Обвенчаешься в новом костеле. Представляешь, каково было бы?
—- Тата, не приплетай сюда и костел! Чего ради тащиться нам в Церовую!
— А почему бы и нет? Мы там славно поработали, так пусть священник там нас и обвенчает, как положено. Наймем себе каких-нибудь возчиков, или, знаешь, что»? Что, если нам поговорить с Кириповичем?
— Это зачем? — Имро махнул рукой. И как бы сразу рассердился. Не любил он Киршювнча, сам не знал почему. Неужто Штефку не может ему простить?
— Я же знаком с ним.—- Мастер гнул свое.— Я знаком с управителем. Мы с ним даже на «ты». Займем у него дрезину, и жених с невестой...
— Ну уж! Так и покачу в Церовую на дрезине! Ей-богу, иной раз ты такое напридумываешь!
— А не напридумаешь, кто ж тебя заметит? А так люди хоть подивятся. Люди-то глупые, временами их надо и огорошить. Хоть я человек серьезный, а бывает, и мне взбредет в голову что-нибудь не очень серьезное. Людям нужны зрелища. Так отчего бы им не потрафить? Иногда надо показать: вот, если желаете, я тоже могу кое-что выдумать, я тоже могу балаган устроить! А свадьба, Имро, разве не знаем мы, что такое свадьба? Свадьба — дело серьезное, конечно серьезное, но и веселое. Любую глупость на свадьбе отколоть можно, людям по душе веселые глупости, и потом о них еще долго судачат. Вот это свадьба так свадьба! Имро, стоит только сказать, и дрезина наша. Разуберем ее цветами — ив путь! Вот увидишь, священнику это тоже понравится.
— Дрезина? Ему дрезина поправится? Ей-ей, я бы очень этому удивился.
— Ты что думаешь, он такого не изведал, не видал? Небось всякого насмотрелся. А люди, те будут пальцем показывать: вон тот молодой плотник, что не щадя живота своего трудился над нашим костелом. А уж мы потом накричимся, всласть накричимся! Но это уж предоставь мне, это я возьму на себя, о крике я позабочусь.
— Ну ты ж скоморох, тата! Кто тебя не знает, не поверил бы даже, но, честное слово, тата, честное слово, такого скомороха я в жизни не видел.
А мастер как ни в чем не бывало весело продолжал: — Ясное дело, наймем возчиков и две, три, четыре телеги, смотря по тому, сколько потребуется, но для жениха и невесты — дрезину! Настоящий мастеровой достоин дрезины., И не говори ничего, ничего не говори! Не сподобишься ее ты, сподоблюсь я. Теперь ни о чем другом и думать не буду, только о дрезине! Эх, дрезина, дрезина!
— Дрезина, дрезина! Плевать я хотел на твою дрезину! Кончай, прошу, этот разговор! — Имро слыхал, что.и Кирппович должен жениться, говорят, якобы уже точно, говорят, и впрямь Штефку в жены берет. Надо же, такую девку! А Имро... Неужто па самом деле он Кириновича к Штефке ревнует? Но почему? Почему? Вдруг на него нашла невероятная злость; казалось, он злится на всех: и на отца, и па Кириновича, злился па Штефку и даже на Вильму. — Дрезина для батрака, для батрака хороша. Или для пего, для управителя годится. Пусть он на ней и раскатывает!
— Это же обряд, Имро. Обряд как обряд, его хоть где совершить можно, он везде одинаковый. А нас переполох и молва занимает, хотим, чтоб молва из уст в уста шла. Глядите, люди добрые, это мастеровой женится!
— А к чему? К чему все? Чтобы людей потешать, да?
