Прищурив глаза, сквозь голубую завесу воздуха я смотрел на далекое золото потустороннего берега. Передо мной во всей мощи встает лазурь Днепра. Хватит думать о заботах заседаний, о хаотичную суету беспорядочных будней.Ссозерцания неба, реки, тишины у меня рождалось чувство освобождения, покоя и ясной, ничем не озабоченной радости.
Я полностью погружаюсь в созерцание глубокого сияния, которым в величественной ясности сверкает Днепр. Медленно все, что не является этой синевой, исчезает. Во мне и вокруг меня не остается ничего, кроме впечатления от краски, воспринятой во всей ее сплошной и простой чистоте. Словно какая ценная жидкость, красочное свет впивается в меня.Так возникает переживание абстрактного замкнутого в себе цвета. Краска, сама только краска, изолирована от всего, что не является ею.
И медленно это чувство краски исчезает, бледнеет цвет, сосредоточенное в себе чувство распыляется. Я просыпаюсь от своего пивзабуття.
... Она пришла сегодня в сад простесенькою девочкой с ясным волосами, подобранным красным платочком, в одеянии, которое не состояло более чем из трех принадлежностей туалета. Несомненно она пришла бы и в обычных балетках, белых с синей каймой по краю, если бы высокие каблуки ботинок не составляли, наконец, неотъемлемой части его личности.
- Я прекрасно выспалась! - Говорит она, - Я чувствую себя, словно новорожденный бэби или шестнадцатилетний подросток! Что бы вы ни говорили, мой друг, но любовь всегда обновляет женщину!
Любовь!? Она говорит о любви? Я прикусывает больно губу.Сменя всегда был скептик ли она говорит о настоящем чувстве, или только играет и дразнит меня? Я смотрю на нее, на ее узкое рожевосмугляве лицо, на синеву ее глаз. Если бы я знал! ..
Она говорит о любви, и во мне просыпается горькое чувство ревности.
Каждая игра имеет свои правила. Игра в любовь, как и игра в лявн-теннис. Мяч брошен, я должен его отбить.Слегким шуткой я отвечаю:
- О да! Любовь обновляет женщину. Но не только любовь. Ваша формула не совсем полная. Я бы добавил: любовь и наряды.
Она сводит вверх свои густые ресницы, лишенные сегодня никакой экстравагантности, она еще не знает, как она должна отнестись к сказанному. Но я продолжаю:
- Каждая встреча с вами приносит мне вас такой, какой я еще вас не знал.
Она отвечает в тон, но немного сухо:
-Вы правы, у меня немалый выбор платьев! .. Как и каждая женщина, больше всего, я люблю театр для себя! Но что именно вы предлагаете выбрать сегодня?
- Мне кажется, - говорю я, - у нас не очень большой выбор: лодка песок на этом берегу. Почему вы предпочитаете отдать предпочтение?
- Если вы умеете грести, то лодке.
- Хорошо, - говорю, - да будет лодка!
В саду не сохранилось старых деревьев. Только внизу под обрывом, у пристани, где снимали лодки, росли, покосившись на реке большие ивы. Они отражались в лакированной воде зеленоватым зеркалом протянулась вдоль берега.
Шатким мостиком мы прошли к лодкам. Мы имели достаточный выбор. Старик, босой медными крестом на волосистых груди, сопровождавший нас, попросил у меня сигареты.
Мы выбрали длинный узкий белый лодку. Мы выплыли по течению из пролива, и я составил весла.
Мы были одиноки. Течение неслышно несла нас по реке. Мягкая и нежная синева окутала нас.
Лариса говорила дать ей сигарету.
Мы курили. На горизонте в зелий деревьев белело каменный сияние Линниковои «варяжской церкви» Я рассказывал Ларисе о Ленника, о Петербурге, о студенческих годах, прожитых в Петербурге, о Неву. Я сравнивал Неву и Днепр. Синеву Невы и синеву Днепра.
- Там, - говорил я, - лазурь присмеречна и призрачна. Она как бредил. Белыми ночами синева неподвижно дремлет над северной рекой, закованной в камень. Как мне передать вам отсветы этого беззвучно света? Она незаметно тает в сумерках колонн Зимнего дворца. И в этой причудливой синеве под ночным небом, зажженным сомнительным, как вымышленным светом, я вижу пьяную фигура человека, у которого серебро седины уже коснулось виска. На каменных плитах мостика, вычеркнутого четким циркулем геометра, пьяный человек стоит, покачиваясь. Театрализованное фигура фантаста, Удан Герман, что, охваченный отчаянием одиночества, мечтает не своими мечтами о любви женщины, влюбленной не в него.
Я смотрю в глаза Ларисе, она смотрит на меня. Не говорит ничего. Она не спрашивает ничего о Германа и о Лизе, о не-мечты Германа, о непризнании, и я не спрашиваю ее о любви женщины, влюбленной не в меня!
Вокруг нас легкая, опрозорена сиянием солнца переменная синева. Небо и белые облака отражаются в воде, и нет ни неба, ни реки, ничего, только дымчатые колебания лазури.
После павзы, после долгого, очень долгого молчания, длится вечность, совершенно неожиданно Лариса говорит:
- Но вы ошибаетесь: Герман не был влюблен в Лизу. Лиза была влюблена в Германа.
Она мне окурок и выбрасывает его за борт лодки, и течение несет с собой недокуренную змьяту сигарету со следами на краю красной краски от женских губ.
Мы лежим на песке дальнего берега. Никаких следов человека. Никакой козы. Мы одиноки, словно в мечтах пустыне.
Мы говорим, перебирая в упоминаниях общие впечатления от вчерашнего дня и вечера. Мы начинаем из упоминаний о гостеприимного хозяина с кавказской шашлычная.
- Он волшебный! - Сказала молодая женщина, - Я влюблена в него!
Этим было сказано или слишком много, либо слишком мало. Во мне проснулось чувство ревности. Она лежала на спине, смотрела на небо и ботинок, покачиваясь, висел на кончиках пальцев, брошены одна на другую ноги. Золотой фон песка формировало ее профиль. Смуглая розовость щек волновала и волновала.
- Есть, - задумчиво спрашиваю я, - больше счастья, чем другого человека сделать счастливым? Ли что-то больше приятного, как в другом человеке вызвать чувство радости с тем, что до всего не примешивается ничего двусмысленного или неискреннего? Только в шашлычная, в которую мы попали вчера, чувствуешь правдивость этой, на первый взгляд, казалось бы, сантиментальнои истины.
- Я хотела бы знать, - говорит Лариса, - вы сантиментальни пусть хоть немного?
Но я ничего не говорю ей в ответ на этот вопрос и продолжаю развивать мысль о архаичные традиции крамарництва, возведенного в степень изящного епикуреизму, где продажа и покупка еще не отделились от приязни подарка и угощения, а покупатель еще не перестал быть гостем и другом.
Лариса присоединяется к моим замечаниям, но она предпочитает внести маленькую поправку.
- Вы сказали о крамарництво, возведенное на степень епикуреизму, но не лучше было бы сказать: на степень епикуреистичного эстетизма?
Я не отрицаю, и Лариса продолжает:
- Мы сделали вчера одно существенное ошибку: мы не спросили нашего хозяина о его родственников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52