Едва он раскрыл рот — пес ворчать на него. Я опять еды прошу, для себя и для пса. Сперва допытали меня, а потом дали кой-чего. Любопытных и зевак набилось во двор — тьма-тьмущая! Такого скопища я, понятно, побаивался. Уж больно недоверчиво некоторые глядели на меня, а главное, пес не по душе пришелся. А тут один возьми и скажи: «А пес-то ведь бешеный! Гляньте, как у него из пасти
слюни текут, да и по глазам видно!» Оторопел я. У пса и вправду из пасти слюни текут, неужто и впрямь захворал, неужто сбесился? Если это правда, тогда, выходит, и у меня бешенство — то ли я от него заразился, то ли, может, он от меня. Кто-то и говорит: «Повесьте его, эта подлая тварь — собака военная, бог знает скольким людям она в горло вгрызалась и скольких передушила?» Когда уж тут было спорить, доказывать им, что пса можно вылечить! Гляжу, один мужик выхватывает пистолет из кармана и два раза стреляет в собаку. И говорит: «Закопайте его поглубже! И этот вот,— указывает он на меня,— видите, как он крючится и хрипит! Видать, чахоткой мается. Душу ему, верно, вытрясли, а наместо души чахотку-то и вогнали. Похоже, он тоже бешеный. Найдите лекаря!» Так они и сделали. С божьей помощью я и оклемался.
— Значит, поправился? Ох, и хлебнул же ты лиха, Яно! А я на тебя еще напустилась. Криком тебя встретила. Не серчай уж!
Но на другой день Яно сообщил Филе, что заскочил домой ненадолго. А собирается, дескать, в Чехию.
— В Чехию? А зачем? Мало всего натерпелся? Чего опять мудруешь? На кой ляд тебе Чехия? Чего ты там не видал?
— Сговорился с товарищами. Говорят, в Чехии можно хорошо заработать.
— Да ты разве к работе годишься? Когда и где ты работал? Всю жизнь только и знал, что по округе мотался да зверя распугивал. Хочешь работать, так и здесь дело найдется. Нынче хватает работы. Я тоже тружусь.
— Вот как! Что же ты делаешь?
— Что делаю, то делаю. Пусть и не ахти сколько зарабатываю, а без дела не сижу. Труд чести не замарает.
— Фила, этим только голытьба утешается. А господа хохочут над ней. Я много хочу зарабатывать. Неужто честный человек должен впроголодь жить? Я довольно набедствовался, хочу и сытно поесть. Но не о том только речь. Скажи по совести, что мне здесь делать?
— Что угодно. Разве у нас тут мало работы? Тут ее завсегда хватало. Хаживали к нам на работу и из Остравы и из Кисуц. Разве не помнишь, сколько народу сиживало вокруг святого Флориана? А богачи, какие тут богачи были? Вроде у нас их и вовсе не было. Что богач здесь имел? Виноградник и ничего боле, ну а с виноградника кой-какую мошну. Бедный горе мыкал, а богатый скряжничал. На мошне спал, а приличную кровать не покупал. Стало быть, не велика разница.
— А все ж таки она была.
— Была? А в чем? Разве в том, что у одного мошна, а у другого ни шиша.
— У меня мошны не было. А у кого была, тот и ходил тут задрав нос.
— Дурень, а кто ж тебе мешал его задирать! Возьми да сейчас попробуй!
— Плевать мне на них, на этих выпивох. Конечно, я и сам выпить не дурак, что говорить! С малых лет к вину приучался. Скажи, что у тебя дома было на завтрак, когда ты еще девчонкой бегала?
— Когда что. Кофе, молоко, иной раз и вино.
— И у меня вино. На молоко редко хватало. Заместо завтрака получал я сто — двести грамм горячительного.
— Что ж, так повсюду было.
— Дудки! Только в нашем краю. А в школе нам толковали, что молоко полезней вина.
— А разве нет?
— Ясное дело, полезней. Ты теперь точно учительница говоришь, Да молока-то не было. На молоко не хватало. Я сызмала уважал учителей, но иной раз мне казалось, что кой у кого вместо мозгов одна оболочка, вроде пенки. Не иначе как от того самого молока. Стоило власти хоть чуть- чуть обновиться, менялся и инспектор, а не менялся, так прежний, какой-нибудь старый хрен или хрыч, мотался по всем школам: ах, коллеги мои, учителя и учительницы, у нас новая программа, суть и оболочка новые! Пан инспектор, а два плюс дза — четыре? Да, пан коллега, два плюс два — четыре! Стало быть, так, милые деточки, два плюс два — четыре, хорошенько Это запомните! Пан учитель, а наша родина все еще садик? Разумеется, садик, самый что ни на есть райский уголок! А скажите, пожалуйста, пения у нас сегодня нету? Нет, дети, пения у нас сегодня нет, пение у нас вчера было. Пение у нас всегда два раза в неделю. Ну тогда плевать на такую арифметику! И дети из класса бегом прямо в сад. А вот в костеле, там я иной раз
замечательно пел. Батюшки-светы, когда я, бывало, зимой ходил на рождественскую заутреню, костел аж гудел весь. А как же иначе, ежели каждый прихожанин успевал уже опрокинуть двести грамм, а иной и пол-литра. Отец небесный только в такт притопывал. А святой Петр стоял у небесных врат и подмигивал божьим овечкам: лютеранин, католик, лютеранин, католик. Господи боже, эти дуболомы, что сейчас идут сюда, наверняка словаки, сунь-ка их всех куда-нибудь скопом и подмешай к ним веселого чеха, пускай там на небе им карусель устроит!
