Долго в тот вечер ходил Каллистрат по двору, задумчиво опустив голову, смоля самокрутки одну за Другой.
«Нет, не отдам я им дочь,— билась в нем мысль.— Не отдам, пусть они хоть трижды богаты. Лучше за Учара выдам. Хороший будет хозяин. Вот только кровь в нем другая и вера... Да, пожалуй, и это не страшно. Ведь и во мне течет алтайская кровь. И в Аграфене. А Федосья? В ней вообще все перемешалось. Надо будет отдать Федосью за Учара. Жених, каких поискать. И зять будет преданный. Пускай бы бегали по этому двору их ребятишки. А какой в них крови больше, какой меньше — не в том суть. Лишь бы люди были хорошие. Я бы смочрел на внучат и радовался. Скучно мне без внуков-то. Игрушку изладить некому, а руки уж чешутся. Внука хочу... А Савелий — разве он человек? Одна дочь сбежала у него с батраком алтайцем, так он всему миру войну объявил. Кричал на улице в большом селе: «Кто убьет их обоих, дам копя и корову». Родителей парня чуть не изувечили. Однако ничто не испугало молодых. Кое-как добрались они до Бийска, зашли в церковь и упали в ноги попу. Крестить некрещеных — дело богоугодное. Поп перевел парня в христианскую веру, после этого молодых и обвенчали, объявили перед богом мужем и женой. Молодые вернулись домой, Савелий поскрипел зубами, а что сделаешь? Муж у дочери — христианин, у него крест на груди. Молодожены построили избушку-насыпушку, возле нее юрту да и стали жить. И сейчас хорошо и ладно живут, ребятишек у них уже много. Савелий и родичи посльшали на свадьбе, но там пи глотка водки не выпили, ни куска хлеба не съели. Савелий до сих пор к ним не заходит, внуков своих не признает. Не может простить дочери, что пошла против его воли. Л ума у тебя, Савелий, отродясь не водилось. То ли уж так ты глуп, то ли жадность ум твой затмила. Нам бы не враждовать с тобой, а в мире жить, одним мы арканом связаны. Мы с тобой как сохатые во время гона: сшибаемся лбами, даже рога трещат, а охотника с винтовкой, что притаился неподалеку и выжидает удобного момента для выстрела, не замечаем. Так и бедняки за нами следят, подгадывают время, чтобы скрутить нас обоих, все наше добро отобрать, а самих смять, уничтожить. А так оно и будет. Ограбишь меня — и у тебя все отнимут. Вот как получится... И что я дочери в приданое дам? Какое наследство оставлю? Одно лишь пожелание — как можно больше работать. Учар, бог даст, не позволит своей семье нищенствовать. Учар к труду привычный. Сколько учил его: работаешь — себе хорошо делаешь. Вот, к примеру, лиственницу валишь. Лучше, если ты провозишься возле нее подольше. Это значит, что у дерева комель толстый и твердый, значит, и дров выйдет много, и гнили меньше. Смолистые будут дрова, много тепла дадут. Делай его крупнее, выше. Тогда долго будешь сено возить. А взять изгородь для маралов. Строй ее выше и длиннее. Чем она протяженнее, тем больше в ней пастбищ. Такие же работы, как засыпка зерном амбаров, перекачка меда, срезка пантов — это не работа, праздник, пусть она никогда не кончается. Даже бычок, которого забиваешь к праздникам, и тот пускай не сразу поддастся тебе. У сильного, крепкого на ногах бычка и мясо вкуснее, и жирное оно. Пускай все как можно дольше и труднее строится, рубится, стрижется, доится, сбивается. А на охоту езди дольше и дальше, добыча будет ценнее, весомее. Трудись много — и жизнь твоя будет полна. Вот это он, Каллистрат, тоже оставит своей дочери и зятю на будущее. Мудрые пожелания — ценней куска хлеба.
Каллистрат обошел изнутри всю изгородь, осмотрел, все ли ладно, и решил, что завтра светлым днем надо еще поглядеть, может, лазейка какая есть или гвозди где ослабли. И непременно надо обкосить крапиву, бурьян и лопухи 1.Г:;ч .и набора, чтобы бандитам негде было прятаться. Лмбары крепкие. Двери, замки и засовы ломом не возьмешь. Особенно те, где зерно, мука, панты и мед. Жидковаты двери амбара с кожами и шерстью, по зачем им они. Разве позарятся па медвежьи шкуры. Л дорогая пушнинка хранится в избе, в сундуках. И в избушку — ледник для масла, сала топленого — не так просто попасть. Мясом же Каллистрат никогда не запасался. Мясо — оно живое ходит. И свое, выращенное, и таежное. Рыба в Катуни плавает, сколько надо, столько и поймать можно. Все у него крепко, все надежно, но против огня ничто не устоит. Особенно конюшня, сараи, чуланы, навесы для коров и овец. Л мастерская... Чего в ней только нет! Всю жизнь собирал инструмент. Какой покупал, выменивал, а который сам отковывал, вытачивал. И все это завтра может исчезнуть. Как с этим расстаться без боли великой? Тут ней иго жизнь, Iруд и пот, долгие думы. Один маральник чего стоит. Л пчелы... Л дом...
Дом был шестикомнатный, каждая комната просторна, хоть на телеге разворачивайся. Срублен из звонкой лиственницы, бревна еще побуреть не успели, радуют глаз красноватой гладкой древесиной. Одни бревна чего стоят, прогонистые, ровные, не поймешь, где комель, где вершина. Простоит такой дом века, потому что Каллистрат валил те лиственницы в начале мая, когда стволы налились соками, а листья-иголки еще распуститься не успели. И крыт дом в два слоя тесом — лиственничным, да так, что и капля дожди не попадет на углы и стены. Двенадцать окон, наличники резные, узорчатые. Сработал резьбу большой мастер издалека, и за каждый наличник взял по овечке -~ матке. Л до чего же теплый получился дом! На дворе морозы трескучие, а в комнатах благодать. Печи только утром и вечером растапливали. Когда рубили дом, Каллистрат наказал работникам класть стены сначала без мха. И где чуть маленькая дырочка в пазу, заставлял подтесывать да еще посмеивался над ними: «За вами не следи, так решето будет, не дом. Не зря говорят: «Кабы не клин да не мох, и плотник бы подох». По два мешка моху после клали под каждое бревно. Полы выстлал из кедровых плах и тоже двойные с черновою засыпной подкладкой. Красить половые плахи не стал. Кедр — дерево теплое и ласковое. Ни ногу не занозишь, ни голым не простынешь. Каких трудов да расходом стоило, можно жизнь положить.
Каллистра все ходил и ходил по двору как неприкаянный. Увидел на земле полешко, оброненное Федосьей в спешке, поднял и унес в поленницу. Жадным он не был, но труд ценил. А вообще к дереву у него была тяга. Сколько лодок выдолбил. Не посчитать испорченных пихт, пока не научился выдалбливать, расклинивать из них лодки. Работал и работал. Если случался день, который проходил в безделье из-за чего-либо, так терзался и считал тот день пропавшим, будто и не жил. Отдыхал редко и то лишь затем, чтобы потом сноровистее взяться и пластаться без передыху, пока сил хватает. Он даже не постился в святые дни. Голодный — не работник. Подряжая батраков, сначала кормил и внимательно глядел, как они едят. Если человек мало ел — сразу отказывался от него: не работник будет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93