Народничество озброювалось против модернизма. Статья-памфлет была составлена темпераментно и остро. Критик не избегал брутальности. Против поэзии, что он ее воспринимал как опасную угрозу для народа, он направлял резкие выпады не жалел язвительных упреков, граничащие с оскорблением он плямував, хай, обвинял.
Наивный реализм и побутовництво руководили критиком течение целого его жизни. Перед революцией и после революции, когда он начал играть роль представителя нации и взял на себя ответственность за судьбу многих других.
В своей статье критик обвинял Арсения Петровича, а вместе с ним и всю группу модернистов, в том, что они не знают украинского языка.Сэтого он начинал, с грехов против языка, с преступлений против духа народного языка и на этом основывался. До этого он приобщил также обвинения в моральном розкладництви, в идейной беспринципности, в покушениях и преступлениях против слова и духа, против совести украинского народа. Все это было не очень проникновенно и не очень тонко, но в любом случае последовательно.
Статья имела эпиграф, взятый из Шевченко: «И на страже возле них поставлю слово» Критик считал себя вратаря, поставленного на стражу у ворот храма народа и его языка.
Он был до конца последователен в раскрытии своих утверждений, этот критик.
Народ он рассматривал как языковую единство. Он отождествлял народ и язык. Он исходил из тезиса: «Народ это его язык» Это легло в основу идеологической доктрины, что он ее проповедовал, определило ее содержание и объем, программу действий, способ политической акции. Речь становилась основой догмы составление словаря живого великорусского языка, письмо статей для журнала, выдачи граматок и грамматик, популярных книжочок для народа - ведущей основой целой общественной деятельности. Это приводило к любительства в области языковедческих работ, а общественную акцию лишало ее основного мерила - сознания масштабов, но это его не интересовало. Он предпочел возглавлять как первые, так и вторую, профессиональные научные студии и политику, хотя для первых ему недоставало подготовки и знаний, а для второй характера.
Быть политическим деятелем - быть провидцем. Иметь в себе что-то из пророка. Он был лишь эмпирики. Он не имел нужной широты круговиду. В попытке модернистов предоставить украинскому языку художественной веса, а эстетические ценности выдвинуть на первый план он увидел опасный для украинства уклон, покушение на общественную благотворительность вообще и на человеческое мораль частности.
«Подчеркиваем, - отметил он в своей статье в« Киевской старине », о которой я упоминал, - не самоутверждение литературы, а самоутверждения мильйонових народу, в котором литература должна иметь вспомогательную роль как средство этого утверждения, если она хочет быть украинской литературой». Модернисты, которые не хотели писать так, как Борис Гринченко, ставили себя, тем самым, по его мнению, вне украинской литературой.
Модернизация поэзии? .. Поэзия, что разрывает с народничеством? .. Ошибочный путь, вредные тенденции. Не-твор-чисто, труп творчества, вонь разложения, падло псов.
Критик защищал внутреннюю самозамкненисть призвание, автаркию словесности, село изоляционизм, село в его отрубномъ самодостаточности. Видел назначения интеллигенции в образовательной деятельности в интересах народа. Проявлял неприятие литературы, изображающий не свое, а чужое, и с резким гневом напал на поэта, что, по его выражению в той же статье, «ищет тематику вне своим народом, в чужой давнопрошедшие действительности, перепевает чужие образцы, колышет чужие дети »
Пулька преферанса, высокая смушковая шапка, пиджак, одетый поверх вышитой сорочки, вишневый сад у дома, одинокая улица на окраинах города, шмелиная тишина! .. Как и все политические деятели первого двадцятипьятилиття 20 века критик говорил, несколько картавя, пришелепкувато.
Рецензия, которая появилась в «Киевской старине», произвела на молодого поэта гнетущей впечатление. Он не искал, в какой мере были справедливы обращены против него обвинения, он не пытался ни опровергать, ни оправдываться. Его обвиняли, этого было достаточно. Он предпочел лучше пренебречь себя, чем других. Он начал искать своей собственной вины там, где каждый другой был бы разве поражен в своем самолюбии.
Рецензия пришла для него как жизненное катастрофа. Сдержанный, он стал еще более сдержан. Нерешительный, он стал еще осторожнее и неришучиший.