— Ну вот, дуралей, сам над собой потешаешься! Какого рожна ехать тебе в Чехию?
— Потому что полюбил чехов. А вот Чехию не знаю как следует. Теперь мы опять одна страна, стало быть, это и моя родина.
— Твоя родина? Ты ж не чех. Что ты пел перед войной? Кто им пел «Чешут, чешут в Прагу чехи...»?
— Я пел, говоришь? А ты спроси, кто не пел? Песенка такая была. Разве я ее сочинил? Только для чехов и словаков скорей подошла бы другая песенка. Та, что про цыган.
Не стало цыганки в долине, цыгане дерутся на перине. Цыгане, цыгане, не деритесь, у цыганки две перины, поделитесь!
— Знаешь эту песенку?
— Как не знать!
— Эта песенка словно про нас сложена. В ней жизнь деревень наших. Временами у нас одна перина, временами две, потом снова одна, но уже побольше, ну а ежели в этой перине или под ней мы все время ворочаемся и ерзаем, то в волосах у словаков «перье», а у чехов «пержи». У нас «воз», у них «вуз», у нас «конь», у них «кунь», тут «вреце», там «пител», ну а когда нет ни того, ни другого — хватаешь общий мешок. Мы понимаем друг друга. Не надо только эту перину вырывать друг у друга. А то как начнешь ее дергать, она ведь и лопнуть может либо кто-нибудь сильно рассердится: не дурите, люди, не стаскивайте с меня перину, у меня ведь задница наружу торчит, этак недолго под периной и простудиться!
И Яно снова запел:
Словак иль чех — вот хорошо: у них на всех один мешок. Пусть чехи любят карусель, словак вам оплетет горшок.
Я шел из Чехии домой, разбился вдруг горшочек мой. А как я сел на карусель, и тот мешок — с плеча долой.
А чеху — музыка под стать, он на трубе горазд играть. Словак поет: давайте, чехи, горшки, как братья, оплетать.
— Господи, ну и придурок! Думала, ты хоть немного изменился. А ты все такой же, каким в холостяках был. И зачем ты женился? Будто не знаю, для чего ты наладился в Чехию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
слюни текут, да и по глазам видно!» Оторопел я. У пса и вправду из пасти слюни текут, неужто и впрямь захворал, неужто сбесился? Если это правда, тогда, выходит, и у меня бешенство — то ли я от него заразился, то ли, может, он от меня. Кто-то и говорит: «Повесьте его, эта подлая тварь — собака военная, бог знает скольким людям она в горло вгрызалась и скольких передушила?» Когда уж тут было спорить, доказывать им, что пса можно вылечить! Гляжу, один мужик выхватывает пистолет из кармана и два раза стреляет в собаку. И говорит: «Закопайте его поглубже! И этот вот,— указывает он на меня,— видите, как он крючится и хрипит! Видать, чахоткой мается. Душу ему, верно, вытрясли, а наместо души чахотку-то и вогнали. Похоже, он тоже бешеный. Найдите лекаря!» Так они и сделали. С божьей помощью я и оклемался.
— Значит, поправился? Ох, и хлебнул же ты лиха, Яно! А я на тебя еще напустилась. Криком тебя встретила. Не серчай уж!
Но на другой день Яно сообщил Филе, что заскочил домой ненадолго. А собирается, дескать, в Чехию.
— В Чехию? А зачем? Мало всего натерпелся? Чего опять мудруешь? На кой ляд тебе Чехия? Чего ты там не видал?
— Сговорился с товарищами. Говорят, в Чехии можно хорошо заработать.
— Да ты разве к работе годишься? Когда и где ты работал? Всю жизнь только и знал, что по округе мотался да зверя распугивал. Хочешь работать, так и здесь дело найдется. Нынче хватает работы. Я тоже тружусь.
— Вот как! Что же ты делаешь?
— Что делаю, то делаю. Пусть и не ахти сколько зарабатываю, а без дела не сижу. Труд чести не замарает.
— Фила, этим только голытьба утешается. А господа хохочут над ней. Я много хочу зарабатывать. Неужто честный человек должен впроголодь жить? Я довольно набедствовался, хочу и сытно поесть. Но не о том только речь. Скажи по совести, что мне здесь делать?
