«Я охотно умираю за свою Германию на берегу Волги». Что делается с людьми... Что делается... Страшно подумать.
Иван Порфирьевич опять задумчиво смотрит в окно, а потом говорит:
— Вот так я закончил свою сталинградскую эпопею. Жалко было, ведь двух недель не дотянул до конца. Уже в госпитале в Ленинске узнал о завершении боев и митинге в Сталинграде на площади Павших борцов.
Когда слушал приказ Верховного Главнокомандующего, который читал Левитан, слезы текли...
Пролежал в госпитале до лета, столько же, сколько воевал в Сталинграде...
Иван Порфирьевич рассказывает свою «дальнейшую войну», а потом мы переводим разговор на дела послевоенные, и лицо моего собеседника просветляется в теплой улыбке.
— А знаете, как я закончил войну? У меня девятого мая родилась дочь. Представляете, кончается страшная война, которая унесла с земли пятьдесят миллионов Жизней, и у двух воинов, а моя жена Елена Яковлевна служила в охране, рождается человек. Да еще девочка, будущая мать... Тут природа оказалась умнее людей. Вот так начался мой самый первый мирный день.
Познакомился я со своей будущей женой летом сорок четвертого года, когда, после излечения в армейском госпитале, находился в резерве 61-й армии, а затем здесь же учился на курсах усовершенствования офицерского состава. Конец войны застал меня далеко в Германии, аж на Эльбе
Как все молодые отцы, ждал первенца сына, но родилась Валюша. А потом уже поперли мужики. На разруху, какая была в стране, нужны крепкие руки. Вот трех сыновей мы и родили с Еленой. А теперь уже пять внуков: два внука и три внучки. Жизнь идет... Жизнь всегда побеждает... Ведь какая на земле была война, а все позарастало: и окопы позарывали, и деревни заново поднялись, и города отстроились, и люди другие пришли. И особенно у тех, кто был на ней и хватил ее полной мерой, болят души... Болят смертной болью... и утихает она лишь на время, а когда вот так разговоришься, начинаешь вспоминать и думать, сколько утрачено, сколько погибло безвозвратно и что не сбылось — заходится сердце и леденеет все в тебе...
Надо, чтобы люди не забывали про войну и знали про нее все. Тогда они не допустят. Ведь скоро уже и очевидцев не останется. Вон моих одногодков все меньше и меньше. Нас, рождения двадцатого и двадцать третьего годов, и с войны-то вернулось всего ничего. Из каждой сотни, кто на фронте был, только по три человека. Такая горькая статистика...
Лицо у Ивана Порфирьевича печальное. Он повторяет:
— Болят у людей души. Наверное, с этим мы и уйдем.
Но когда мы заговариваем о делах сегодняшних, Русакович опять оживляется. Он даже меняет позу, чуть-чуть приподнимается на стуле, будто хочет встать и сказать ту звонкую и веселую фразу, с которой вошел в эту комнату. «Я тот Русакович, шо вам писав».
Иван Порфирьевич рассказывает, что был у дочери Вали в Смоленске.
— Живут справно. Муж у нее военный — самостоятельный, серьезный человек. Она медсестра Растут внуки. Все хорошо. Посмотрел на их жизнь — успокоился. А теперь еду к сыну в Коломну. Он инженер, на заводе работает. Вот навещу его, посмотрю, что и как... Родительское сердце...
Мы прощаемся. Ивану Порфирьевичу еще нужно купить «московских гостинцев», «там тоже ждут деда».
Уславливаемся, что на обратном пути в Минск обязательно встретимся еще раз и «договорим то, что недоговорили».
Иван Порфирьевич сдержал слово. Проведав сына, он вновь завернул в Москву, чтобы «договорить недоговоренное».
Опять вспоминаем давние события из той далекой военной осени и зимы сорок второго и сорок третьего годов, опять, перебиваем друг друга, будто только что встретились и боимся, не хватит времени рассказать о главном. Наш разговор все время рвется, останавливается, уходит в сторону.
Но вот мы зацепились за событие, о котором каждый из нас хочет узнать как можно больше, и наша беседа мне теперь уже напоминает костер, куда вдруг бросили целую охапку сухих сучьев.
— Вы вот тут пишете про подвиг Грязева,— и Иван Порфирьевич раскрывает книгу.— А верь я все это сам пережил... Поползал на брюхе и по Мамаеву кургану, и по Банному оврагу... в этом аду...
Отстранив от себя книгу на вытянутые руки, он начинает читать:
— «Не тот патриот, кто много говорит о Родине, а тот, кто готов отдать жизнь за нее. Во имя Родины и твоей, сын, жизни я готов на все. Расти, дорогой мой малыш, учись. Советскую Родину люби не словами — трудом люби».