Это вовсе не значит, что он изменил свое отношение к поэзии или хотя бы и меньше уступил в своих взглядах. Он и дальше писал так же, как и прежде. Он никуда не уклонялся он не был человеком, способным пойти на компромисс. Но слишком чуткий и Вражливый, он не мог сбросить с себя чувство робкой ошеломленности.
Он окончательно как поэт замкнулся в себе. Отделился от среды, места и времени. Превратил свои стихи в абстракцию эстетического.
Каждый раз, когда ему приходилось посылать написанную поэзию к журналу, он колебался. Может, лучше пусть оно полежит? Неуверенность себя делала его больным.
Ему не хватало нужной судьбы назойливости, чтобы сделать литературную карьеру, которую так успешно делали другие, гораздо менее способные, но многие проворнее его.
Ему говорили: «Надо расталкивать локтями, чтобы пробиться» Он не любил толпы, где приходилось расталкивать. Он избегал переполненных вагонов трамвая. Конечно, с Земства он возвращался домой после службы пешком.
Цинизм органично был не свойственный его натуре. Возможно, именно поэтому он и писал стихи, стал поэтом. Поэтому он никогда и не пытался выдвинуться вперед, как поэт.
Он не был ни пришелепкуватий, ни крикливый.
Слишком мягкий и вежливый, он воздерживался от того, чтобы беспокоить кого в делах, которые касались его лично, а особенно в такой сугубо частной, интимной деле, как стихи, которые он писал.
Если к нему обращались с редакции журнала с письмом, прося прислать стихов, присылали приглашения вторично, повторяли третий раз, он посылал. Не обращались, не напоминали, он оставлял их лежащими в ящике своего письменного стола.
Относительно себя, то он не проявлял никакой инициятиви наружу, Случалось, годами ни одного из его стихотворений не появлялась в никакому из периодических изданий, хотя он работал жадно и упорно. Он неспособен был прийти в редакцию, принести тетрадь и сказать: «Напечатайте! Я поэт»
Он публиковал гораздо меньше, чем писал, и писал гораздо больше, чем доводил до окончательной отделки.
После революции или через личную скромность, или потому, что он жил в провинциальном месте, он остался в стороне от широких путей литературного процесса.Сним случилось то, что и с другими представителями старшего поколения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Наивный реализм и побутовництво руководили критиком течение целого его жизни. Перед революцией и после революции, когда он начал играть роль представителя нации и взял на себя ответственность за судьбу многих других.
В своей статье критик обвинял Арсения Петровича, а вместе с ним и всю группу модернистов, в том, что они не знают украинского языка.Сэтого он начинал, с грехов против языка, с преступлений против духа народного языка и на этом основывался. До этого он приобщил также обвинения в моральном розкладництви, в идейной беспринципности, в покушениях и преступлениях против слова и духа, против совести украинского народа. Все это было не очень проникновенно и не очень тонко, но в любом случае последовательно.
Статья имела эпиграф, взятый из Шевченко: «И на страже возле них поставлю слово» Критик считал себя вратаря, поставленного на стражу у ворот храма народа и его языка.
Он был до конца последователен в раскрытии своих утверждений, этот критик.
Народ он рассматривал как языковую единство. Он отождествлял народ и язык. Он исходил из тезиса: «Народ это его язык» Это легло в основу идеологической доктрины, что он ее проповедовал, определило ее содержание и объем, программу действий, способ политической акции. Речь становилась основой догмы составление словаря живого великорусского языка, письмо статей для журнала, выдачи граматок и грамматик, популярных книжочок для народа - ведущей основой целой общественной деятельности. Это приводило к любительства в области языковедческих работ, а общественную акцию лишало ее основного мерила - сознания масштабов, но это его не интересовало. Он предпочел возглавлять как первые, так и вторую, профессиональные научные студии и политику, хотя для первых ему недоставало подготовки и знаний, а для второй характера.
Быть политическим деятелем - быть провидцем. Иметь в себе что-то из пророка. Он был лишь эмпирики. Он не имел нужной широты круговиду. В попытке модернистов предоставить украинскому языку художественной веса, а эстетические ценности выдвинуть на первый план он увидел опасный для украинства уклон, покушение на общественную благотворительность вообще и на человеческое мораль частности.
