Даже те, кто в первый день попал под вражеские бомбы и снаряды, кто пережил смерть родных и близких, не могли предположить, что война затянется на бесконечных четыре года и унесет десятки миллионов жизней. Не могли предположить и мои собеседники, что в их республике погибнет каждый четвертый и население их родной Белоруссии достигнет довоенного уровня только через тридцать лет после этой страшной войны.
Семья родного маминого брата Николая Четверикова на рассвете 22 июня была разбужена взрывами снарядов и бомб в Белостоке. Дядя Коля успел впихнуть жену в эшелон, подал в окно дочурок, а сам пристал к воинской части, которая отходила из горящего Белостока. Так он рассказывал осенью сорок третьего, когда после госпиталя заезжал к нам в разоренный Сталинград. И даже через два года после начала войны, как мне сейчас кажется, он не мог предположить тех неисчислимых жертв, которые еще предстояло принести.
— Еще одно такое побоище, и Гитлер не выдержит,— говорил дядя Коля, рассказывая про бои на Курской дуге, где он был ранен.— К Новому году, а самое долгое — к весне война закончится...
Однако старший лейтенант, командир противотанковой батареи Николай Четвериков ошибся. Не окончилась она ни к Новому году, ни к весне, когда он был еще раз ранен, теперь уже в третий раз. Шла она еще полгода и после того, как он был убит 30 ноября 1944 года, уже майором, командиром противотанкового дивизиона, в Прибалтике при ликвидации вражеской группировки.
— Человек не может смириться со смертью,— словно что-то припоминая, говорит Русакович,— вот и отпихивает ее от себя.
— Да, все мы ошибались в сроках...— соглашается Толпеко.— Если бы мне тогда кто сказал, что она продлится четыре года и погибнет столько народу, я бы плюнул ему в глаза. Хотя уже было видно, что не малой кровью обойдется нам война... Мы ликвидировали десант под Колодичами, а сами оказались в окружении. На всех главных дорогах немцы, а нам оставались только проселки...
Я слушаю его рассказ, а сам вспоминаю слова дяди Коли Четверикова: «От самого Белостока и до Смоленска они по дорогам, а мы за дорогами».
— Мы все еще в гражданской одежде,— продолжает Николай Иосифович.— Наш командир полковник Данилин приказывает зайти в универмаг, взять велосипеды, рюкзаки, загрузиться продуктами и по три — пять человек выходить из окружения. Мы так и сделали. Помню, в магазине отрезал от глыбы большой кусок сливочного масла... Уговор у всех один: если что — возвращаемся с практики домой. Это было правдой, мы ведь еще находились на практике. В одном месте напоролись на немецкий патруль. Нам поверили и отпустили. Переправились вплавь через Березину — и прямо в руки к своим. Обрадовались, со слезами на глазах рассказываем про наши мытарства, а нам не верят.
— Лазутчики вы с того берега, признавайтесь, зачем шли? Все равно расстреляем.
И, наверное, расстреляли бы. Тогда время жестокое было, все напуганы этими лазутчиками и десантниками... Но спас случай. Увидели мы среди артиллеристов-гаубичников нашего студента и бросились к нему, как к отцу родному. Он всех назвал, сказал, что вместе были на военных сборах, и нас оставили в части.
Так я стал артиллеристом. Недели две мы здесь воевали, а я все еще в гражданской одежде. Не могу с убитого на себя форму надеть... Потом уже, когда к Днепру отступали, раздобыл себе офицерское обмундирование и воевал в нем.
Днепр перешли у Рогачева и здесь держались стойко. Недели три вели ожесточеннейшие бои. Немцы, видно, без хорошей разведки навели переправу. Они тогда перли нахально. А у наших пушкарей это место было заранее пристреляно, и, когда они пошли, мы накрыли их точными залпами. Что творилось!.. Много мне до конца войны пришлось видеть всякого месива, но даже в Сталинграде не припомню такого...
Немцы — вояки расчетливые, все взвешивают и выверяют, а тут, видно, головы у них от легких побед закружились. Валили валом. Ну, и поплатились...
А потом мы опять оказались в окружении и прорывались к нашим с боями под Рославлем, Сухиничами... Пробились где-то уже под Смоленском. Бои за Ельню, потом Бородинское поле... Когда едешь по Минскому шоссе, в этом районе есть памятник. На нем написаны оглушающие, как взрыв, слова: «Их было десять тысяч...» Вот там шли страшные бои. Они тогда, эти десятки и сотни тысяч, спасали Москву...