Переведя дух и захлопнув книгу, Русакович добавляет:
— Как стихи. Даже выше стихов... Я это завещание Александра Грязева еще читал в нашей армейской газете. Тогда у нас много говорили про подвиг Саши... Письмо нашли у него в комсомольском билете, который был залит кровью...
Я смотрю на Ивана Порфирьевича и пытаюсь представить себе, каким он был в то самое тяжелое для Сталинграда время, когда их 284-я стрелковая дивизия под командованием тогда еще неизвестного подполковника Николая Филипповича Батюка, вслед за дивизией Ро-димцева, переправилась через Волгу и отбивала у немцев склоны Мамаева кургана и район заводов.
Знаю, что в Сталинград он вступил двадцатидвухленим, с двумя кубарями в петлицах, уже провоевав больше года, но я не могу его представить молодым и бравым лейтенантом потому, что в то лето и осень сорок второго все они — и красноармейцы, и командиры — были небритыми, в пропыленных, с выступившей солью на плечах гимнастерках, со скатками и вещмешками; все, решительно все были измотанные, худющие, с ввалившимися глазами. И те, кто отходил от Дона к нашим порушенным и догоравшим домам, и те, которые, как Русакович, переправлялись из-за Волги, под непрерывным огнем врага.
Нет, не могу я угадать в этом шестидесятилетнем учителе из Белоруссии того бравого лейтенанта, который еще 11 июня сорок первого окончил Минское военно-пехотное училище и за два дня до начала войны прибыл на финскую границу командиром минометного взвода, а на рассвете 22 июня вступил в свой первый бой. Про все это он мне рассказал, а я не могу... Не могу, потому что я и сам уже другой...
Передо мною — пожилой, уставший с дороги человек, который в нашем сбивчивом и трудном разговоре часто повторяет:
— Сталинград никак не уходит из меня и, наверное, будет во мне до конца... Сколько людей там полегло. Сколько... Вот и Саша...
Разговор угасает. Сняв очки, он трет переносицу, угрюмо молчит, а потом, будто что-то вспомнив, продолжает:
— А ведь Александр Грязев был во взводе Василия Зайцева. Да, да... Того самого знаменитого сталинградского снайпера... Они оба моряки и, кажется, служили вместе. У нас много сражалось моряков. Прибыли в городок, где формировалась дивизия с Дальнего Востока, Балтики... А потом воевали в Сталинграде, в армейских формированиях, но тельняшки не сняли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
Иван Порфирьевич опять задумчиво смотрит в окно, а потом говорит:
— Вот так я закончил свою сталинградскую эпопею. Жалко было, ведь двух недель не дотянул до конца. Уже в госпитале в Ленинске узнал о завершении боев и митинге в Сталинграде на площади Павших борцов.
Когда слушал приказ Верховного Главнокомандующего, который читал Левитан, слезы текли...
Пролежал в госпитале до лета, столько же, сколько воевал в Сталинграде...
Иван Порфирьевич рассказывает свою «дальнейшую войну», а потом мы переводим разговор на дела послевоенные, и лицо моего собеседника просветляется в теплой улыбке.
— А знаете, как я закончил войну? У меня девятого мая родилась дочь. Представляете, кончается страшная война, которая унесла с земли пятьдесят миллионов Жизней, и у двух воинов, а моя жена Елена Яковлевна служила в охране, рождается человек. Да еще девочка, будущая мать... Тут природа оказалась умнее людей. Вот так начался мой самый первый мирный день.
Познакомился я со своей будущей женой летом сорок четвертого года, когда, после излечения в армейском госпитале, находился в резерве 61-й армии, а затем здесь же учился на курсах усовершенствования офицерского состава. Конец войны застал меня далеко в Германии, аж на Эльбе
Как все молодые отцы, ждал первенца сына, но родилась Валюша. А потом уже поперли мужики. На разруху, какая была в стране, нужны крепкие руки. Вот трех сыновей мы и родили с Еленой. А теперь уже пять внуков: два внука и три внучки. Жизнь идет... Жизнь всегда побеждает... Ведь какая на земле была война, а все позарастало: и окопы позарывали, и деревни заново поднялись, и города отстроились, и люди другие пришли. И особенно у тех, кто был на ней и хватил ее полной мерой, болят души... Болят смертной болью... и утихает она лишь на время, а когда вот так разговоришься, начинаешь вспоминать и думать, сколько утрачено, сколько погибло безвозвратно и что не сбылось — заходится сердце и леденеет все в тебе...
Надо, чтобы люди не забывали про войну и знали про нее все. Тогда они не допустят. Ведь скоро уже и очевидцев не останется. Вон моих одногодков все меньше и меньше. Нас, рождения двадцатого и двадцать третьего годов, и с войны-то вернулось всего ничего. Из каждой сотни, кто на фронте был, только по три человека. Такая горькая статистика...