«Подчеркиваем, - отметил он в своей статье в« Киевской старине », о которой я упоминал, - не самоутверждение литературы, а самоутверждения мильйонових народу, в котором литература должна иметь вспомогательную роль как средство этого утверждения, если она хочет быть украинской литературой». Модернисты, которые не хотели писать так, как Борис Гринченко, ставили себя, тем самым, по его мнению, вне украинской литературой.
Модернизация поэзии? .. Поэзия, что разрывает с народничеством? .. Ошибочный путь, вредные тенденции. Не-твор-чисто, труп творчества, вонь разложения, падло псов.
Критик защищал внутреннюю самозамкненисть призвание, автаркию словесности, село изоляционизм, село в его отрубномъ самодостаточности. Видел назначения интеллигенции в образовательной деятельности в интересах народа. Проявлял неприятие литературы, изображающий не свое, а чужое, и с резким гневом напал на поэта, что, по его выражению в той же статье, «ищет тематику вне своим народом, в чужой давнопрошедшие действительности, перепевает чужие образцы, колышет чужие дети »
Пулька преферанса, высокая смушковая шапка, пиджак, одетый поверх вышитой сорочки, вишневый сад у дома, одинокая улица на окраинах города, шмелиная тишина! .. Как и все политические деятели первого двадцятипьятилиття 20 века критик говорил, несколько картавя, пришелепкувато.
Рецензия, которая появилась в «Киевской старине», произвела на молодого поэта гнетущей впечатление. Он не искал, в какой мере были справедливы обращены против него обвинения, он не пытался ни опровергать, ни оправдываться. Его обвиняли, этого было достаточно. Он предпочел лучше пренебречь себя, чем других. Он начал искать своей собственной вины там, где каждый другой был бы разве поражен в своем самолюбии.
Рецензия пришла для него как жизненное катастрофа. Сдержанный, он стал еще более сдержан. Нерешительный, он стал еще осторожнее и неришучиший.
Это вовсе не значит, что он изменил свое отношение к поэзии или хотя бы и меньше уступил в своих взглядах. Он и дальше писал так же, как и прежде. Он никуда не уклонялся он не был человеком, способным пойти на компромисс. Но слишком чуткий и Вражливый, он не мог сбросить с себя чувство робкой ошеломленности.
Он окончательно как поэт замкнулся в себе. Отделился от среды, места и времени. Превратил свои стихи в абстракцию эстетического.
Каждый раз, когда ему приходилось посылать написанную поэзию к журналу, он колебался. Может, лучше пусть оно полежит? Неуверенность себя делала его больным.
Ему не хватало нужной судьбы назойливости, чтобы сделать литературную карьеру, которую так успешно делали другие, гораздо менее способные, но многие проворнее его.
Ему говорили: «Надо расталкивать локтями, чтобы пробиться» Он не любил толпы, где приходилось расталкивать. Он избегал переполненных вагонов трамвая. Конечно, с Земства он возвращался домой после службы пешком.
Цинизм органично был не свойственный его натуре. Возможно, именно поэтому он и писал стихи, стал поэтом. Поэтому он никогда и не пытался выдвинуться вперед, как поэт.
Он не был ни пришелепкуватий, ни крикливый.
Слишком мягкий и вежливый, он воздерживался от того, чтобы беспокоить кого в делах, которые касались его лично, а особенно в такой сугубо частной, интимной деле, как стихи, которые он писал.
Если к нему обращались с редакции журнала с письмом, прося прислать стихов, присылали приглашения вторично, повторяли третий раз, он посылал. Не обращались, не напоминали, он оставлял их лежащими в ящике своего письменного стола.
Относительно себя, то он не проявлял никакой инициятиви наружу, Случалось, годами ни одного из его стихотворений не появлялась в никакому из периодических изданий, хотя он работал жадно и упорно. Он неспособен был прийти в редакцию, принести тетрадь и сказать: «Напечатайте! Я поэт»
Он публиковал гораздо меньше, чем писал, и писал гораздо больше, чем доводил до окончательной отделки.
После революции или через личную скромность, или потому, что он жил в провинциальном месте, он остался в стороне от широких путей литературного процесса.Сним случилось то, что и с другими представителями старшего поколения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52