А в ноябре — мое первое ранение. Не тяжелое, в руку. Но до февраля я в госпитале, в Москве, в Боткинской больнице... А оттуда — в седьмой воздушно-десантный корпус. В июле нас спешно перебрасывают под Сталинград. Везут сначала за Волгу, в Энгельс Саратовской области, а в конце августа я в разведке артполка в Ленинске. Это уже ваша область, и оттуда через Волгу в горящий Сталинград...
— Переправлялись, видно, одновременно,— замечает Русакович после того, как из разговора выясняется, что детали переправы совпадают.— Вот же,— сокрушается он,— земляки, деревни рядом, воевали вместе, а не встретились.
— В одних развалинах хоронились и по одним дорожкам бегали и ползали на брюхе,— улыбается Толпе-ко, и его лицо расправляется от морщин и становится таким, какое бывает у пожилых людей при воспоминания о своей молодости.
Война у Николая Иосифовича была тяжелая. Пят! ранений и контузий. После боев в Сталинграде и выздоровления он участвовал в боях за освобождение Ростова, Ворошиловграда, Енакиева... Здесь старший сержант Толпеко был ранен в третий раз, а после госпиталя бои за Днепр, Никополь, Кривой Рог... Затем Яссы — Кишинев...
Николай Иосифович уже младший лейтенант, командир взвода. Бои в Румынии, Болгарии, Венгрии, Австрии и... Конец войны — в Праге.
— Жесточайшие бои были за Будапешт и в районе Балатона... Столько там наших ребят полегло, тех «старичков», кто начал войну с первых дней, был в Сталинграде, выжил на Курской дуге и при форсировании Днепра... А здесь сложили свои головы.— И сразу опять, оборвав рассказ о войне, каким-то другим голосом продолжает: — Вернулся на свой пятый курс, семья... Сейчас трое детей. Они по моим стопам пошли, тоже учителя... Профессия наша с Иваном Порфирьевичем самая нужная на земле... С ребятами и стареть некогда. Жизнь колесом. Вот и в Сталинград только через сорок лет смогли вырваться.
— А дак же вы едете? По приглашению? Ведь туда на сорокалетие со всей страны...— говорю я.
Иван Порфирьевич, хитро сощурив глаза, улыбается.
— Так мы же сталинградцы. Чего нас приглашать? — Он выжидательно смотрит на меня, а потом добавляет: — Та разве ж мы не найдем там приюту? — И без всякого перехода продолжает: — А знаете, я ведь Зайцева по вашему адресу разыскал. Прислал мне письмо. Все вспомнил. И теперь надеюсь повидать его. Он тоже обещал приехать в Волгоград... В первом письме Василий Григорьевич ничего не говорит о Саше Грязеве,— продолжает свой рассказ Русакович.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
Семья родного маминого брата Николая Четверикова на рассвете 22 июня была разбужена взрывами снарядов и бомб в Белостоке. Дядя Коля успел впихнуть жену в эшелон, подал в окно дочурок, а сам пристал к воинской части, которая отходила из горящего Белостока. Так он рассказывал осенью сорок третьего, когда после госпиталя заезжал к нам в разоренный Сталинград. И даже через два года после начала войны, как мне сейчас кажется, он не мог предположить тех неисчислимых жертв, которые еще предстояло принести.
— Еще одно такое побоище, и Гитлер не выдержит,— говорил дядя Коля, рассказывая про бои на Курской дуге, где он был ранен.— К Новому году, а самое долгое — к весне война закончится...
Однако старший лейтенант, командир противотанковой батареи Николай Четвериков ошибся. Не окончилась она ни к Новому году, ни к весне, когда он был еще раз ранен, теперь уже в третий раз. Шла она еще полгода и после того, как он был убит 30 ноября 1944 года, уже майором, командиром противотанкового дивизиона, в Прибалтике при ликвидации вражеской группировки.
— Человек не может смириться со смертью,— словно что-то припоминая, говорит Русакович,— вот и отпихивает ее от себя.
— Да, все мы ошибались в сроках...— соглашается Толпеко.— Если бы мне тогда кто сказал, что она продлится четыре года и погибнет столько народу, я бы плюнул ему в глаза. Хотя уже было видно, что не малой кровью обойдется нам война... Мы ликвидировали десант под Колодичами, а сами оказались в окружении. На всех главных дорогах немцы, а нам оставались только проселки...
Я слушаю его рассказ, а сам вспоминаю слова дяди Коли Четверикова: «От самого Белостока и до Смоленска они по дорогам, а мы за дорогами».
— Мы все еще в гражданской одежде,— продолжает Николай Иосифович.— Наш командир полковник Данилин приказывает зайти в универмаг, взять велосипеды, рюкзаки, загрузиться продуктами и по три — пять человек выходить из окружения. Мы так и сделали. Помню, в магазине отрезал от глыбы большой кусок сливочного масла... Уговор у всех один: если что — возвращаемся с практики домой. Это было правдой, мы ведь еще находились на практике. В одном месте напоролись на немецкий патруль. Нам поверили и отпустили. Переправились вплавь через Березину — и прямо в руки к своим. Обрадовались, со слезами на глазах рассказываем про наши мытарства, а нам не верят.
