Иллюзорная условность зеркальных бликов открывала перед моими глазами вдаль, которой нет и которая сдается в своем отчуждении призраком сна. Я песню.
Тогда я просыпаюсь от снов. Меня зовут. Ко мне обращаются, требуя, чтобы я выступил и уточнил дело. Или «напостивськи» лозунги в архитектуре принимать по окончательные, как директивные решения правительства и партии?
Я выражаюсь очень осторожно. Я не говорю ни «да», ни «нет». Я обходит острые углы, я избегаю темноты - и теней. Я иду ясной стороной улицы. Я нападаю на безвкусицу архитектуры искаженной буржуазией. Я говорю о капитализме, что означает вырождение и несет с собой искажения стиля и расписание, разрыв между содержанием и формой.
Я говорю и ногой нащупываю грань, где кончается твердую почву и начинается пропасть. Я стою на песке и вода струйного потока бурлит, Стрем, хлынет мимо, рвет, вырывает, вырывает из-под ног у меня песок. Странное чувство неустойчивости. Последний подвизается руками перед тем, как волны поглотят тебя надежда, что рождается из безнадежности: «А, может, спасусь, Может, всплывет»
Я кончил. Я говорил красноречиво и не сказал ничего!
Бездна зовет. Волны качают стены каменной каюты. Расщепляются связи. Шумиха поднимается в одиночестве комнаты. Каждый кричит. Каждый хочет сказать свое «за» или «против», защищаться или нападать, ухватиться за грудь, бросить его на землю, придавить коленом, душить. Уничтожить другого, чтобы спасти себя. Только себя.
Всех их беспокоит судьба их домов, тополей и Вишенок в садах. Их!? А меня разве не беспокоит моя собственная судьба?.. Они надеются спасти свою собственность в эту последнюю минуту, когда, колеблемого бурей, гибнет мир!
Нужно решительно оборвать и сразу покончить с этим бессмысленным и опасным беспорядком, с этим неистовством беспомощности. Лучший способ - предложить пойти поужинать в ресторане. Но я хозяин, мне неудобно сказать: давайте, люди добрые, пойдем лучше вон отсюда! Я беспомощно оглядываюсь вокруг. Много людей, и между ними никакого, кто мог бы стать мне пригодится. Разве что Гуля. Но где он? Я ищу его глазами.
Вот он сидит верхом на стуле, хмурый и сосредоточенный, положив локти на спинку стула, опираясь подбородком на руки, полный собственных тревог, и думает и смотрит молчаливо на черное полукруг вечернего неба, отрезанная рамой окна. Какое счастье, что этот неистовый Гуля не вступал в разговор. Несомненно, он этот шаткий сумбур дискуссии обратил бы на катастрофу.
Я пробираюсь сквозь лабиринт колен, стульев, локтей, ботинок, сигаретных огоньков Я подхожу к нему, преклоняюсь и конфиденциальним тоном прошу стать мне пригодится.
- Спасите, друг! Погибаю!
Он радостно вспыхивает. Он просиял. Он рад все сделать для меня. Он полностью предан мне теперь, как и всегда.
- Все, что только вы от меня хотите, Ростислав Михайлович!
Плоские ступени из широких каменных плит ведут нас глубоко вниз под землю на пивоварню, где, как заверили меня местные знатоки ресторанных дел, мы найдем не только настоящие отборной яркости кавказские шашлыки, но и лучше по вкусу вино.
Мы сходим вниз, не торопясь, и мое внимание на стенах лестницы привлекает рисования домодельного мастера: различные рисунки, пестрые пейзажи, мелкие бытовые сценки. Я задерживаюсь, чтобы рассмотреть их.
Передо мной из горных блакитнобилих снежных вершин между серых скал в глубину узкой долины стекает быстрый ручей.
Крестьяне в бешмет, произвольно выбранных художника цветов, ножами, сверкающие, как молнии, срезают тяжелые грозди зеленого и синего винограда.
Серые ослики по порядку медленно шествуют по узкой тропинке вдоль горной реки в разовом мареве солнечный пламенного дня.
На оранжевом фоне базарной площади под широким ветвями большого платана, ствол которого выписан горячим цитриновожовтим хромом, стоит небольшой из фиолетового камня составлен Духан.
На суриковый огне очага ультрамариновый повар жарит карминный шашлык.
Крестьяне, приехавшие в город, сидят в духане по длинным цвета золотистой охры столами и пьют вино и кофе. Красное вино и кофе.
Здесь же под себя ногами в бараньих лохматых шапках сидят судьбы музыки, они дуют в дудки, выпучив глаза и кругло, по-лягушачьи раздув щеки.
Вот свадьбы. В жениха юношеские рожевопухли щеки, черные изюминки спокойно-бездумных, как в теленка, глаз, длинный купеческий сюртук и высокая каракульова шапка, - идеальный образец стандартного жениха.
И много еще всякого другого: сценок, фигур, дел. И в дополнение ко всему этому, к горам бешмет, винограда, шашлыков, рубиновых капель помидорной сока, смешанного с луком, нарисованный также казак Мамай. Конь, привязанный к дубу. По широким Чумаковым поясом пистолеты. Сабля висит на ветке, казак, усатый и с волосами, играет на гуслях.Невинная дань, искренне умно мастера местной украинской тематике.
Мы стоим вместе с Иваном Васильевичем Гулей на ступеньках, роздивлюемось этот настенная живопись и обмениваемся мнениями. Собственно, говорю я, Гуля слушает.
- Что делать мастеру, - говорю я, - когда ему той же белой, тождественным себе краской нужно нарисовать и горячее небо и холодный снег далеких горных вершин, скользкую чешую рыбы и серебряное изменчивое дрожь поверхности реки? .. Вы, спрашиваю я Гуле, - никогда не думали, что такое реализм? - Он с удивлением смотрит на меня. Что я, мол, хочу от него? На какой ответ я жду? Он не понимает меня.
Я кладу руку на плечо и сквозь шкельця очков заглядываю ему в глаза. Я хочу, чтобы мы избавились чувство тревоги, которое легло на нас. Освободились от страха катастрофы, который поглотил нас, Обесцвечивающий перед нами мир.
Смелее! Откроем еще неопознанные тайны творчества, найдите для себя нежный покой и внутреннюю тишину, глядя на эти картинки, добросердечные и наивные.
- Мы должны, - говорю я, - оценить опыты этого мастера. Где-то в глубинах памяти он, видимо, не зная того сам, хранил воспоминания о старинных традициях иранской миниятуры, о канонических для этого искусства персонажи, жесты, краски. Унаследованный от тысячелетий архаизм он сочетал с собственной неопытностью примитива.Смелостью, которой ему никак не хватало, он побеждал с отвагой неуча художественную свою беспомощную неумелость.
- Смотрите, - говорю я Гуле, - он никогда не жалел красок, чтобы произвести впечатление на зрителя. Он не ограничивал себя в выборе цветов. Он был щедрый и искренний, он рисовал той краской, которая ему приходилась по душе. Собственные предпочтения, подсказанные собственностью его неприхотливый сердца, когда он взвешивал, что, как и какой краской рисовать!
- Каждый художник, - продолжаю я, - есть вместе с тем народ, и тысячелетия багатоока мильйонових память народа лелеет и питает память художника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52