Только когда же, когда это случится? Штефан говорил, что ждать, пожалуй, и не стоит, что лучше он попытает другой путь: напишет заявление, чтобы его освободили от должности в Главном управлении и перевели в какой-нибудь жандармский участок на западе Словакии. Может, здесь поблизости какое свободное местечко и найдется. Господи, был бы он уже здесь! Только бы его просьбу уважили!
— Ведь там просто ужас,— рассказывала Агнешка,— почти каждый день тревога! Сперва-то были учебные, а теперь что ни день все хуже: партизан в горах — тьма, а Штефап и не заикается о том и мне заказал — мол, не моги и не смей и значь не знай, да я вообще-то ничего и не знаю о партизанах.
— Господи Иисусе, да почему же? — заудивлялась мать.— Кто же о партизанах не знает? И когда Галис утащил у Кулиха окорок, все ругали партизан.
— Только там их видимо-невидимо, знаете, сколько их там?! А ночью, ночью повсюду затемнение...
— Да знаю я,— сказала мать.— Дело известное, их там уйма, уйма всяких шалопутов. А каково же бедному да глупому, да хоть, к примеру, такой дуре, как я, глупой-преглупой, ведь вот тоже целый год по бедности кормлю свинью, а как потом опять же по бедности свинью выкормлю, нагрянет какой шалопут да в один присест мою свинью-то и слопает!
— Ой, мама, ведь не так оно, не так!
— А я, по-твоему, дура, что ли? Уж кто-кто, а я-то знаю, что такое свинья и как с ней намаешься, а там в Турце бедные деревни, словацкие деревни! А когда кормишь свинью, целый год одну свинью, право слово, ох и тяжко свинью выкармливать, право слово; человеку даже не по себе делается, ей-богу, не по себе! Человек-то — он всего человек, самый обыкновенный. А потом заявится какой шалопут, а свинью-то небось тяжко выкормить. Ох и тяжко! На одну свинью и одного шалопута достанет, и одного достанет, а сколько же их, господи, этих шалопутов на словацкую деревеньку! Боже ты мой, ведь и сказать-то страшно, до чего я глупая, до чего глупая! Ой, сколько же всяких шалопутов на словацкую бабу, на словацкую свинью, на словацкую деревню, сколько же этих шалопутов!
— Дались тебе эти шалопуты,— говорит Агнешка.— Речь ведь о том, чтобы Штефана перевели. Знаешь, как там ужасно? Каждый день тревога, каждый божий день! Поначалу были одни учебные, а теперь ужас, просто ужас! Ничего вы не знаете! Верьте не верьте, а их там видимо-невидимо!
— Совсем как тут.— Мать вновь ее перебила.— Нынче везде затемнение. Думаешь, уж больно тревожусь из-за этого? Ничуть. Бумаги мало, что ли? Заклеила окна и двери, теперь мне покойно, по крайней мере покойно, хотя, что говорить, покой я могла себе и иначе устроить, зачем мне для этого затемняться. Лягу чуть порапыне спать, вот и свет сберегу. А люди часто думают, что у меня свет горит, что у меня дома свет горит. Фигушки горит, вообще ничего не горит, вообще не горит. Только и бывает, что маленькую лампочку зажгу, а то и не зажгу вовсе, и свечки у меня даже нету, только та освященная громница' с прошлого года, только та и есть у меня, а к чему ее зажигать? Жалко, ей-богу, жалко ее зажигать. Нашарю впотьмах постель, да ее и шарить не надо, лягу себе и сплю. Свет берегу.
— Мама,— обратилась к ней Вильма,— не все же ложатся спать с курами.
— Больше всего я самолетов боялась.— Агнешке позволили, наконец, вставить словечко.— Ой, как я этих самолетов боялась. Иной раз и ночью, и ночью иной раз такой страх найдет, такой ужас! Ей-богу, не вынесла я, взяла да и убралась прочь.
— Я бы вынесла,-— засмеялась мать.
— Гула я не выношу,— сказала Агнешка.— А здесь самолеты так же гудят?
— Ой-ей-ей! Еще как! — отозвалась опять мать.— Чай и у нас воздух есть. Или думаешь, воздуха тут нету?
1 Свечка, которую зажигают во время грозы.
Еще сколько его! По воздуху они летают, летают по воздуху,
отсюда и туда. Сколько раз мы на них с Вильмой смотрели, сколько раз их считали! Мы уже к этому гулу привычные.
— Я тоже привыкла,— сказала Агнешка.— А страшно, страшно там, знаете, как страшно?! Там еще страшнее. Там горы, Штубнианске Теплице в горах, в самых-самых горах. Кругом одни горы. Бывало, и Штефан пугается. Ой, как летят они, как летят, и мы все бегом в убежище, а Штефан, бывало, совсем напугается. И он сказал, что по крайней мере теперь, когда я в положении, мне нельзя там оставаться.
— Нууу! — Обе стали ее оглядывать.— Правда? Ты ведь даже ничего не сказала, ничего не написала.
— А зачем было писать? Вы разве не знали? Да неужто вы не знали? А я-то думала, вы знаете, что вы уже узнали.
