Другие уверяли, что задержали баночного чиновника, растратил деньги и хотел убежать в Америку. Некоторые подробно рассказывал, что это распутная сын, который обворовал родителей, чтобы пьянствовать по ресторанам и тратить деньги на проституток. Тот, что держал меня, знал все поподробнее. Он уверял, что он видел в моих руках золотые часы с цепочкой.
В воздухе пахло самосудом. Некоторое вполне прилично одетый господин уже поднял руку, чтобы кулаком со всего размаху ударить меня в лицо.
- Все студенты, - сказал он, - революционеры! Бей студентов! ..
В этот последний момент, в роли спасителя, появился Линник. Он бежал из умением опытного призера. Он торопливо взял меня за руку. Он избавил меня от разъяренной толпы в последний момент, когда меня собирались бить.
Протягивая мне фуражку, которую он успел подобрать по дороге, он не без язвительного сарказма сказал:
- Ну, вот видите, и не ушли от меня!
Он великодухо напомнил мне, что я должен быть благодарен ему, что он спас меня от мести толпы.
Я был виноват во всем. Линник выступал в роли чистого ангела.
Но все же и эта встреча, которая началась бегством и преследованием, закончилась, как обычно, грубостью, сказано Линником конце. Все повторилось сначала и до конца одно и то же.
Наконец я привык к поведению Линниковои. Я принимал его таким, каким он был, и он все время моего пребывания в Петербурге - в студенческие моих лет - относился ко мне со всей симпатией, хотя это и было всегда дружбу на собственный его Линник, способ.
Это был его способ обращаться с людьми: брутальный, резкий, всегда с оттенком хулиганство.
К людям он относился с недоверием. Он держался мнения, что человек человеку есть враг. Волк!
- Человека, - говорил он, - надо брать за грудь, хватать за горло, сбить с ног, подавить коленом, и тогда можно надеяться, что она станет или такой, какой она является в действительности, или вы ее сделаете такой, какой вы хотите, чтобы она была.
Я уже упоминал: он занимал большую многокомнатную квартиру вблизи Академии Искусств на одной из линий Васильевского острова и жил в ней один. Слуга из Академии приходил к нему раз в неделю, чтобы как-то убрать проживания, кровать, заменить постель, замести пол, взять белье до стирки.
Ел Линник, когда случится, где случится и что случится. Еды он не придавал никакого значения. Когда он работал, он не ел. Он мог не есть днями, сутками. Если его спрашивали, он уже обедал сегодня, он всегда отвечал:
- Но я обедал вчера! .. Здоровью человека вредит, если она обедает каждый день!
Дома он не ел, он кормился исключительно по харчевни и кухмистерских. Он выходил из дома и тогда ел. Это у него связывалось в его представлении: быть не дома - есть, есть значило для него быть не дома, есть на людях. Он не переносил есть самому.
Он выходил. Он клал ключи от проживания в той карманы своего заношенных пиджака, в которую можно было их положить с меньшей опасностью потерять их, ибо эта карман была меньше разодрана чем первая. Он хотел видеть людей, разговаривать, есть. Он нуждался общества, но ему было все равно, кто это. Любую человека, которого он встречал на улице и которую он хоть малое, хотя бы приблизительно знал, где видя перед тем, он тянул с собой. Невозможно было его отделаться. Он заставлял идти с собой. Лучше было согласиться, чем сопротивляться: все же это меньшее зло.
Ему было все равно безразлично, с кем идти и куда идти. Это мог быть самый дорогой ресторан, Медведь, Доминик, Астория, Палкин, или дрянного, грязная харчевни Первое, что случится по дороге. Вы не должны были спорить и выбирать, как и он сам. Вы не должны были отказываться ни в первом случае, ни во втором, чтобы не нарваться на публичный скандал или на грубость с его стороны.
Платил всегда Линник:
- Я предложил идти кушать, я плачу, - категорично заявлял он.
Он щедро давал лакей на чай. Он не был ни скуп, ни сберегательный.
Помню один случай, произошедший со мной где, вероятно, весной 1910 года, возле того.
Была весна, май, время, когда в Петербурге начинаются белые ночи. В прозрачных каналах старых садов отражались кусты цветущей сирени. Мраморные статуи смотрели в зеленоватую воду холодных прудов. Небо сияло ясным развеянным светом, казалось неправдоподобным в своей невообразимые немота.
Я быстро шел сквозь неподвижную билявосиру пустоту беззгучних улиц.СГороховой я обратил на Мойки. Большие каменные, окрашенные в зеленый, серый и лимонный цвет, и жиденькие блидозелени анемические Вербки, которые росли вдоль решеток канала, повторялись, удвоены, в застывшей грязной воде.
Было уже далеко за полночь. Это не была ночь, но это и не был день. Ни вечер, ни утро ... Нет тьма, ни свет. В двойственном жизни города-призрака было то неладное. Я спешил.На завтра на утро у меня был экзамен.
Наскочив в присмеречних сумерках ночного дня на некоего прохожего, - я заметил только отблеск цилиндра, - не глядя, кто был тот, с кем я столкнулся, я бросил беглое: «Извините, пожалуйста!» И побежал дальше. Но был это Линник, и он уже схватил меня за рукав моей студенческой тужурки и держал меня крепко.
Не поздоровавшись, он сказал, обращаясь скорее к себе, чем мне:
- Вот и хорошо! А то я думал, что никого не встречу. Где бы нам поесть?
И хотя я и малейшей не было охоты есть и меня совсем не прельщала перспектива просидеть где-то за столиком остаток ночи, без сна, если завтра у меня был экзамен, но я уже не мог вырваться из цепких рук Ленника. Он смотрел на меня строго и мрачно, будто я или он, или мы вдвоем, таинственные заговорщики, этой глухой ночью-дня договаривались совершить некий позорный и подлый жестокое преступление.
Мы пошли. Мы попали вблизи боковой улочке, между Мойка и Морской, в отвратительного грязного трактира, расположенного в сутеренах. Взбитыми плитами ступеней мы сошли вниз. Зал с низким сводом, с влажными стенами, с нечистой и гнилой, пропльованою полом была полная кухонного чада, табачного дыма, вони водки, человеческих испарений. В серой мути туманных сумерек желтыми пятнами расплывалось из-под широких жестяных козырьков свет больших керосиновых лампа. За столиками сидели сомнительные и двусмысленные фигуры, условные тени человеческих существ, жалкие подонки города, пьяницы, с красными глазами кролика, чахоточный воры, пьяные проститутки. На стенах висели надписи, которые провозглашали: «разуваться за столами запрещается», «Запрещается высказываться матернего» Это были жадные символы, стилизованные под льокальний тонн. Я видел: взыскав сапоги, извозчик в своем тяжелом ватным кафтане разматывал на ногах прелой портянки.
Меня охватило чувство отчаяния. Меня наполнял страх, смешанный с жалостью и болью. Я посмотрел на Ленника, по его элегантный цилиндер, на руду клином мяту бородку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52