— Неужто не понимаешь? Чудно даже! Ты что, собственно, обо мне, да и о себе думаешь? Что, ну? Знаешь ли ты, что такое ремесло? Размышлял ли ты когда об этом? Думаешь, и впрямь ремесло — золотое дно? Ты в это веришь, Имро? Золотые руки у тебя могут быть, сын мой, золотые руки, но золотого дна ты не увидишь, не увидишь пи вблизи, ни издали. Я твои руки знаю и свои знаю, и рукам верю, своим рукам верю.— И мастер, раскрыв ладони, протянул обе руки Имро, чтобы и тот лучше их видел, взгляд мастера прояснел, стал острее, по длилось это мгновение.— Я за руки свои никогда не краснел,— сказал он,— они меня никогда не подводили! — Он сложил обе ладони, левую руку опустил, а правой, с вытянутым указательным пальцем, еще с минуту помахивал в воздухе.— По в золотое дно я не верю, на золотое дно никогда не рассчитывал. Мастеровой, настоящий мастеровой, только надсаживается, и у этой надсады, Имришко, у этой надсады, право слово, никогда дна не "бывает. Потому иной раз и приходится скоморошничать. А ежели какое золотое дно и бывает па свете, то знают о нем А нить халтурщики да мошенники, а вот мастеру за настоящую, добротную работу редко ко1да кто прилично заплатит, только ты себе за нее и плах ишь, только ты один и знаешь ей настоящую цену. Ремесло — золотое дно! Люди говорят о дне, а самим верхушки хватает. Скажешь им глупость — смеются! Скажешь что-нибудь умное — тоже смеются, ежели ты не предупредил их: погодите, это же не для потехи! И их серьезность потом такова. А молва-—- это дело, ежели добрая молва о тебе, без работы сидеть не будешь. Ты говоришь, я скоморох. Ты прав, по, ежели хочешь, тут можно кое-что и добавить: скоморох, по только по другой причине, чем думаешь. Мне молва совсем не нужна. А вот балаган — да, мы все играем; и самые трудные роли обычно достаются тому, кто вовсе не умеет играть. Я-то, Имришко, умею, и даже так ловко, что подчас переигрываю, а то и скоморошничаю. И знаешь, почему это делаю? Потому я рыцарь. Всякий мастер, всякий настоящий ремесленник способен быть рыцарем, только так и распознаешь настоящего мастера. Последнего всегда остается работа, но люди редко когда оценят ее, хотя иной раз это могло бы человека и очень обрадовать; обычно люди просто заплатят, бывает и похвалят, очень похвалят, но именно тогда-то мастеру и хочется им сказать: вы могли бы дать меньше или вовсе не дать, могли бы меньше хвалить — не в похвалах дело,— а вот заметить бы вам безделицу, малую безделицу, за которую я не просил ни гроша, вы и не дали, а все же заметить могли бы — ведь эта безделица, пусть делал я ее для себя и задаром и даже наперед знал, что вы ее не заметите, была для меня самым главным, я корпел над ней больше всего и отдал ей столько времени, что было бы просто смешно что-нибудь просить за нее. Вот оттого-то вы ее и не заметили. Так где же это золотое дно? Портной сошьет отличный пиджак и радуется, что нашел наконец для него подходящую нитку, он искал ее долго, очень долго, и, уж казалось, исчерпал свое уменье до дна, а все-таки сшил, мастер всегда сошьет, ведь, если он чего не находит, он подлезет и под самое дно и скажет себе: пусть я сдохну, да-да, пусть сдохну, а подходящую нитку все же найду и пиджак сошью, и это будет отличный пиджак, какого ни один мастер-портной еще не носил,— ведь тот, кто ищет под дном, умеет только шить — не носить, он знает, каким пиджак должен быть, чтобы, надев его, любой прохвост показался почтенным человеком, перед которым и ему, лучшему портному, сшившему самый лучший пиджак, придется снять шляпу. Ну а без шляпы он зароется и под землю — не от стыда, нет, а потому, что он мастер, который надеется даже из-под земли еще что-то вытащить или выгрести, а потом мастерить еще шляпы, чтобы по воскресеньям на досуге видеть их на людях, как и те пиджаки, что он сшил,— один краше другого, один краше другого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186
—- Тата, не приплетай сюда и костел! Чего ради тащиться нам в Церовую!