— А откуда? Ведь ты нам не сообщила, не написала! Вильма поглядела и сказала оценивающе: — И не заметно совсем.
Агнешка, почти оскорбившись: — Ага, еще как заметно! Гляди, как заметно! Гляди, какая и! — Она выпрямилась, чуть оттянула, одернула платье.— Видите, какая я?
У матери был глаз наметанной, зорче: — Заметно. Ну как, видишь или не видишь? По крайности будет прибавление семейства. Опять ребятенок. Завтра же в передней горнице приберусь.
— Мама,— поддела ее Вильма,— ты же там вчера прибиралась!
— Вот! — Мать переглянулась с Агнешкой, пальцем указала на Вильму: — Вот видишь, как она меня вышучивает!
— Ай-я-яй, да вы все такие же дурашливые, что одна, что другая,— заудивлялась на них Агнешка.— Все еще друг дружку поддеваете? Неужто вас это еще забавляет? Ведь и я прибираюсь, и я наводить порядок умею. Боже, Вильма, до чего же ты глупенькая! Ведь и ты у себя наводишь порядок!
-- А как же, навожу,— похвасталась Вильма.
— Ей Гульданы помогают,— выдала ее мать.— А как помогут, так у нее времени хоть отбавляй, вот она п таскается сюда что пи день.
— У меня всегда время есть,— смеялась Вильма.— Его у меня всегда вдоволь. Ну как, прибраться тут? Как
бы я вам тут все порасставила. Так значит, у нас будет маленький? — Она весело тряхнула головой, глаза у нее засверкали.— А Зузка? Где Зузка? Ой, малышка уже глазки заводит! Конечно, устала с дороги! Пойду-ка уложу ее в задней горнице! Либо ты, мама, ступай и уложи ее там поудобней.
14
Несколько дней кряду, радуясь Агнешкиному приезду, Вильма не могла толком ничем заняться, слонялась из угла в угол, хваталась за одно, за другое, но все валилось из рук.
«Боже, да я ни на что не гожусь!»
А выпадало немного свободного времени, она спешила к сестре. И опять разговорам не было конца.
Раз, а то и два в неделю Агнешка получала от Штефа-па письма; всякий раз она убегала в переднюю горницу и там, втихомолку читала их. Мать заглядывала к ней, хотела знать, что пишет Штефан, но Агнешка артачилась, утаивала письма.
— Глупая! — настаивала мать.— Жалко тебе прочитать, что ли?
— Не могу.
— Ну почему ты такая глупая? Я же никому ни-ни. Вильме и то словом не обмолвлюсь. Дай сюда! Не хочешь читать, так дай его мне! Одним глазком взгляну и тут же верну.
Вильма обычно врывалась в дом с шумом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186
— Ведь там просто ужас,— рассказывала Агнешка,— почти каждый день тревога! Сперва-то были учебные, а теперь что ни день все хуже: партизан в горах — тьма, а Штефап и не заикается о том и мне заказал — мол, не моги и не смей и значь не знай, да я вообще-то ничего и не знаю о партизанах.
— Господи Иисусе, да почему же? — заудивлялась мать.— Кто же о партизанах не знает? И когда Галис утащил у Кулиха окорок, все ругали партизан.
— Только там их видимо-невидимо, знаете, сколько их там?! А ночью, ночью повсюду затемнение...
— Да знаю я,— сказала мать.— Дело известное, их там уйма, уйма всяких шалопутов. А каково же бедному да глупому, да хоть, к примеру, такой дуре, как я, глупой-преглупой, ведь вот тоже целый год по бедности кормлю свинью, а как потом опять же по бедности свинью выкормлю, нагрянет какой шалопут да в один присест мою свинью-то и слопает!
— Ой, мама, ведь не так оно, не так!
— А я, по-твоему, дура, что ли? Уж кто-кто, а я-то знаю, что такое свинья и как с ней намаешься, а там в Турце бедные деревни, словацкие деревни! А когда кормишь свинью, целый год одну свинью, право слово, ох и тяжко свинью выкармливать, право слово; человеку даже не по себе делается, ей-богу, не по себе! Человек-то — он всего человек, самый обыкновенный. А потом заявится какой шалопут, а свинью-то небось тяжко выкормить. Ох и тяжко! На одну свинью и одного шалопута достанет, и одного достанет, а сколько же их, господи, этих шалопутов на словацкую деревеньку! Боже ты мой, ведь и сказать-то страшно, до чего я глупая, до чего глупая! Ой, сколько же всяких шалопутов на словацкую бабу, на словацкую свинью, на словацкую деревню, сколько же этих шалопутов!
— Дались тебе эти шалопуты,— говорит Агнешка.— Речь ведь о том, чтобы Штефана перевели. Знаешь, как там ужасно? Каждый день тревога, каждый божий день! Поначалу были одни учебные, а теперь ужас, просто ужас! Ничего вы не знаете! Верьте не верьте, а их там видимо-невидимо!
