низкое, из трех жердин, прясло и с отчего-то вдруг забившимся сердцем тянет на себя ручку. Дверь закрыта на крючок.
— Мам! Мама,— тихо зовет Сунер.
И тут же по полу шлепают босые ноги, стучит крючок, и в дверях показывается обрадованное лицо матери.
— Ты, сынок? Ох, заждалась тебя. Знаешь, раздевайся тут. Я тебе сейчас табуретку принесу.
Она глядит на него и всплескивает руками.
— Бата! Что это у тебя с лицом?!
При свете лампы Сунер и сам расстраивается: фуфайка и брюки порваны, все в пыли и грязи.
— Ничего, сынок,— утешает его мать.— Что поделаешь? Работа у тебя такая. Кушать будешь?
— Нет. Ничего не надо. Воды бы только...
Дома — после улицы — уютно и тепло. Сунер впадает в какое-то горячечное забытье: комната будто плывет куда-то, глаза слипаются. Он через силу выпивает чашку чая и валится на постель. Сон не сразу берет его. Он лежит и слушает, как мать убирает со стола, гремит железной заслонкой, заталкивая в печурку дрова. Потом она подходит к нему.
— Ах ты мой худенький, рыженький,— шепчет мать, не догадываясь, что Сунер не спит. Она чем-то укутывает его ноги, бормоча себе под нос, и пристраивается рядом, на полу, под овчинным полушубком.
На улице звонко голосят петухи.
Сунер чувствует, как неуемная усталость придавливает его к постели; ни ногой, ни рукой невозможно шевельнуть, и ему почему-то хочется плакать. В ушах как бы вдалеке шелестит и шелестит гул мотора и лязг сеялок; перед глазами крутится пыльная земля; кровать мерно покачивается, будто бы Сунер все едет и едет на сеялке...
— Э-э, парень! Разве можно так долго спать? Пора! Пора!
Сунер с трудом разлепляет веки. В дверях, прогибаясь под низкой притолокой, громоздится Бёксе. Его темное широкое лицо ласково и добродушно, покрасневшие глаза под мохнатыми бровями смотрят на Сунера тепло, улыбчиво.
— Да, парень! Рабочий человек давно уже на ногах, Сунер поспешно вскакивает, натягивает рубашку,
уже заштопанные матерью брюки.
— Садись, Вёксе,— приглашает мать, снимая с железной печурки пузатый зеленый чайник.— Выпей с нами чаю.
— Нет, нет,— отказывается Бёксе.— Вот прикурить — это другое дело...
Он примащивается на лавку, вынимает кисет.
Никелированная кровать да стол, между ними большой, обитый жестью сундук, деревянная полка для посуды на стене — вот и все убранство избушки Сунера с матерью. Посередине — железная печурка. Правда, в углу высится белая глинобитная печь для выпечки хлеба, но с тех пор, как хлеб стали продавать в магазине, она только место занимает и в без того крохотной избушке. Вторую кровать уже не поставишь — некуда. Поэтому мать Сунера обычно спит на полу.
— Ешь, ешь, Сунер, поплотней. Не торопись,— кивает Сунеру Бёксе.— Для работяги главное, чтобы желудок был покрепче набит. Тогда силу в себе чуешь,
— Верно, Бёксе, верно,— поддерживает его мать и спрашивает: — Как нынче сев, Бёксе?
Голос ее слегка дрожит, а лицо становится грустным и будто обиженным. В прошлую весну она работала на подвозке зерна сеяльщикам, а в этот раз осталась дома — постарела, ослабла...
— Ничего, тянем потихоньку,— отвечает Бёксе.— Скоро отсеемся.
— Лишь бы хлеба встали. Уродилось бы...— вздыхает мать.
— Конечно. Хлеб — всему голова. Недаром говорится: лучше в дом ячменя чашку, чем золота с лошадиную голову.
— Отработала я свое...— не выдерживает мать.— Последняя моя весна была. Вот, думаю, если и косить не смогу, что-то со мной будет, а, Бёксе?..
Бёксе и Сунер выходят на улицу. Первое, что бросается в глаза Сунеру,— красное полотнище флага над сельсоветом. «Да ведь сегодня праздник! Первое мая!» — вдруг вспоминает он. Флаги развеваются повсюду: над школой, над магазином, над клубом. Даже о праздник забыл из-за этой работы! Лицо Сунера до того печально, что Боксе без труда угадывает его настроение.
— Брось, Сунер! Не расстраивайся,— обнимает он его за плечи.— Наш праздник придет после. Вот отсеемся и погуляем. Весь колхоз будет отмечать. Уж это будет праздник, можешь мне поверить!
Нёбо с утра пасмурно. Сизо-лиловые тучи совсем прижались к земле, несутся, наскакивая друг на друга, бесшумно стукаясь о вершину горы Куяган. На столбах гудят провода под ветром. Во многих домах еще спят — избушки стоят безмолвные, притихшие, с сиротливо холодными трубами. Коровы, хоронясь от ветра, прячутся за стенами сараев, лежат под пряслами. Собак и совсем не слышно. За речкой, по долине Кушкулы, тянет бесконечную борозду трактор. Отсюда, с высоты, — деревня разбежалась по пологому холму — долина Кушкулы напоминает серый лист огромной тетради, а на нем как бы ровной по линейке карандашной чертой эта строгая линия — след борозды.
У мостика, посередине деревни, скучились подводы. Собрались две бригады на работу. Одну из них в шутку стали звать «черноворотыми», другую — «серово-ротыми», потому что бригадиры обеих бригад ходят в одинаковых полушубках, но с воротниками разных цветов.
— Бёксе, просто, оказывается, с вами? — слышится удивленный голос из кружка хмурых от утреннего холодка людей.
— Все понятно. Теперь переходящий вымпел и премии — ваши!
— Как, Сунер, идет работа?
— Ничего,— смутился Сунер и шмыгнул за ящик на телеге, прячась от ветра.
А вокруг течет негромкий разговор.
— Мы вчера раньше всех кончили: у нашего трактора бензопровод лопнул.
— Где бы листового табаку достать? У тебя нет, тетушка Каралдай?
— Что ты, что ты! Сама голову ломаю, у кого бы спросить...
— Эх, как отсеемся, двое суток буду храпака давать! Без отдыху.
— А я вчера вертаюсь домой, моя Чечегой спрашивает: «Чай будешь пить?» Буду, говорю. Сижу, тяну чаек, и так мне то все хорошо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93