Лицо у Ивана Порфирьевича печальное. Он повторяет:
— Болят у людей души. Наверное, с этим мы и уйдем.
Но когда мы заговариваем о делах сегодняшних, Русакович опять оживляется. Он даже меняет позу, чуть-чуть приподнимается на стуле, будто хочет встать и сказать ту звонкую и веселую фразу, с которой вошел в эту комнату. «Я тот Русакович, шо вам писав».
Иван Порфирьевич рассказывает, что был у дочери Вали в Смоленске.
— Живут справно. Муж у нее военный — самостоятельный, серьезный человек. Она медсестра Растут внуки. Все хорошо. Посмотрел на их жизнь — успокоился. А теперь еду к сыну в Коломну. Он инженер, на заводе работает. Вот навещу его, посмотрю, что и как... Родительское сердце...
Мы прощаемся. Ивану Порфирьевичу еще нужно купить «московских гостинцев», «там тоже ждут деда».
Уславливаемся, что на обратном пути в Минск обязательно встретимся еще раз и «договорим то, что недоговорили».
Иван Порфирьевич сдержал слово. Проведав сына, он вновь завернул в Москву, чтобы «договорить недоговоренное».
Опять вспоминаем давние события из той далекой военной осени и зимы сорок второго и сорок третьего годов, опять, перебиваем друг друга, будто только что встретились и боимся, не хватит времени рассказать о главном. Наш разговор все время рвется, останавливается, уходит в сторону.
Но вот мы зацепились за событие, о котором каждый из нас хочет узнать как можно больше, и наша беседа мне теперь уже напоминает костер, куда вдруг бросили целую охапку сухих сучьев.
— Вы вот тут пишете про подвиг Грязева,— и Иван Порфирьевич раскрывает книгу.— А верь я все это сам пережил... Поползал на брюхе и по Мамаеву кургану, и по Банному оврагу... в этом аду...
Отстранив от себя книгу на вытянутые руки, он начинает читать:
— «Не тот патриот, кто много говорит о Родине, а тот, кто готов отдать жизнь за нее. Во имя Родины и твоей, сын, жизни я готов на все. Расти, дорогой мой малыш, учись. Советскую Родину люби не словами — трудом люби».
Переведя дух и захлопнув книгу, Русакович добавляет:
— Как стихи. Даже выше стихов... Я это завещание Александра Грязева еще читал в нашей армейской газете. Тогда у нас много говорили про подвиг Саши... Письмо нашли у него в комсомольском билете, который был залит кровью...
Я смотрю на Ивана Порфирьевича и пытаюсь представить себе, каким он был в то самое тяжелое для Сталинграда время, когда их 284-я стрелковая дивизия под командованием тогда еще неизвестного подполковника Николая Филипповича Батюка, вслед за дивизией Ро-димцева, переправилась через Волгу и отбивала у немцев склоны Мамаева кургана и район заводов.
Знаю, что в Сталинград он вступил двадцатидвухленим, с двумя кубарями в петлицах, уже провоевав больше года, но я не могу его представить молодым и бравым лейтенантом потому, что в то лето и осень сорок второго все они — и красноармейцы, и командиры — были небритыми, в пропыленных, с выступившей солью на плечах гимнастерках, со скатками и вещмешками; все, решительно все были измотанные, худющие, с ввалившимися глазами. И те, кто отходил от Дона к нашим порушенным и догоравшим домам, и те, которые, как Русакович, переправлялись из-за Волги, под непрерывным огнем врага.
Нет, не могу я угадать в этом шестидесятилетнем учителе из Белоруссии того бравого лейтенанта, который еще 11 июня сорок первого окончил Минское военно-пехотное училище и за два дня до начала войны прибыл на финскую границу командиром минометного взвода, а на рассвете 22 июня вступил в свой первый бой. Про все это он мне рассказал, а я не могу... Не могу, потому что я и сам уже другой...
Передо мною — пожилой, уставший с дороги человек, который в нашем сбивчивом и трудном разговоре часто повторяет:
— Сталинград никак не уходит из меня и, наверное, будет во мне до конца... Сколько людей там полегло. Сколько... Вот и Саша...
Разговор угасает. Сняв очки, он трет переносицу, угрюмо молчит, а потом, будто что-то вспомнив, продолжает:
— А ведь Александр Грязев был во взводе Василия Зайцева. Да, да... Того самого знаменитого сталинградского снайпера... Они оба моряки и, кажется, служили вместе. У нас много сражалось моряков. Прибыли в городок, где формировалась дивизия с Дальнего Востока, Балтики... А потом воевали в Сталинграде, в армейских формированиях, но тельняшки не сняли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16