а делают ее всегда на воздухе, на широкой улице, запертой с одного конца крепостной стеной, что в свою очередь очень удобно, потому как по этой улице нет проезду ни машинам, ни даже подводам, стало быть, зарядке ничто и никто не мешает; впрочем, штатские, женщины и дети, одним словом, пешеходы, ну и велосипедисты, конечно, могут преспокойно сновать здесь, более того, и на лошади можно здесь проскакать или с телегой сюда дотащиться, только у этой ограды, у городской стены, пришлось бы все равно телегу заворачивать и ехать назад или же подождать там немного, любуясь войском,— а то не ровен час какой- нибудь бестолковой суетой и нарушишь армейскую стройность. Ох уж и армия! Такая маленькая армиишка, собственно, частица ее, кусочек от нее, всего лишь несколько словацких, одетых в форму, утроб; каждое утро, когда они умываются в ручье, протекающем вдоль улицы, раки предлагают им свои услуги: «Возьмите от нас хотя бы клешню». Но солдаты клешнями гнушаются — умывшись в ручье, они спешат одеться; их как раз столько, сколько полагается такому маленькому городку, но когда они уже одетые, при параде, начищенные до глянца, выстраиваются на другой, главной улице, с противоположной стороны казармы, и потом чеканят шаг по направлению к площади и особенно когда спускаются по ней, и в ногу им бодро трубит горн, тут тебе уже свой щелк и свой дзинь, даже каждый бряк-звяк кажется самое малое сильней на пятак; благо, в таком ладном и действительно нарядном городишке порой звякает оно действительно точно, строго, четко и действительно твердо: левой, правой, дзинь-дзинь, щелк-щелк, топ-топ, дуп-дуп, топают, будто полк дубов, дуб с дубом, дуб за дубом, знай дубасят и толкут, но пока еще в такт, а в этом ладном городке, тук-тук, толк-толок, толк-толок, толк-толок, толкут, толкут, толкут мак...
Иной раз, но тогда горн замолкает, да, иной раз и солдаты, шагая по городу, затягивают песенку. Они знают много песен, но больше всего любят петь про Зволенский замок, что посреди гор. Начнут петь спокойно, а потом как разойдутся! Иное слово волной раскачают, а потом растянут, словно хотят, чтоб оно знаменем взвилось, а бывает, это волнистое и реющее слово им до того понравится, что ради него они весь куплет повторяют.
Черный замок Зволенский стоит посреди гор.
Милая мне пишет, что лю-ю-бит до сих пор,
милая мне пишет, что лю-ю-бит до сих пор...
Есть там оно, это знамя? Лю-ю-бит! Попробуйте подладить это слово под мелодию, и вот вам настоящее знамя!
Но припев им тоже по нраву, видать, даже больше, потому что они поют всегда с таким подъемом, словно бы командир сказал, что им пора взять столовые миски и топать на обед, а то иной раз так поют, будто бы у них уже полные миски.
Девка из окошечка смотрит на солнышко, скоро ли зайдет...
