Иволга
Повесть
словацк
Про Филоменку все в деревне думали, что она никогда не выйдет замуж. И на вид неказиста, и во всякой работе не так расторопна, как другие, да и смекалки маловато. Кто только не вышучивал ее — и мать спуску никому не давала, заступаясь за дочку. А то, желая утешить ее, говорила:
— Ты, Филка, не робей! Люди злые, да ты не слушай их! Пускай себе судачат, коли охота, тебя от этого не убудет. Про замужество думать тебе рано, молодая еще, а настанет срок, и ты в девках не останешься. Мы с отцом в добром здравии, глядишь, долго протянем, ну а нет, ежели с нами что станется, тебе и тогда бояться нечего, два брата у тебя. Густо — старшой, отдадим его в ученье, а как в люди выйдет, за него и держись, он всегда совет подаст, а при надобности о тебе и позаботится.
Отец отвел старшего сына в Вену и отдал его в ученики к портняжному мастеру. И чего он там только не натерпелся, бедный Густо! Город чужой, люди чужие, поначалу и словом не с кем было перемолвиться. В те поры мастера и подмастерья изводили учеников по-всякому. Мастер то и дело отвешивал ученику заушины и затрещины за самую малую провинность, подмастерья насмешничали над ним, а иной безобразник, если мастера поблизости не было, и на хороший пинок не скупился. Не зря говаривали: ученье что мученье. И правда, такой бедолага, недотепа, неоперившийся простачок, который ничего толком не знал, да и откуда мог знать! — был истинным мучеником. Многие не выдерживали, уходили от мастера, прохвоста и обидчика, и с плачем возвращались домой: «Татбнька мой, маменька моя, зачем вы меня туда отдали, зачем отдали? Не пойду я туда, не пойду больше, я дома хочу остаться, дома хочу остаться!»
А Густинко в ту пору был до того мелконький! Что твой отросточек, что твой прутик! Воробышек, кроха, ни дать ни взять мальчик с пальчик; вот уж и правда бедолага, да еще один-одинешенек. В самом деле, один как перст, как пальчик на рукавичке!
Сперва-то он и не ведал, какая беда приключилась. Помер отец. Ладились из дома ему о том написать, да никто не знал адреса. Все только раскидывали умом, ходили, причитали, причитали и над Густинко: «Хлопчик наш разнесчастный, где ты, где тебя отец оставил, у какого мастера, на кого ты учишься, куда тебе написать? Отчего ж не пошел ты сразу на почту и не послал хотя бы открытку, а на ней адресок? Бедняга, и разогорчить тебя не можем! А, глядишь, оно и к лучшему, по крайности для тебя лучше, потому как ты там еще не успел обтерпеться. Зря бы только печалился, горемычный ты наш, вот бы печалился, потому что Вена — не ближний свет, а у тебя на поезд и денег, почитай, никаких. На похороны все равно не поспел бы. Уж лучше залезть тебе в уголок и попросить мастера, чтоб отпустил тебе этот грех да не гонял день-другой по улицам этого большого города, который для тебя что темный лес; а ежели не попросишь ты мастера и не проявит он милосердия, придется тебе слезы лить на венских улицах, и одни чужие люди жалеть тебя будут, а то и вовсе не пожалеют. Ох и наплачешься еще, сердечко ты наше!»
Кто мог думать-гадать, что такое приключится? Отец подался из Вены домой, доехал до самой Братиславы, а далее решил идти пешком. Видать, с деньгами было не богато. А хоть и были какие, может, прикинул: «Они мне и на другое сгодятся!» Раньше-то люди ног своих не жалели. Не пугались самой неблизкой дороги. В поезд человек садился, когда и впрямь приходилось ехать за тридевять земель. А кое-кто и тогда пускался на хитрость: покупал билет до первой или второй станции, да, сделав вид, что зазевался, проезжал еще одну зайцем, потом несколько километров топал пешком, а как заболят ноги, снова в поезд, опять же до следующей станции, а к ней еще одну в придачу: «Пан кондуктор, зазевался я что-то, не успел выйти, вот обида, теперь придется
назад пешком топать». Кондуктор, бывало, такого пассажира отругает, а иной раз и чуток пожалеет. А тот, сойдя с поезда, и не думал тащиться назад! Опять пешочком, вперед да вперед! Кто хотел, доходил аж до края света и только там говорил себе: «А теперь пойду-ка я назад!»