— Лазутчики вы с того берега, признавайтесь, зачем шли? Все равно расстреляем.
И, наверное, расстреляли бы. Тогда время жестокое было, все напуганы этими лазутчиками и десантниками... Но спас случай. Увидели мы среди артиллеристов-гаубичников нашего студента и бросились к нему, как к отцу родному. Он всех назвал, сказал, что вместе были на военных сборах, и нас оставили в части.
Так я стал артиллеристом. Недели две мы здесь воевали, а я все еще в гражданской одежде. Не могу с убитого на себя форму надеть... Потом уже, когда к Днепру отступали, раздобыл себе офицерское обмундирование и воевал в нем.
Днепр перешли у Рогачева и здесь держались стойко. Недели три вели ожесточеннейшие бои. Немцы, видно, без хорошей разведки навели переправу. Они тогда перли нахально. А у наших пушкарей это место было заранее пристреляно, и, когда они пошли, мы накрыли их точными залпами. Что творилось!.. Много мне до конца войны пришлось видеть всякого месива, но даже в Сталинграде не припомню такого...
Немцы — вояки расчетливые, все взвешивают и выверяют, а тут, видно, головы у них от легких побед закружились. Валили валом. Ну, и поплатились...
А потом мы опять оказались в окружении и прорывались к нашим с боями под Рославлем, Сухиничами... Пробились где-то уже под Смоленском. Бои за Ельню, потом Бородинское поле... Когда едешь по Минскому шоссе, в этом районе есть памятник. На нем написаны оглушающие, как взрыв, слова: «Их было десять тысяч...» Вот там шли страшные бои. Они тогда, эти десятки и сотни тысяч, спасали Москву...
А в ноябре — мое первое ранение. Не тяжелое, в руку. Но до февраля я в госпитале, в Москве, в Боткинской больнице... А оттуда — в седьмой воздушно-десантный корпус. В июле нас спешно перебрасывают под Сталинград. Везут сначала за Волгу, в Энгельс Саратовской области, а в конце августа я в разведке артполка в Ленинске. Это уже ваша область, и оттуда через Волгу в горящий Сталинград...
— Переправлялись, видно, одновременно,— замечает Русакович после того, как из разговора выясняется, что детали переправы совпадают.— Вот же,— сокрушается он,— земляки, деревни рядом, воевали вместе, а не встретились.
— В одних развалинах хоронились и по одним дорожкам бегали и ползали на брюхе,— улыбается Толпе-ко, и его лицо расправляется от морщин и становится таким, какое бывает у пожилых людей при воспоминания о своей молодости.
Война у Николая Иосифовича была тяжелая. Пят! ранений и контузий. После боев в Сталинграде и выздоровления он участвовал в боях за освобождение Ростова, Ворошиловграда, Енакиева... Здесь старший сержант Толпеко был ранен в третий раз, а после госпиталя бои за Днепр, Никополь, Кривой Рог... Затем Яссы — Кишинев...
Николай Иосифович уже младший лейтенант, командир взвода. Бои в Румынии, Болгарии, Венгрии, Австрии и... Конец войны — в Праге.
— Жесточайшие бои были за Будапешт и в районе Балатона... Столько там наших ребят полегло, тех «старичков», кто начал войну с первых дней, был в Сталинграде, выжил на Курской дуге и при форсировании Днепра... А здесь сложили свои головы.— И сразу опять, оборвав рассказ о войне, каким-то другим голосом продолжает: — Вернулся на свой пятый курс, семья... Сейчас трое детей. Они по моим стопам пошли, тоже учителя... Профессия наша с Иваном Порфирьевичем самая нужная на земле... С ребятами и стареть некогда. Жизнь колесом. Вот и в Сталинград только через сорок лет смогли вырваться.
— А дак же вы едете? По приглашению? Ведь туда на сорокалетие со всей страны...— говорю я.
Иван Порфирьевич, хитро сощурив глаза, улыбается.
— Так мы же сталинградцы. Чего нас приглашать? — Он выжидательно смотрит на меня, а потом добавляет: — Та разве ж мы не найдем там приюту? — И без всякого перехода продолжает: — А знаете, я ведь Зайцева по вашему адресу разыскал. Прислал мне письмо. Все вспомнил. И теперь надеюсь повидать его. Он тоже обещал приехать в Волгоград... В первом письме Василий Григорьевич ничего не говорит о Саше Грязеве,— продолжает свой рассказ Русакович.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16