Ну и так далее. Обо всем тут нет нужды распространяться. Разве знамени и миски недостаточно? Что еще надо солдату? Пускай в казарме ему невесть что вдалбливают в голову, пускай его убедят даже, что пушка важнее и много дороже миски, и пусть солдат с этим согласится, однако про себя-то он распрекрасно знает, что пушку с миской и сравнивать нечего. Ведь про миску, хочешь не хочешь, а вспомнишь и при пушке, тогда как за миской, даже за пустой миской, сиди возле нее хоть целый день, а то и неделю, тебе ничто не напомнит о пушке и не заставит о ней думать, да вряд ли за миской вспомнишь про пушку. Разве что ради самой миски. Кое-кто может тут возразить: пожалуй, ради миски стоит и бороться; а кое-кто может вполне подумать, что раз нельзя иначе, так хотя бы с помощью пушки — даже если бы и пришлось лишиться пушки, потерять ее,— нужно бороться за миску. Что ж, резонно! Но стоит ли бороться за пушку только потому, что речь идет прежде всего о пушке и что пушка несравнимо дороже миски? Есть ли смысл из-за пушки миску терять? Пожалуй, такое сравнение покажется глупым, но действительность переплюнет любую глупость. Связь между миской и пушкой в самом деле имеется. В миске, правда, есть что-то естественное, пожалуй, самое естественное; к примеру, нет у вас ни кружки, ни стакана, ни даже той же миски, но вы подходите к ручью, прикладываете ладонь к ладони — и вот вам уже миска. И родничок миска. Из миски берете, ею зачерпываете, пьете из нее, это ли не естественно? Ну а пушка, пусть это даже самая лучшая, самая дорогая, самая точная и самая мощная пушка, но пушка-то есть пушка! Люди добрые, это ведь всего только обыкновенная стальная скотина! Только и знай чисть ее да откармливай! А коль нечего будет ей жрать, так она тебе и миску сожрет, а когда потом ухнет, вылетят из нее лишь этакие куски и кусочки, иные меньше булавочных головок, а иные — совсем крошечные и без головок, это уж просто обыкновенные иголки, которые, видите ли, особенно для глаз хороши. Генералы говорят об этом взахлеб, усматривают тут неоценимое качество: чем сильней оно ухнет, тем лучше, а если еще как следует разлетится, тогда и вовсе желать уже нечего, по крайней мере, многих прикончит. Только они глядят на эту картину всегда с наблюдательного пункта и предпочтительно в бинокль. Если бы какой-нибудь солдат мог оборотиться ласточкой, он взлетел бы тогда над самым наблюдательным пунктом и облегчился бы кому-нибудь из них прямо на фуражку. Но ежели не обязательно говорить о пушке, лучше о ней и не думать или сказать, что ты о ней ничего не знаешь. За глупость не станут наказывать. А захотят поучать, доставь им такое удовольствие! Одно все же ясно: хотя пушка миске и дает сто очков вперед, правда не за пушкой, а за миской. Ведь о пушке нельзя даже ничего порядочного сочинить! Попробуй-ка запеть о пушке песенку! Ха-ха-ха, я уже ее слышу! А о миске и я могу придумать песенку, потому что миска и сама о себе запоет. Без миски пушка пропадет, без пушки миска проживет. Вот тебе и рифма, пусть она и плохая. Конечно, солдат должен и о пушке петь, но все это никудышные песенки; если какая и хорошая, то всегда лишь потому, что пушка в ней достаточно замаскирована, прячется за другие слова да и за мелодию. Музыкант хотя и умничает, но всегда это только умничанье, а когда он уже сочиняет, когда уже всерьез музицирует, тогда это музыка. И он может музицировать, о чем ему захочется. Музыка — это всегда музыка. Если у вас есть хорошая мелодия и настоящий ритм, вы можете, если вам прикажут или просто пожелают, в мелодию даже дерьмо завернуть. И все равно это будет музыка. Но все же было бы смешно, если бы дерьмо возомнило о себе, что это оно создало музыку. Целой казарме и то музыка не по плечу, а вот нескольким музыкантам в казарме — еще как! То же самое относится и к другим искусствам. Возьмите, например, песенку:
В Прешпорке казарма стоит расписная,
парни ее расписали стишками.
Парни стишками, девчата слезами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Иной раз, но тогда горн замолкает, да, иной раз и солдаты, шагая по городу, затягивают песенку. Они знают много песен, но больше всего любят петь про Зволенский замок, что посреди гор. Начнут петь спокойно, а потом как разойдутся! Иное слово волной раскачают, а потом растянут, словно хотят, чтоб оно знаменем взвилось, а бывает, это волнистое и реющее слово им до того понравится, что ради него они весь куплет повторяют.
Черный замок Зволенский стоит посреди гор.
Милая мне пишет, что лю-ю-бит до сих пор,
милая мне пишет, что лю-ю-бит до сих пор...
Есть там оно, это знамя? Лю-ю-бит! Попробуйте подладить это слово под мелодию, и вот вам настоящее знамя!
Но припев им тоже по нраву, видать, даже больше, потому что они поют всегда с таким подъемом, словно бы командир сказал, что им пора взять столовые миски и топать на обед, а то иной раз так поют, будто бы у них уже полные миски.
Девка из окошечка смотрит на солнышко, скоро ли зайдет...