Да и он, Филоменкин и Густинков отец, решил так же вот добираться из Вены. В Раче, прежде это село именовалось Рачишдорф, стоял у дороги еще до недавней поры один славный трактир, «Пекло» назывался, и стоял он та сыздавна. Трактирщик, а трактирщики наверняка там менялись, ведь у трактирщика тоже всего лишь обыкновенные копытца, и однажды — как всем другим — они перают служить и ему, а одному ли они отслужили или десятым, не про то сейчас речь, главное, что там всегда какой-то трактирщик ловчил, чтоб не скопытиться, обслуживал и продавал, бочковое пиво разливал и на вынос давал; и чем бы он не торговал и каким бы никудышным он ни был, пускай бы даже и впрямь был как черт копытистым, тары-бары-растабары, и людям в стаканы пойла нацеживал, да в него еще и яду подмешивал, все равно он всегда имел хороший прибыток, немалую деньгу зашибал. Потому как место это было точно придумано для трактира, лучшего и не сыщешь. Почитай, всякий, кто шел этой дорогой из Братиславы, заворачивал сюда, хотя бы и пусто было в кармане. Путник ведь иной раз и стаканом воды утешится, а подчас, скажем, зимой, порадуется, если есть ему где обогреться.
Завернул туда и наш горемыка, хотел, должно быть, на оставшийся путь малость подкрепиться. Да, видать, подкрепился больше, чем требовалось. А может, и нет, разве точно тут угадаешь? Теперь уж что угодно можно о нем говорить. Пожалуй, наместо выпивки надо было б ему поужинать или купить себе хотя бы рожок. Однако мужик есть мужик, он непременно подумает: «А на кой он, рожок? Лучше-ка еще стопочку». Пропустил он несколько стопочек, сказывали, будто и рожок купил, да кто знает? Видать, надо было купить два рожка. В путь, дескать, лишь тогда наладился, когда трактирщик закрывать стал. Но прежде чем уйти, опять сказал: «Налей-ка еще одну, впереди дорога долгая!»
Стояла осень. Однако ночью уже начинало подмораживать. А тогда еще, словно по ошибке или понарошке, ни с того ни с сего снежок пошел, и ветерок задул,
запуржило малость. А что было дальше, теперь уже никому не ведомо. Станет и того, что горемыка не осилил дороги! Нашли ег^ на другой день поутру между Рачей и Юром, запорошенного мелким осенним снежком.
А Густо узнал про это только через два месяца из Филоменкиного письма: «...Густинко, сдохла у нас коза, но случилось у нас еще и самое большое несчастье: не стало татеньки, наш татенька из Вены домой не воротился...» Филоменкина мать, подобно другим матерям, хотя с несчастьем забот у нее и прибавилось, не потеряла головы. Днем не покладая рук работала, но по вечерам, правда, если сразу же не одолевала ее смертельная усталость, а чаще по воскресеньям, когда можно было дух перевести, подбадривала детей:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Повесть
словацк
Про Филоменку все в деревне думали, что она никогда не выйдет замуж. И на вид неказиста, и во всякой работе не так расторопна, как другие, да и смекалки маловато. Кто только не вышучивал ее — и мать спуску никому не давала, заступаясь за дочку. А то, желая утешить ее, говорила:
— Ты, Филка, не робей! Люди злые, да ты не слушай их! Пускай себе судачат, коли охота, тебя от этого не убудет. Про замужество думать тебе рано, молодая еще, а настанет срок, и ты в девках не останешься. Мы с отцом в добром здравии, глядишь, долго протянем, ну а нет, ежели с нами что станется, тебе и тогда бояться нечего, два брата у тебя. Густо — старшой, отдадим его в ученье, а как в люди выйдет, за него и держись, он всегда совет подаст, а при надобности о тебе и позаботится.
Отец отвел старшего сына в Вену и отдал его в ученики к портняжному мастеру. И чего он там только не натерпелся, бедный Густо! Город чужой, люди чужие, поначалу и словом не с кем было перемолвиться. В те поры мастера и подмастерья изводили учеников по-всякому. Мастер то и дело отвешивал ученику заушины и затрещины за самую малую провинность, подмастерья насмешничали над ним, а иной безобразник, если мастера поблизости не было, и на хороший пинок не скупился. Не зря говаривали: ученье что мученье. И правда, такой бедолага, недотепа, неоперившийся простачок, который ничего толком не знал, да и откуда мог знать! — был истинным мучеником. Многие не выдерживали, уходили от мастера, прохвоста и обидчика, и с плачем возвращались домой: «Татбнька мой, маменька моя, зачем вы меня туда отдали, зачем отдали? Не пойду я туда, не пойду больше, я дома хочу остаться, дома хочу остаться!»
А Густинко в ту пору был до того мелконький! Что твой отросточек, что твой прутик! Воробышек, кроха, ни дать ни взять мальчик с пальчик; вот уж и правда бедолага, да еще один-одинешенек. В самом деле, один как перст, как пальчик на рукавичке!