— А почему бы и нет? Мы там славно поработали, так пусть священник там нас и обвенчает, как положено. Наймем себе каких-нибудь возчиков, или, знаешь, что»? Что, если нам поговорить с Кириповичем?
— Это зачем? — Имро махнул рукой. И как бы сразу рассердился. Не любил он Киршювнча, сам не знал почему. Неужто Штефку не может ему простить?
— Я же знаком с ним.—- Мастер гнул свое.— Я знаком с управителем. Мы с ним даже на «ты». Займем у него дрезину, и жених с невестой...
— Ну уж! Так и покачу в Церовую на дрезине! Ей-богу, иной раз ты такое напридумываешь!
— А не напридумаешь, кто ж тебя заметит? А так люди хоть подивятся. Люди-то глупые, временами их надо и огорошить. Хоть я человек серьезный, а бывает, и мне взбредет в голову что-нибудь не очень серьезное. Людям нужны зрелища. Так отчего бы им не потрафить? Иногда надо показать: вот, если желаете, я тоже могу кое-что выдумать, я тоже могу балаган устроить! А свадьба, Имро, разве не знаем мы, что такое свадьба? Свадьба — дело серьезное, конечно серьезное, но и веселое. Любую глупость на свадьбе отколоть можно, людям по душе веселые глупости, и потом о них еще долго судачат. Вот это свадьба так свадьба! Имро, стоит только сказать, и дрезина наша. Разуберем ее цветами — ив путь! Вот увидишь, священнику это тоже понравится.
— Дрезина? Ему дрезина поправится? Ей-ей, я бы очень этому удивился.
— Ты что думаешь, он такого не изведал, не видал? Небось всякого насмотрелся. А люди, те будут пальцем показывать: вон тот молодой плотник, что не щадя живота своего трудился над нашим костелом. А уж мы потом накричимся, всласть накричимся! Но это уж предоставь мне, это я возьму на себя, о крике я позабочусь.
— Ну ты ж скоморох, тата! Кто тебя не знает, не поверил бы даже, но, честное слово, тата, честное слово, такого скомороха я в жизни не видел.
А мастер как ни в чем не бывало весело продолжал: — Ясное дело, наймем возчиков и две, три, четыре телеги, смотря по тому, сколько потребуется, но для жениха и невесты — дрезину! Настоящий мастеровой достоин дрезины., И не говори ничего, ничего не говори! Не сподобишься ее ты, сподоблюсь я. Теперь ни о чем другом и думать не буду, только о дрезине! Эх, дрезина, дрезина!
— Дрезина, дрезина! Плевать я хотел на твою дрезину! Кончай, прошу, этот разговор! — Имро слыхал, что.и Кирппович должен жениться, говорят, якобы уже точно, говорят, и впрямь Штефку в жены берет. Надо же, такую девку! А Имро... Неужто па самом деле он Кириновича к Штефке ревнует? Но почему? Почему? Вдруг на него нашла невероятная злость; казалось, он злится на всех: и на отца, и па Кириновича, злился па Штефку и даже на Вильму. — Дрезина для батрака, для батрака хороша. Или для пего, для управителя годится. Пусть он на ней и раскатывает!
— Это же обряд, Имро. Обряд как обряд, его хоть где совершить можно, он везде одинаковый. А нас переполох и молва занимает, хотим, чтоб молва из уст в уста шла. Глядите, люди добрые, это мастеровой женится!
— А к чему? К чему все? Чтобы людей потешать, да?