Ну и так далее. Обо всем тут нет нужды распространяться. Разве знамени и миски недостаточно? Что еще надо солдату? Пускай в казарме ему невесть что вдалбливают в голову, пускай его убедят даже, что пушка важнее и много дороже миски, и пусть солдат с этим согласится, однако про себя-то он распрекрасно знает, что пушку с миской и сравнивать нечего. Ведь про миску, хочешь не хочешь, а вспомнишь и при пушке, тогда как за миской, даже за пустой миской, сиди возле нее хоть целый день, а то и неделю, тебе ничто не напомнит о пушке и не заставит о ней думать, да вряд ли за миской вспомнишь про пушку. Разве что ради самой миски. Кое-кто может тут возразить: пожалуй, ради миски стоит и бороться; а кое-кто может вполне подумать, что раз нельзя иначе, так хотя бы с помощью пушки — даже если бы и пришлось лишиться пушки, потерять ее,— нужно бороться за миску. Что ж, резонно! Но стоит ли бороться за пушку только потому, что речь идет прежде всего о пушке и что пушка несравнимо дороже миски? Есть ли смысл из-за пушки миску терять? Пожалуй, такое сравнение покажется глупым, но действительность переплюнет любую глупость. Связь между миской и пушкой в самом деле имеется. В миске, правда, есть что-то естественное, пожалуй, самое естественное; к примеру, нет у вас ни кружки, ни стакана, ни даже той же миски, но вы подходите к ручью, прикладываете ладонь к ладони — и вот вам уже миска. И родничок миска. Из миски берете, ею зачерпываете, пьете из нее, это ли не естественно? Ну а пушка, пусть это даже самая лучшая, самая дорогая, самая точная и самая мощная пушка, но пушка-то есть пушка! Люди добрые, это ведь всего только обыкновенная стальная скотина! Только и знай чисть ее да откармливай! А коль нечего будет ей жрать, так она тебе и миску сожрет, а когда потом ухнет, вылетят из нее лишь этакие куски и кусочки, иные меньше булавочных головок, а иные — совсем крошечные и без головок, это уж просто обыкновенные иголки, которые, видите ли, особенно для глаз хороши. Генералы говорят об этом взахлеб, усматривают тут неоценимое качество: чем сильней оно ухнет, тем лучше, а если еще как следует разлетится, тогда и вовсе желать уже нечего, по крайней мере, многих прикончит. Только они глядят на эту картину всегда с наблюдательного пункта и предпочтительно в бинокль. Если бы какой-нибудь солдат мог оборотиться ласточкой, он взлетел бы тогда над самым наблюдательным пунктом и облегчился бы кому-нибудь из них прямо на фуражку. Но ежели не обязательно говорить о пушке, лучше о ней и не думать или сказать, что ты о ней ничего не знаешь. За глупость не станут наказывать. А захотят поучать, доставь им такое удовольствие! Одно все же ясно: хотя пушка миске и дает сто очков вперед, правда не за пушкой, а за миской. Ведь о пушке нельзя даже ничего порядочного сочинить! Попробуй-ка запеть о пушке песенку! Ха-ха-ха, я уже ее слышу! А о миске и я могу придумать песенку, потому что миска и сама о себе запоет. Без миски пушка пропадет, без пушки миска проживет. Вот тебе и рифма, пусть она и плохая. Конечно, солдат должен и о пушке петь, но все это никудышные песенки; если какая и хорошая, то всегда лишь потому, что пушка в ней достаточно замаскирована, прячется за другие слова да и за мелодию. Музыкант хотя и умничает, но всегда это только умничанье, а когда он уже сочиняет, когда уже всерьез музицирует, тогда это музыка. И он может музицировать, о чем ему захочется. Музыка — это всегда музыка. Если у вас есть хорошая мелодия и настоящий ритм, вы можете, если вам прикажут или просто пожелают, в мелодию даже дерьмо завернуть. И все равно это будет музыка. Но все же было бы смешно, если бы дерьмо возомнило о себе, что это оно создало музыку. Целой казарме и то музыка не по плечу, а вот нескольким музыкантам в казарме — еще как! То же самое относится и к другим искусствам. Возьмите, например, песенку:
В Прешпорке казарма стоит расписная,
парни ее расписали стишками.
Парни стишками, девчата слезами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32