Сперва-то он и не ведал, какая беда приключилась. Помер отец. Ладились из дома ему о том написать, да никто не знал адреса. Все только раскидывали умом, ходили, причитали, причитали и над Густинко: «Хлопчик наш разнесчастный, где ты, где тебя отец оставил, у какого мастера, на кого ты учишься, куда тебе написать? Отчего ж не пошел ты сразу на почту и не послал хотя бы открытку, а на ней адресок? Бедняга, и разогорчить тебя не можем! А, глядишь, оно и к лучшему, по крайности для тебя лучше, потому как ты там еще не успел обтерпеться. Зря бы только печалился, горемычный ты наш, вот бы печалился, потому что Вена — не ближний свет, а у тебя на поезд и денег, почитай, никаких. На похороны все равно не поспел бы. Уж лучше залезть тебе в уголок и попросить мастера, чтоб отпустил тебе этот грех да не гонял день-другой по улицам этого большого города, который для тебя что темный лес; а ежели не попросишь ты мастера и не проявит он милосердия, придется тебе слезы лить на венских улицах, и одни чужие люди жалеть тебя будут, а то и вовсе не пожалеют. Ох и наплачешься еще, сердечко ты наше!»
Кто мог думать-гадать, что такое приключится? Отец подался из Вены домой, доехал до самой Братиславы, а далее решил идти пешком. Видать, с деньгами было не богато. А хоть и были какие, может, прикинул: «Они мне и на другое сгодятся!» Раньше-то люди ног своих не жалели. Не пугались самой неблизкой дороги. В поезд человек садился, когда и впрямь приходилось ехать за тридевять земель. А кое-кто и тогда пускался на хитрость: покупал билет до первой или второй станции, да, сделав вид, что зазевался, проезжал еще одну зайцем, потом несколько километров топал пешком, а как заболят ноги, снова в поезд, опять же до следующей станции, а к ней еще одну в придачу: «Пан кондуктор, зазевался я что-то, не успел выйти, вот обида, теперь придется
назад пешком топать». Кондуктор, бывало, такого пассажира отругает, а иной раз и чуток пожалеет. А тот, сойдя с поезда, и не думал тащиться назад! Опять пешочком, вперед да вперед! Кто хотел, доходил аж до края света и только там говорил себе: «А теперь пойду-ка я назад!»
Да и он, Филоменкин и Густинков отец, решил так же вот добираться из Вены. В Раче, прежде это село именовалось Рачишдорф, стоял у дороги еще до недавней поры один славный трактир, «Пекло» назывался, и стоял он та сыздавна. Трактирщик, а трактирщики наверняка там менялись, ведь у трактирщика тоже всего лишь обыкновенные копытца, и однажды — как всем другим — они перают служить и ему, а одному ли они отслужили или десятым, не про то сейчас речь, главное, что там всегда какой-то трактирщик ловчил, чтоб не скопытиться, обслуживал и продавал, бочковое пиво разливал и на вынос давал; и чем бы он не торговал и каким бы никудышным он ни был, пускай бы даже и впрямь был как черт копытистым, тары-бары-растабары, и людям в стаканы пойла нацеживал, да в него еще и яду подмешивал, все равно он всегда имел хороший прибыток, немалую деньгу зашибал. Потому как место это было точно придумано для трактира, лучшего и не сыщешь. Почитай, всякий, кто шел этой дорогой из Братиславы, заворачивал сюда, хотя бы и пусто было в кармане. Путник ведь иной раз и стаканом воды утешится, а подчас, скажем, зимой, порадуется, если есть ему где обогреться.
Завернул туда и наш горемыка, хотел, должно быть, на оставшийся путь малость подкрепиться. Да, видать, подкрепился больше, чем требовалось. А может, и нет, разве точно тут угадаешь? Теперь уж что угодно можно о нем говорить. Пожалуй, наместо выпивки надо было б ему поужинать или купить себе хотя бы рожок. Однако мужик есть мужик, он непременно подумает: «А на кой он, рожок? Лучше-ка еще стопочку». Пропустил он несколько стопочек, сказывали, будто и рожок купил, да кто знает? Видать, надо было купить два рожка. В путь, дескать, лишь тогда наладился, когда трактирщик закрывать стал. Но прежде чем уйти, опять сказал: «Налей-ка еще одну, впереди дорога долгая!»
Стояла осень. Однако ночью уже начинало подмораживать. А тогда еще, словно по ошибке или понарошке, ни с того ни с сего снежок пошел, и ветерок задул,
запуржило малость. А что было дальше, теперь уже никому не ведомо. Станет и того, что горемыка не осилил дороги! Нашли ег^ на другой день поутру между Рачей и Юром, запорошенного мелким осенним снежком.
А Густо узнал про это только через два месяца из Филоменкиного письма: «...Густинко, сдохла у нас коза, но случилось у нас еще и самое большое несчастье: не стало татеньки, наш татенька из Вены домой не воротился...» Филоменкина мать, подобно другим матерям, хотя с несчастьем забот у нее и прибавилось, не потеряла головы. Днем не покладая рук работала, но по вечерам, правда, если сразу же не одолевала ее смертельная усталость, а чаще по воскресеньям, когда можно было дух перевести, подбадривала детей:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32