— Что угодно. Разве у нас тут мало работы? Тут ее завсегда хватало. Хаживали к нам на работу и из Остравы и из Кисуц. Разве не помнишь, сколько народу сиживало вокруг святого Флориана? А богачи, какие тут богачи были? Вроде у нас их и вовсе не было. Что богач здесь имел? Виноградник и ничего боле, ну а с виноградника кой-какую мошну. Бедный горе мыкал, а богатый скряжничал. На мошне спал, а приличную кровать не покупал. Стало быть, не велика разница.
— А все ж таки она была.
— Была? А в чем? Разве в том, что у одного мошна, а у другого ни шиша.
— У меня мошны не было. А у кого была, тот и ходил тут задрав нос.
— Дурень, а кто ж тебе мешал его задирать! Возьми да сейчас попробуй!
— Плевать мне на них, на этих выпивох. Конечно, я и сам выпить не дурак, что говорить! С малых лет к вину приучался. Скажи, что у тебя дома было на завтрак, когда ты еще девчонкой бегала?
— Когда что. Кофе, молоко, иной раз и вино.
— И у меня вино. На молоко редко хватало. Заместо завтрака получал я сто — двести грамм горячительного.
— Что ж, так повсюду было.
— Дудки! Только в нашем краю. А в школе нам толковали, что молоко полезней вина.
— А разве нет?
— Ясное дело, полезней. Ты теперь точно учительница говоришь, Да молока-то не было. На молоко не хватало. Я сызмала уважал учителей, но иной раз мне казалось, что кой у кого вместо мозгов одна оболочка, вроде пенки. Не иначе как от того самого молока. Стоило власти хоть чуть- чуть обновиться, менялся и инспектор, а не менялся, так прежний, какой-нибудь старый хрен или хрыч, мотался по всем школам: ах, коллеги мои, учителя и учительницы, у нас новая программа, суть и оболочка новые! Пан инспектор, а два плюс дза — четыре? Да, пан коллега, два плюс два — четыре! Стало быть, так, милые деточки, два плюс два — четыре, хорошенько Это запомните! Пан учитель, а наша родина все еще садик? Разумеется, садик, самый что ни на есть райский уголок! А скажите, пожалуйста, пения у нас сегодня нету? Нет, дети, пения у нас сегодня нет, пение у нас вчера было. Пение у нас всегда два раза в неделю. Ну тогда плевать на такую арифметику! И дети из класса бегом прямо в сад. А вот в костеле, там я иной раз
замечательно пел. Батюшки-светы, когда я, бывало, зимой ходил на рождественскую заутреню, костел аж гудел весь. А как же иначе, ежели каждый прихожанин успевал уже опрокинуть двести грамм, а иной и пол-литра. Отец небесный только в такт притопывал. А святой Петр стоял у небесных врат и подмигивал божьим овечкам: лютеранин, католик, лютеранин, католик. Господи боже, эти дуболомы, что сейчас идут сюда, наверняка словаки, сунь-ка их всех куда-нибудь скопом и подмешай к ним веселого чеха, пускай там на небе им карусель устроит!
— Ну вот, дуралей, сам над собой потешаешься! Какого рожна ехать тебе в Чехию?
— Потому что полюбил чехов. А вот Чехию не знаю как следует. Теперь мы опять одна страна, стало быть, это и моя родина.
— Твоя родина? Ты ж не чех. Что ты пел перед войной? Кто им пел «Чешут, чешут в Прагу чехи...»?
— Я пел, говоришь? А ты спроси, кто не пел? Песенка такая была. Разве я ее сочинил? Только для чехов и словаков скорей подошла бы другая песенка. Та, что про цыган.
Не стало цыганки в долине, цыгане дерутся на перине. Цыгане, цыгане, не деритесь, у цыганки две перины, поделитесь!
— Знаешь эту песенку?
— Как не знать!
— Эта песенка словно про нас сложена. В ней жизнь деревень наших. Временами у нас одна перина, временами две, потом снова одна, но уже побольше, ну а ежели в этой перине или под ней мы все время ворочаемся и ерзаем, то в волосах у словаков «перье», а у чехов «пержи». У нас «воз», у них «вуз», у нас «конь», у них «кунь», тут «вреце», там «пител», ну а когда нет ни того, ни другого — хватаешь общий мешок. Мы понимаем друг друга. Не надо только эту перину вырывать друг у друга. А то как начнешь ее дергать, она ведь и лопнуть может либо кто-нибудь сильно рассердится: не дурите, люди, не стаскивайте с меня перину, у меня ведь задница наружу торчит, этак недолго под периной и простудиться!
И Яно снова запел:
Словак иль чех — вот хорошо: у них на всех один мешок. Пусть чехи любят карусель, словак вам оплетет горшок.
Я шел из Чехии домой, разбился вдруг горшочек мой. А как я сел на карусель, и тот мешок — с плеча долой.
А чеху — музыка под стать, он на трубе горазд играть. Словак поет: давайте, чехи, горшки, как братья, оплетать.
— Господи, ну и придурок! Думала, ты хоть немного изменился. А ты все такой же, каким в холостяках был. И зачем ты женился? Будто не знаю, для чего ты наладился в Чехию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32