— Совсем как тут.— Мать вновь ее перебила.— Нынче везде затемнение. Думаешь, уж больно тревожусь из-за этого? Ничуть. Бумаги мало, что ли? Заклеила окна и двери, теперь мне покойно, по крайней мере покойно, хотя, что говорить, покой я могла себе и иначе устроить, зачем мне для этого затемняться. Лягу чуть порапыне спать, вот и свет сберегу. А люди часто думают, что у меня свет горит, что у меня дома свет горит. Фигушки горит, вообще ничего не горит, вообще не горит. Только и бывает, что маленькую лампочку зажгу, а то и не зажгу вовсе, и свечки у меня даже нету, только та освященная громница' с прошлого года, только та и есть у меня, а к чему ее зажигать? Жалко, ей-богу, жалко ее зажигать. Нашарю впотьмах постель, да ее и шарить не надо, лягу себе и сплю. Свет берегу.
— Мама,— обратилась к ней Вильма,— не все же ложатся спать с курами.
— Больше всего я самолетов боялась.— Агнешке позволили, наконец, вставить словечко.— Ой, как я этих самолетов боялась. Иной раз и ночью, и ночью иной раз такой страх найдет, такой ужас! Ей-богу, не вынесла я, взяла да и убралась прочь.
— Я бы вынесла,-— засмеялась мать.
— Гула я не выношу,— сказала Агнешка.— А здесь самолеты так же гудят?
— Ой-ей-ей! Еще как! — отозвалась опять мать.— Чай и у нас воздух есть. Или думаешь, воздуха тут нету?
1 Свечка, которую зажигают во время грозы.
Еще сколько его! По воздуху они летают, летают по воздуху,
отсюда и туда. Сколько раз мы на них с Вильмой смотрели, сколько раз их считали! Мы уже к этому гулу привычные.
— Я тоже привыкла,— сказала Агнешка.— А страшно, страшно там, знаете, как страшно?! Там еще страшнее. Там горы, Штубнианске Теплице в горах, в самых-самых горах. Кругом одни горы. Бывало, и Штефан пугается. Ой, как летят они, как летят, и мы все бегом в убежище, а Штефан, бывало, совсем напугается. И он сказал, что по крайней мере теперь, когда я в положении, мне нельзя там оставаться.
— Нууу! — Обе стали ее оглядывать.— Правда? Ты ведь даже ничего не сказала, ничего не написала.
— А зачем было писать? Вы разве не знали? Да неужто вы не знали? А я-то думала, вы знаете, что вы уже узнали.
— А откуда? Ведь ты нам не сообщила, не написала! Вильма поглядела и сказала оценивающе: — И не заметно совсем.
Агнешка, почти оскорбившись: — Ага, еще как заметно! Гляди, как заметно! Гляди, какая и! — Она выпрямилась, чуть оттянула, одернула платье.— Видите, какая я?
У матери был глаз наметанной, зорче: — Заметно. Ну как, видишь или не видишь? По крайности будет прибавление семейства. Опять ребятенок. Завтра же в передней горнице приберусь.
— Мама,— поддела ее Вильма,— ты же там вчера прибиралась!
— Вот! — Мать переглянулась с Агнешкой, пальцем указала на Вильму: — Вот видишь, как она меня вышучивает!
— Ай-я-яй, да вы все такие же дурашливые, что одна, что другая,— заудивлялась на них Агнешка.— Все еще друг дружку поддеваете? Неужто вас это еще забавляет? Ведь и я прибираюсь, и я наводить порядок умею. Боже, Вильма, до чего же ты глупенькая! Ведь и ты у себя наводишь порядок!
-- А как же, навожу,— похвасталась Вильма.
— Ей Гульданы помогают,— выдала ее мать.— А как помогут, так у нее времени хоть отбавляй, вот она п таскается сюда что пи день.
— У меня всегда время есть,— смеялась Вильма.— Его у меня всегда вдоволь. Ну как, прибраться тут? Как
бы я вам тут все порасставила. Так значит, у нас будет маленький? — Она весело тряхнула головой, глаза у нее засверкали.— А Зузка? Где Зузка? Ой, малышка уже глазки заводит! Конечно, устала с дороги! Пойду-ка уложу ее в задней горнице! Либо ты, мама, ступай и уложи ее там поудобней.
14
Несколько дней кряду, радуясь Агнешкиному приезду, Вильма не могла толком ничем заняться, слонялась из угла в угол, хваталась за одно, за другое, но все валилось из рук.
«Боже, да я ни на что не гожусь!»
А выпадало немного свободного времени, она спешила к сестре. И опять разговорам не было конца.
Раз, а то и два в неделю Агнешка получала от Штефа-па письма; всякий раз она убегала в переднюю горницу и там, втихомолку читала их. Мать заглядывала к ней, хотела знать, что пишет Штефан, но Агнешка артачилась, утаивала письма.
— Глупая! — настаивала мать.— Жалко тебе прочитать, что ли?
— Не могу.
— Ну почему ты такая глупая? Я же никому ни-ни. Вильме и то словом не обмолвлюсь. Дай сюда! Не хочешь читать, так дай его мне! Одним глазком взгляну и тут же верну.
Вильма обычно врывалась в дом с шумом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186