— Неужто не понимаешь? Чудно даже! Ты что, собственно, обо мне, да и о себе думаешь? Что, ну? Знаешь ли ты, что такое ремесло? Размышлял ли ты когда об этом? Думаешь, и впрямь ремесло — золотое дно? Ты в это веришь, Имро? Золотые руки у тебя могут быть, сын мой, золотые руки, но золотого дна ты не увидишь, не увидишь пи вблизи, ни издали. Я твои руки знаю и свои знаю, и рукам верю, своим рукам верю.— И мастер, раскрыв ладони, протянул обе руки Имро, чтобы и тот лучше их видел, взгляд мастера прояснел, стал острее, по длилось это мгновение.— Я за руки свои никогда не краснел,— сказал он,— они меня никогда не подводили! — Он сложил обе ладони, левую руку опустил, а правой, с вытянутым указательным пальцем, еще с минуту помахивал в воздухе.— По в золотое дно я не верю, на золотое дно никогда не рассчитывал. Мастеровой, настоящий мастеровой, только надсаживается, и у этой надсады, Имришко, у этой надсады, право слово, никогда дна не "бывает. Потому иной раз и приходится скоморошничать. А ежели какое золотое дно и бывает па свете, то знают о нем А нить халтурщики да мошенники, а вот мастеру за настоящую, добротную работу редко ко1да кто прилично заплатит, только ты себе за нее и плах ишь, только ты один и знаешь ей настоящую цену. Ремесло — золотое дно! Люди говорят о дне, а самим верхушки хватает. Скажешь им глупость — смеются! Скажешь что-нибудь умное — тоже смеются, ежели ты не предупредил их: погодите, это же не для потехи! И их серьезность потом такова. А молва-—- это дело, ежели добрая молва о тебе, без работы сидеть не будешь. Ты говоришь, я скоморох. Ты прав, по, ежели хочешь, тут можно кое-что и добавить: скоморох, по только по другой причине, чем думаешь. Мне молва совсем не нужна. А вот балаган — да, мы все играем; и самые трудные роли обычно достаются тому, кто вовсе не умеет играть. Я-то, Имришко, умею, и даже так ловко, что подчас переигрываю, а то и скоморошничаю. И знаешь, почему это делаю? Потому я рыцарь. Всякий мастер, всякий настоящий ремесленник способен быть рыцарем, только так и распознаешь настоящего мастера. Последнего всегда остается работа, но люди редко когда оценят ее, хотя иной раз это могло бы человека и очень обрадовать; обычно люди просто заплатят, бывает и похвалят, очень похвалят, но именно тогда-то мастеру и хочется им сказать: вы могли бы дать меньше или вовсе не дать, могли бы меньше хвалить — не в похвалах дело,— а вот заметить бы вам безделицу, малую безделицу, за которую я не просил ни гроша, вы и не дали, а все же заметить могли бы — ведь эта безделица, пусть делал я ее для себя и задаром и даже наперед знал, что вы ее не заметите, была для меня самым главным, я корпел над ней больше всего и отдал ей столько времени, что было бы просто смешно что-нибудь просить за нее. Вот оттого-то вы ее и не заметили. Так где же это золотое дно? Портной сошьет отличный пиджак и радуется, что нашел наконец для него подходящую нитку, он искал ее долго, очень долго, и, уж казалось, исчерпал свое уменье до дна, а все-таки сшил, мастер всегда сошьет, ведь, если он чего не находит, он подлезет и под самое дно и скажет себе: пусть я сдохну, да-да, пусть сдохну, а подходящую нитку все же найду и пиджак сошью, и это будет отличный пиджак, какого ни один мастер-портной еще не носил,— ведь тот, кто ищет под дном, умеет только шить — не носить, он знает, каким пиджак должен быть, чтобы, надев его, любой прохвост показался почтенным человеком, перед которым и ему, лучшему портному, сшившему самый лучший пиджак, придется снять шляпу. Ну а без шляпы он зароется и под землю — не от стыда, нет, а потому, что он мастер, который надеется даже из-под земли еще что-то вытащить или выгрести, а потом мастерить еще шляпы, чтобы по воскресеньям на досуге видеть их на людях, как и те пиджаки, что он сшил,— один краше другого, один краше другого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186